Текст книги "Я не боюсь"

– Он сумасшедший! Сумасшедший! Пино, убери его от меня! Выброси его! Убей его, он сумасшедший!

Папа положил его в мешок и отвез на холм, чтобы убить. Положил на землю, в пшеницу, и должен был пронзить кинжалом, но не смог, все-таки это был его сын, и тогда он выкопал яму, и посадил его в ней на цепь, и там он рос.

А мама не знала, что он живой.

А я знал.

4

Я проснулся рано. Мама и Мария еще спали. Я поднялся, почистил зубы, положил в бумажный пакет сыр и хлеб и вышел из дому.

Я решил, что днем на холме неопасно, страшные вещи случаются только по ночам.

Утром появились облака. Они быстро бежали по выцветшему небу, отбрасывая темные тени на пшеничные поля и пронося над ними неведомо куда хранящийся в них дождь.

Я стрелой промчался через безлюдные поля, направляясь к яме.

Если я найду в яме хотя бы кусочек мяса, это будет означать, что мальчишка – мой брат.

Я почти добрался до места, когда заметил на горизонте красное пыльное облачко. Облако пыли, быстро перемещавшееся над пшеницей. Его мог поднять только автомобиль, едущий по земляной, иссушенной солнцем дороге. Облако было далеко, но скоро должно достичь меня. Я уже слышал шум мотора.

Автомобиль ехал со стороны заброшенного дома. Эта дорога вела только туда.

Я не знал что делать. Если повернуть назад, он все равно меня догонит, если продолжать путь – увидит. Нужно было мгновенно решать, автомобиль приближался. Может, меня даже уже заметили. А если нет, то только из-за красной завесы пыли, которую он поднимал.

Я повернул велосипед и нажал на педали, пытаясь уехать как можно быстрее. Бесполезно. Чем больше усилий я прилагал, тем отчаяннее упрямился велосипед, отказываясь ехать. Я рулил, а за моей спиной росла пыльная туча.

Спрячься, сказал я себе.

Я повернул руль, велосипед налетел на камень, и я полетел, словно распятый, в пшеницу. Машина была уже в сотне метров от меня.

Велосипед у края дороги. Я схватился за колесо и рывком втащил его в пшеницу. И прижался к земле. Затаив дыхание. Не двигая ни одним мускулом. Моля Бога, чтобы меня не заметили.

Бог услышал мою мольбу.

Лежа среди колосьев, жалимый оводами, пирующими на моей коже, с руками, утонувшими в обожженной земле, я видел, как удаляется коричневый «Фиат-127».

Я знал этот «фиат». Это была машина Феличе Натале.

Феличе Натале был старшим братом Черепа. И если Череп – сволочь, то Феличе был хуже его в тысячу раз.

Ему было двадцать лет. И когда он находился в Акуа-Траверсе, жизнь моя и других ребят превращалась в ад. Он бил нас, протыкал мяч, отбирал вещи.

Он был сущий дьявол. Ни друзей, ни подруг. И вел себя как сумасшедший. Это было объяснимо. Ну кто в двадцать лет мог бы жить в Акуа-Траверсе, если не желал кончить, как Нунцио Скардаччоне – пожиратель волос? Феличе метался по Акуа-Траверсе среди четырех домов, словно бешеный тигр по клетке, готовый разорвать любого. Счастье, что он иногда уезжал в Лучиньяно. Но и там у него не было друзей. Когда я выходил из школы, я часто видел его одиноко сидящим на скамейке на площади.

Тогда в моде были штаны-клеш, обтягивающие цветные майки, легкая небритость и длинные волосы. Феличе плевал на моду. Волосы он стриг коротко, брильянтинил и зачесывал назад, тщательно брился и одевался в военные куртки и камуфляжные штаны. А вокруг шеи повязывал платок. Он ездил на 127-м «фиате», ему нравилось оружие, и он рассказывал, что служил в десантных войсках в Пизе. Хотя все знали, что он проходил службу в пехоте в Бриндизи. У него было острое лицо барракуды, мелкие редкие зубы, как у только что родившегося крокодильчика. Нам он объяснял это тем, что у него все еще молочные зубы. Но они у него не менялись никогда. Если он не раскрывал рта, то казался почти симпатичным, но стоило ему распахнуть пасть или просто засмеяться, как ты отскакивал на пару шагов.

В один прекрасный день, не сказав никому ни слова, он уехал.

Если у Черепа спрашивали, куда уехал его брат, тот отвечал:

– На Север. Работать.

Все привыкли к такому ответу, и жизнь шла своим чередом.

А сейчас он вновь появился, взошел, словно ядовитая трава. На своем «127-м» цвета жидкого дерьма. Он спускался от заброшенного дома.

Это он посадил мальчика в яму. Вот кто это сделал.

Укрывшись за деревьями, я высматривал, нет ли кого в доме.

Когда убедился, что я здесь один, вошел в дом, ступая по протоптанной дорожке. Кроме пакетