Текст книги "Под сенью исполинов. Книга вторая"

Глава 15. Механический город

Чем ниже они опускались, тем быстрее менялся механический город. Становилось всё сложнее, абориген нервничал чаще. Реже попадались пронизывающие уровни шпили, и бродить порой приходилось целыми часами. Пару раз они просто не успевали к переходу, вынужденно застывали в каких-то шагах, с досадой ощущая приближение перемены. И после по новой искали чёртов шпиль.

Ощущения в момент всеобщей трансформации усиливались. Если раньше это была вибрация по коже, приятное покалывание, то теперь… Вика пискнула от неожиданности, задрожала и закатила глаза под аборигеново скользкое: «только… не стони громко». Тупозубую ухмылку она увидела даже сквозь закрытые веки.

Это было сравнимо разве что с оргазмом. Вику словно разобрали на части, но не тело, а её, именно её саму. Разум, сознание. Душу. Разобрали, и до тех пор пока не слепили вновь, она забыла про всё. Существовала чистым первозданным током на грани абсолютного наслаждения.

Это сводило с ума. Это было даже хуже, чем всё, что делали с ней белотелые. Потому как всякий раз приходилось возвращаться. В покалеченную реальность, в подвижный эфемерный город, сонно укутанный слоями тумана. В неопределённость. В плен воли полоумного насильника.

Радовало хотя бы то, что он держал обещание. Не прикасался к ней, если не было необходимости. Но порой такая необходимость возникала.

– Не дёргайся…

Он схватил её внезапно, сильно сдавил, совсем не заботясь, что вместе со ртом зажимает девушке и нос. Единственной рукой она еле отбила себе право дышать.

Миг назад всё было тихо. Они шли, путаясь в высоком цепком кустарнике, который рос тут даже на стенах монолитных кубических строений без окон и дверей. И ничего не предвещало.

Сначала Вика услышала, а затем увидела их: две пары белотелых медленно брели точно по проложенной ими тропе. Заготовки нередко принимали облик соискателей, и она давно перестала шарахаться их. Но эти вели себя иначе. Они…

Говорили! Трескучий клёкот забрался в уши плотоядной вонючей двухвосткой, Вика затрепыхалась, не в силах ничего поделать с собой. И мгновенно пожалела. Абориген придавил её так, что хрустнули позвонки под черепом, а точёные ферзи соискателей расплылись и окрасились мутно-бордовым.

Белотелые приближались и, похоже, не собирались сворачивать с проторённой людьми тропы. Вика изо всех сил оттягивала каменную руку аборигена, чтобы глотнуть воздуха.

Но вдруг они остановились. Абориген приподнялся, чуток высунулся из зарослей кустарника, почти не скрытых туманом, и ослабил мёртвую хватку. Ещё миг, и от безысходности Вика бы точно выдала их, застучав ногами по сухой глинистой земле.

Соискатели всё делали парами. Даже говорили: те, что шагали рядом, если и обращались вслух, то исключительно к впереди идущим, и никогда к ближайшему собрату. Словно бы у пар была какая-то ментальная связь. Вика поняла это ещё в мучительно-белой комнате. Троица тоже действовала так, словно бы могла читать мысли друг дружки, но при этом к остальным обращалась вслух.

Длинные «ружья» засветились. Белотелые не озирались. Они просто застыли фарфоровыми куклами.

– Ис… пу… га… лись… – в самое ухо Вике, сквозь зубы выдавил абориген. Он даже не притронулся к автомату за спиной.

Вокруг всё было как обычно. Этот мир механический город собирал уже трижды: чёрные монолитные кубы неведомых строений, угольные столбы разной высоты и частоты без внятного назначения и покрывающий практически всё цепкий, ломкий кустарник. Кремниевый рай, отчего-то почти не скрытый туманом, в котором никогда не встречались заготовки и переходные шпили. И всегда было тихо, даже очень. Но не теперь.

Это было похоже на пугливое эхо. Странное, как бы лоскутное, словно от нескольких источников разом. И если вслушаться, то вроде бы даже от… криков. Приглушённых, неясных, но жутких. Эхо металось рывками, постоянно приближаясь.

И белотелые явно боялись. Стояли неподвижно, только едва заметно перебирали тонкими длинными пальцами по глади покрытых лозой узора «ружей». Будто наверняка знали, что это за звук. Они сделались похожими на людей, заслышавших поблизости зацикленный смех гигантской многоножки.

Дальняя пара начала медленно пятиться. Именно пятиться, как если бы прямо перед ними скалился какой-нибудь тигр, или кто там у них на Гее-А… Белотелые обладали удивительной способностью двигаться синхронно, притом даже не глядя друг на друга. Вторая пара не шевелилась. Скафандры скрывали их лица, но Вике очень хотелось, чтобы на них был страх. Она всем сердцем желала увидеть перекошенный тонкогубый рот с рядами резцов, чёрные распахнутые глаза…

– Не… уйдут… – облизнулся абориген и словно бы приготовился к чему-то. Будто вот-вот что-то произойдёт, грянет – редкое, захватывающее.

Вторая пара тоже было попятилась, но эхо вдруг скакнуло где-то слева, отпрыгнуло от кремниевого столба и…

Это было похоже на удар током. Ближайших к ним белотелых выгнуло, вытянуло, как скотину на бойне, когда в неё втыкают шест с электродом. Они коротко взвизгнули и стали заваливаться набок, словно в замедленной съёмке, а вторая пара тут же беззастенчиво бросилась наутёк. Каких-то несколько секунд хватило им, чтобы затеряться среди кремниевых столбов.

Соискатели с громким хрустом рухнули на ломкую, жёсткую подстилку. Снова стало тихо и обычно: кубы, столбы и хозяин-кустарник. Вокруг по-прежнему не было ничего и никого. Эхо исчезло, будто бы погнавшись за беглецами.

Абориген выпрямился во весь рост: смело, без опаски, с дерзкой улыбкой. Вика же не спешила следовать его примеру.

– Знаешь, что это?.. – спросил он и назидательно выставил вверх палец: – Это причина… по которой они… до сих пор… не дошли… до Храма… За это… пожалуй… стоит сказать… спасибо стражу…

Он направился к упавшим белотелым. Вика давно усвоила: тут, в механическом городе Ясной, лучше держаться ближе к аборигену, как бы ни хотелось обратного. И засеменила следом.

Это были женщины, девушки даже, судя по молодой, гладкой коже почти без следов шрамирования. Похожие настолько, что при первом приближении Вика не нашла различий. Да и при втором тоже. Их «тканевые» скафандры быстро расползались, являя длинные нагие тела.

– Тощие… – Абориген сел на корточки, провёл ладонью по бедру одной из них, затем выше, по животу, задержал руку на небольшой груди, сжал – сильно, до синих следов. – Голодают!.. Эта видно… давно не ела… Оба тела… смотри какие…

Вика не сразу поняла. А когда поняла, переборола себя и робко спросила:

– Оба тела?..

Тупозубая улыбка. Самодовольство в выцветших глазах. Словно Вика только что призналась, что ей нравилось всё, что он делал с ней в том подземном саду. Она выдержала этот взгляд, но пальцы сами перебирали припрятанную в рукаве биметаллическую нить.

– Это… – Абориген кивнул в сторону одинаковых трупов. – Одно… существо… Один разум… на два тела… Иногда на три… Как та… что мучила тебя… Она у них… главная… Матриарх…

Вика не знала, что и думать. Врёт? Бредит? Издевается?

– Потому для… нас и… безопасно это эхо… Мы слышим… его только… одним телом… Ему не от чего… отталкиваться… резонировать… Это они… – абориген опять погладил мёртвую белотелую, как послушную жену, – сами себе… сотворили препятствие… Не нужно было… пытаться обмануть… стража… Он контролирует… все озёра… И воплощает в реальность… всё, что… может быстро… убить любых… непрошенных гостей… Только Храм… Только Купель… ему неподвластна…

Она уже не знала, во что верить. Реальность, та, что была до всего этого кошмара, давно затёрлась, померкла в памяти. Её не было. А была эта, где абориген и бесконечный путь вниз, к центру многоликого города. И в этой реальности существование незримых акустических убийц, рвущегося в боги бессмертного и неведомого стража Храма было натуральней, правдивей существования её товарищей, которые, ещё недавно верила она, однажды за ней придут.

Он поправил на шее тканевый лоскут, словно тот мешал дышать. Поднял оружие белотелых, осмотрел, поискал что-то и с досадой бросил. Заглянул в рот одной из них, оттянув нижнюю челюсть до мерзкого хруста. Казалось, его совсем не заботит, что вторая пара могла вернуться. Он был уверен, что этого не произойдёт.

– Знаешь, сколько… раз они меня… распиливали?..

Вика молчала. И смотрела на худые белые ноги перед собой. На тонкий в этом мире слой тумана.

– Восемь… Они съели восемь… моих тел… моя Виктория… А знаешь… что бывало… когда им… не удавалось… меня поймать?.. – спросил абориген и тут же нетерпеливо ответил. – Они ели… друг друга… Выбирали… самого слабого… и резали на… куски одно из… его тел… Они вечно голодные… они – саранча… моя Виктория… Знаешь… для чего они… ищут пути… к Храму?..

Вика обернулась молчанием. Его взгляд холодным слизняком блуждал по её коже. Абориген ждал, что она что-то ответит, проявит интерес и на этот раз. Но тщетно. Тогда он просто встал, дёрнул её за руку и прошипел:

– Пошли…

В перемене механического города прослеживалась закономерность. Пока не совсем понятная, но всё же. С каждым новым спуском вариантов сборки становилось меньше. Отпадал один. Она уже шесть или семь раз погружалась в туман верхом на аборигене, который спускался по выступам шпиля. И могла точно сказать, что механический город никогда не сменится на диагональные вытянутые строения со странными перилами по одной стороне узких улиц, как и на сотообразные купола из матового стекла с примесью слюды или чего-то подобного…

Механический город совершенно точно работал по алгоритму. Без живого внимания, управления извне. Вика даже сказала бы – по инерции. И чем ниже они спускались, тем проще было угадать, на какой из вариантов он сменится вскоре. Она не любила два. И всем сердцем надеялась, что при очередном спуске отпадёт хотя бы один из них. Но пока безрезультатно.

Голубоватая глина предупредила о грядущей перемене приятным покалыванием. Торопиться было некуда – шпиля в кремниевом раю они не находили ещё ни разу. Словно бы его тут и не было никогда, как и заготовок. Пустой чёрный кубомир, поглощённый высохшим кустарником и почти лишённый вездесущего тумана. Мир без выхода. Мир без входа. И если механический город однажды остановится, все, кто в нём окажутся, будут заперты в ловушке.

Вика зажмурилась, готовая терпеть наслаждение, после которого опять придётся жить.

Вспышка. Если тьма могла вспыхнуть. Тепло. Не страшно.

Она сильная. Она – часть силы. Часть Вселенной. Неотделимая, извечная. Она и есть Вселенная. Времени нет. Нет пространства. Есть только разум. Чистый, сотканный из бессчётного количества искр. Его ток пульсирует во всём. Всё и есть его ток. И она тоже. Она – искра.

Опять постылое сердцебиение. Опять тюрьма из плоти. Вдох…

Вика вскрикнула и зажмурилась от рези в глазах. Этот мир был одним из нелюбимых ею. Гея-А.

Абориген привычно схватил её за талию, рывком прижал к себе и повёл. Почему-то он теперь не брал её просто за руку. Нужно было обязательно касаться его всем телом, чувствовать пряное дыхание и горячую – слишком горячую для человека! – гладкую кожу. Ему это нравилось. Но Вика ничего не могла поделать – она попросту не видела тут! Это была та самая «необходимость».

Обычно пытка кончалась быстро. Ослепительно-белый мир, казалось, был напичкан шпилями, потому как они никогда не находились тут подолгу. Разве что в самый первый раз…

– Знаешь… я думал… большеголовый дольше… проживёт…

Он говорил о Роберте. Надеялся на что-то спровоцировать её? На ответ? Диалог? Пустая затея…

– Я хотел… посмотреть, как… Смерть накинется… на него… Это всегда… увлекательно… Хотя… он в любом… случае… выполняет свою роль… Даже сейчас… Знаешь, какую… моя Виктория?.. – Вика молчала. – А я скажу… Сначала он… нужен был… нам, чтобы… донести частицу… Дитя… до места нашей… встречи… То яйцо… Я не… резонирую… поэтому протоматерия… особенно в твёрдом… состоянии быстро… убивает меня… А его нет… Знаешь, почему… моя Виктория?..

По лицу потекли слёзы. Вика отворачивалась, чтобы этого не видел беловолосый. Для него Гея-А ничем не отличалась от остальных миров механического города. Его выцветшие глаза приобретали тут перламутровый отблеск, менялись – зрение подстраивалось.

– Потому что… он резонирует… на все сто… таких не много… даже среди… скульпторов… Редкость!.. И поэтому… я не мог… допустить… чтобы он… дошёл до Храма… Бог должен… быть один… Ты согласна… моя Виктория?..

– Это ты убил его, – Вика не узнавала свой голос.

Слёзы высохли. Несгибаемым стержнем от темечка до пят её пронзила решимость: она найдёт способ уничтожить этого выродка раз и навсегда. Такой шанс будет обязательно. Не может не быть. И она им воспользуется.

– Ты разве не… представляешь, что… было бы… войди большеголовый… в Храм?! – удивлённо воскликнул абориген. – Нельзя!.. Нельзя!.. Поэтому я… и подлил ему… в воду… феромонов Смерти… Так мы с… тобой, моя Виктория… избавились от… двух проблем… разом… Смерть теперь… ни на шаг… не отойдёт… от холодного трупа… якута… Будет рыть… грунт пока… не доберётся… Я проверял… это… много раз… Смерть никогда… не отступит… пока не… доберётся…

Абориген боялся. Вика кожей почувствовала это. Он говорил о гадине, а сам выдавливал из себя слова, бравировал, чтобы в первую очередь самому себе казаться сильней. Но Вика всё понимала. Однорукая и слепая, она по-прежнему оставалась старшим лейтенантом межпланетной службы, медиком-биологом и психологом тридцать третьей экспедиции.

– Откуда она взялась? Откуда тут эта… тварь?

Он что-то говорил, когда она спросила. И не сразу остановился, продолжал что-то бормотать про Смерть и то, как она красиво ест. Смолк, и после вкрадчиво и немного даже смущённо:

– Ты правда… хочешь знать?..

– Хочу.

– Я скажу… В конце концов… у тебя будет… выбор… Или остаться… со мной… богиней… Или…

– Я хочу остаться с тобой.

Вика многое бы отдала за возможность наблюдать его реакцию. Очень важно, как он воспринял её слова. Поверил ли. Насторожился ли. Он не глуп, точно. Но самовлюблён настолько, что её тактика вполне могла сработать. Она рисковала, но делала это осознанно.

Абориген молчал. Прошла минута, десять – они шли. Он тащил её бесцеремонно, как бы зло даже. А когда остановились, процедил:

– На плечи… Мы у шпиля…

Туман пощипывал глину, наэлектризовывал её. И казалось, что они спускались дольше. Вика привыкла к этому и научилась надолго задерживать дыхание. Но сейчас он словно специально еле перебирал конечностями. Чтоб она помучилась…

– Всё…

Вика открыла глаза. Ожидала увидеть карикатурный псевдо-Грац, второй ненавидимый мир механического города. Но вместо этого попала в сказку.

Город выглядел так, словно бы его строители брали за пример кремниевый рай и шли от обратного: огромные белые шпили в цветущей зелени, соединённые меж собой невесомыми галереями в подобие замка-лабиринта, вполне привычные деревья с бело-синей корой – почти берёзы! – и, главное, туман. Он хозяйничал тут всюду. Но если в других городах тяжело стелился под ноги, а сверху нависал плитой свинцового саркофага, то тут он был – полупрозрачная взвесь, изменчивые ниточки, то явные, то вдруг исчезающие. И казалось, сами башни были сотканы из него, а цветы – прелестные витые бутоны – источали его, словно нектар в тёплую влажную погоду.

– Я раньше… не видел… этого места…

Вокруг пели птицы. Не сказать, что красиво, даже как-то крикливо, по-вороньи что ли, но это были, scheiße, птицы!.. Только невидимые – сколько Вика ни всматривалась в путаные ветки в цветах и странных лозах, никак не могла разглядеть хотя бы одну.

– Я… не видел… этого места…

Абориген повторял это заклинанием и снова держал автомат в руках, чего не было уже давно. Он не смотрел на Вику, словно бы её не существовало. Это обескураживало. Неожиданным «признанием» она рассчитывала добиться большего.

– Стой… Ни шагу…

Он думал. Усиленно размышлял, глядя под ноги. Додумавшись-таки до чего-то, присел и запустил пятерню в туман. Вопреки ожиданиям, он не рассеивался, а будто бы даже осязаемыми нитями заструился вокруг руки, обтекая её, становясь второй кожей…

– Слово… – Абориген стряхнул туман и встал. – Слово вошло… в город…

– В механический город? – через себя спросила Вика.

– Нет… – Он поднял на неё тяжёлый, растерянный взгляд. – В тот… что под логовом… Где вас… поймали соискатели… Он отражение… всего, что… видело Дитя… Это место… – абориген огляделся, – новое… Его не было… А значит…

До него вдруг что-то дошло. Он переменился в лице, мощный лоб, разбитый секунду назад морщинами, расправился, тупые зубы сверкнули белизной.

– Я должен… оказаться в Храме… раньше их… Мы должны… моя Виктория!..

– Поспешим, – просевшим, зверски недостоверным голосом предложила Вика. Она прямо почувствовала, что вся её затея покачивается на тонюсеньком волоске. Но абориген был рассеян. И не почуял фальши.

Они пошли медленно, постоянно останавливаясь и озираясь. Абориген реагировал на каждый звук, на всякое движение, которое и движением-то не было, а так, завихрениями тумана. Вика не видела в них ничего опасного, зато абориген…

Шпиль виднелся издали. И издали же было заметно, что он отличается от всех предыдущих. Дело было даже не в размере, а в… структуре, что ли… Он как бы шевелился слегка или вибрировал. Мерцал. А может, это просто марево искажало перспективу.

– Смерть появилась… тут до нас… – наконец заговорил абориген, и Вика про себя возликовала. – Кто-то из… экспедиции старухи… Кислых был… неосторожен… Смерть – защита… Как и эхо… Страж использует… возможности Дитя… чтобы уберечь его… Озёра… протоматерии… его глаза… Глаза стража… Глаза Дитя…

Вика наступала себе на горло. Через ненависть к себе натягивала липкую, мерзкую маску. Она умела притворяться. Умела играть. Она всегда нравилась мужчинам и могла управлять ими. Только это её спасёт. И неважно, что говорит этот сумасшедший. Важно, чтобы он верил ей. И оступаться нельзя.

– Я не… сумасшедший!..

Вика забыла дышать, но абориген, конечно же, не читал её мыслей. Он даже не смотрел на неё, говорил негромко, постоянно озирался. И за руку вёл уже не так грубо. Не тащил, не волок. Это был хороший знак.

– Я всего лишь… солдат, моя… Виктория… От меня… зависит судьба… миллиардов… И ради… этой цели… я готов на… всё… Только я… могу остановить… саранчу… Тому психу… что украл… мою Джесс… нет дела… до людей… до старых людей… Он здесь… не для этого… А я!.. Я – остановлю… белотелых… Не позволю им… сотворить из… Ясной перевалочный… пункт… Ясная никогда… не станет… фабрикой для них… Но старуха… этого не… понимает… Старуха Кислых… никак не… сдохнет… всё играет в… свою игру… Но недолго ей… да, моя Виктория?.. Недолго… Мы придём… Мы войдём… в Храм… Мы станем… богами!..

Они остановились одновременно. Почувствовали, поняли – что-то происходит. Туман под ногами, словно повинуясь несуществующему ветру, потёк вперёд, обгоняя их.

Глина вибрировала и колола кожу, но это была не перемена. Город перед ними, замок-лабиринт из соединённых меж собой белых башен оставался на месте. И если минуту назад его наполняли только крикливые птицы, то теперь оттуда доносились голоса.

Заготовки не говорили. Но это были и не белотелые. Язык был незнакомым, певучим, плавным – не трескучий клёкот хищной птицы из-под «тканевого» скафандра. Голоса не образовывали шума, это была не толпа. Они сливались, ложились в стройные ряды, в странный, непривычный хор. Но один голос – женский, красивый – выделялся.

По спине побежали мурашки. Абориген присел, затравленно озираясь. Даже он не мог предполагать, что услышит в механическом городе по-русски:

 
И город средь ветвей,
Тих, покоен и печален.
Долго будет тосковать по ней
Один.
Всегда.
Принц-ворон величавый!
 

Глава 16. Привкус смерти

Несло кислым.

Вонь была липкая, тонкая, слоистая – плесневелое тесто. Она настойчиво лезла в нос, заполняла рот и окутывала чуткий язык. Проникала в носоглотку, всасывалась в кровь, стремясь добраться до мозга, чтобы обратить его внимание на себя, остановить, завлечь.

Но песня была сильней кислой вони. Неровная, построенная примитивно – рифмой. И звучала она тоже примитивно. Он ощущал её не языком, а… слышал. Почти отмерший слух вновь народился, пришлось потерпеть, пока множатся нервы, делятся клетки, рвутся ткани и строится из всего этого рудиментарные органы. Иначе за песней не последовать. Она слишком тиха и рождена всего лишь звуком.

Стены отзывались на прикосновения по-разному. Стекло – гладким, мёртвым молчанием. Холодная шершавая порода – пульсацией, поднимающейся из глубин. Тепло редких прожилин – несмелой болью. Последние притягивали к себе, были сотканы из одного света с уже поглощёнными яйцом и пирамидой, но в них не чувствовалось жизни. Тепла их, чтобы опять разжечь притушенный пожар голода, не хватало.

Песня вела. Едва она зазвучала, вновь зазвучал и он. Зашевелился, ожил, засуществовал! Песня разбудила его, застывшего возле мёртвого вместилища, залитого в поганое стекло, с чьих рук он принял последнюю пищу и возле которого замер, заснул, окаменел.

Окуклился.

Она вела коридорами, которыми он никогда не ходил. И он спешил, боясь упустить, вновь оглохнуть без неё, а значит, застыть без надобности, без применения и смысла к существованию. Кислая вонь подпирала со спины. Нагоняла. И зациклено смеялась. Она тянула назад, налипая на язык стальным привкусом, от которого никак не отделаться. Мешала ориентироваться, отвлекая на себя.

На пути не было преград. Он не знал, куда бежит, не мог знать, но неясным образом чувствовал. И даже сверхчувствительный язык тут не при чём. Какая-то грань его самого – почти отмершая, необъяснимая – позволяла предугадать место, куда вела песня. Он доверился этому забытому чувству, и даже стал реже ощущать мир языком. Так было быстрее – не нужно стряхивать с него сталистую кислоту, чтобы настроиться.

Но вдруг он остановился. Снизу, пульсацией планеты доносился неустанный призыв, мольба. Клич.

Там мучился последний живой представитель Сопряжения, не пленённый стеклом. Страж Инкунабулы и главный исполнитель эксперимента на этой диковинной планете. Теперь он остался один. Соратник, с кем он находился долгое время взаперти, сошёлся в бою с заготовкой на поверхности и погиб, так и не донеся импульс до окованных часовых. Это была чистая случайность – фактор, который не подлежит просчёту даже Сопряжением.

Что-то мешало стражу напрямую влиять на Инкунабулу. Что-то было между ними, что-то вклинилось, втиснулось, влезло в соединительные каналы, встало фильтром, бессмысленным и наглым. Это была жизнь. Да, кто-то живой! Кто-то мыслящий, но одним своим присутствием мешающий довести величайший эксперимент по изучению Процесса до финала.

Страж не запустит Инкубатор без полноценного доступа к Инкунабуле.

Порченные уже близко… Этот их вероломный удар с орбиты только начало. Обычно они приходят к обработанным мирам Сопряжения: голодные, затаившие обиду глубоко в изменённых генах, но покорные. Инкунабула оказалась слишком лакомой добычей, и они пошли на разрушение симбиоза.

Но Инкунабула добыча не для них. И её плоть не станет пищей их богу, как обычные Ядра. Если Инкубатор запустят без катализаторов, Ясная станет его сестрой: богом-опухолью, богом-поглотителем. Сопряжение виновато в его появлении. И Сопряжение должно, обязано не допустить преображения Инкунабулы. Вторая такая ошибка будет фатальной для всей галактики.

Но Сопряжения теперь почти не осталось…

Песня вела не в Храм. И пела не Инкунабула – она пока не умела петь. Но слова всё равно оказывались сильнее призыва недвижимого стража.

И он вновь бросился вперёд, ведомый слухом. О да, он знал, куда идёт. Предугадывал.

Очень давно не удавалось привлечь внимания Инкунабулы. Максимум, которого достигало Сопряжение, – появления пустотелых. Она лепила их причудливо, повторяя образы, посылаемые стражем, с большой погрешностью. Но только и всего. Настоящий успех был лишь однажды: предлагаемый вариант ожил, наполнился смыслом, заготовки обрели разум. Это был одновременно восторг и ужас для Сопряжения. Потому как Инкунабула выбрала их родной мир, наделила искрами существа, которыми Сопряжение являлось до того, как узнало о существовании Процесса и двинулось путём его изучения.

Второй раз они привлекли её внимание только перед самой атакой. За миг до орбитального удара, погрузившего всё и вся в жидкое стекло, один из скульпторов Сопряжения сумел сотворить город, на который она обратила-таки взор. Но люди, представители одного из разумных видов давно обработанной Сопряжением планеты, обрели искры ненадолго.

Оказавшись на месте, он остановился. Предчувствие – та самая странная, позабытая грань его самого – не подвело… Он угадал, куда вела его песня.

Он? А кто он?..

Что-то щёлкнуло. Мир накренился, запах иначе и словно бы погрузился в вату…

Из той же тьмы, откуда выволокла его песня, приходило и осознание себя – тащилось вслед, кровавой пуповиной по полу. Собственное «я» образовывалось медленно, болезненно, и в итоге окончательно пустило трансформацию вспять.

В груди развернулись девственно-чистые лёгкие, с жутким жжением народились голосовые связки. И уже после горло ободрал вопль.

Роберт трясся и стонал, стоя – ещё минуту назад вполне себе привычно – на четвереньках. Первой мыслью, его собственной, принадлежащей только ему одному, было, что он уже слышал такой вопль. Так кричали люди из белой глины в его сне, когда попадали в тень двуединого паука. Это был крик насильно рождённого…

Роберт посмотрел на многорукое экзотело скульптора с надтреснутой, высохшей звездой. Сюда вела его песня. Для этого прорвала кокон и затормозила метаморфозы – чтобы он воспользовался нервом. Сколько же их, таких ваятелей?..

Но вдруг под пальцами потеплело. Ладонь закололо, вены натужно загудели, разнося знакомое и такое вожделенное тепло по уже почти остывшему телу. Роберт поднял руку и увидел, как рассыпается прахом вытянутый диск, похожий на плоский камешек из детства, что скакал по водной глади Лены…

Частица Инкунабулы! Нет! Опять! Опять будет голод!.. Отчаяние смешалось с наслаждением.

«Голод… Лена… Инкунабула… Роберт… Сопряжение…» – мысли схватились, вытесняя друг друга. В голове всё перепуталось, и было уже не понять, что лично его, а что принадлежит Сопряжению.

Его ломало, крутило и выворачивало. Вновь поглощённое тепло частицы, чем были и диск, и пирамида с яйцом, откатывало, отбрасывало к старту все изменения, произошедшие с ним. Разом, через боль. Через ад. И невозможно было потерять вновь обретённое сознание, хоть как-то забыться… Оставалось только выть, пуская на пол липкую пенистую слюну…

Когда всё кончилось, Роберт долго лежал, надеясь, что умер. Но сердце – юный, не изношенный мотор! – крошило надежды громкими ударами.

Роберт прислушался. Ничего… Нет никакой песни. И не было никогда! Это морок! Это голод привёл его сюда! Голод постепенно заполнял собой всё его естество, вытеснял даже память. Заменял его. Он сам превращался в голод.

Успокоиться. Вспомнить. Вспомнить хоть что-то осознанно. Кто он? Откуда?

Ничего. Только имя, течение Лены перед глазами и умолкшее предчувствие – вот и всё, что от него осталось.

Зияющая рана в сознании сочилась тьмой. На её месте раньше был… было… что-то неживое, искусственное. Роберт понимал его суть, знал даже откуда оно, но не мог вспомнить имя, которым это называл. Осталось только ощущение чужеродности и подлога. Это был какой-то… растворитель, общий знаменатель… Сосуд!..

Роберт поднялся и осмотрел себя. Руки, ноги, торс – вроде бы всё нормальное. Тело было горячим, он прямо-таки пылал. Только что усмирённый голод напоследок ворочался лениво, как медведь под снегом поздней осенью – грозный, но уже не опасный.

Роберт почмокал, смакуя привкус стали, расщепляя его на составляющие. Минута, и вот уже ясно, что причина его мучений – яд. Но как он попал в его организм? Каким образом? Кто хотел его убить? И почему не убил? Ведь так было бы проще, лучше! Он опять пытался что-то вспомнить, усердно тащил скользкую нить воспоминаний. Но вместо ответов на плеяду вопросов выудил какое-то понятие, которое даже не мог осмыслить, но отчего-то чувствовал к нему нежность вперемежку с гордостью.

Саха…

Роберт заплакал. Ему стало жаль себя – пустого, выпотрошенного. Зачем он? Казалось бы, вот только была цель, вот вела его песня – хоть какой-то смысл! Но она исчезла, едва он наткнулся на плоский камень из голубого тепла.

Перед глазами была сухая, растрескавшаяся звезда. Этому скульптору повезло ещё меньше. Пища лежала совсем рядом, буквально руку протянуть. Не так далеко, как у прошлого. Прошлый хотя бы не видел голубого света – колонна заслоняла ему вход, в котором навечно застыл собрат с вожделенной пирамидой. Этот же умирал куда мучительнее. Он видел то, что могло утолить его голод, но не мог добраться.

Или просто не хотел? Ведь дотянуться манипуляторами он был в состоянии! Легко! Но почему-то не сделал этого. Предпочёл смерть. Долгое, болезненное высыхание.

Роберт выпрямился, вздохнул – что ему оставалось? И коснулся небольшого трупа перед собой. Звезда распалась надвое и беззвучно вывалилась на пол. И следом же его пятерня разъехалась веером – один палец на один луч.

Едва манипуляторы пришли в движение, помещение заполнилось шуршанием и скрежетом. Но многорукое экзотело было не при чём. Звук доносился откуда-то сзади. Оттуда же, откуда несло кислым. Но Роберт не обращал внимания.

Голод не скоро заявит о правах на это тело, принудительно запустит превращение. Пока ещё есть время. Но на что его потратить?..

Построить. Можно построить город. Ведь для этого он здесь. Или нет? Для чего он здесь? Для чего он вообще?

Вдруг он чётко и ясно увидел белый город: с башнями, изящными колоннадами и воздушными галереями, сказочный и цветущий, с множеством диковинных раскидистых деревьев, чьи витые спиралью бутоны издавали каркающие звуки, общаясь меж собой. И увидел людей: высоких, изящных, бледных. Острых лицом, чёрных взглядом. И кругом нитями, невесомой паутиной – туман. Люди соединялись с туманом, сообщались, были частью его, но частью самостоятельной. Равной.

И Роберт будто бы уже видел их, этих людей. Но не играющими на музыкальных инструментах и не поющих. Он видел их другими: голодными и озлобленными непроходящей болью.

Образ белого города пришёл к нему от экзотела. Он сохранился в нём ещё с тех далёких времён, когда был создан. Почему бы не повторить его? Почему бы не разбудить Инкунабулу, она ведь наверняка снова обратит на этот город внимание, а значит, обитатели его оживут по-настоящему, не пустыми заготовками! Почему бы не побыть творцом? Почему бы не побыть хоть кем-то…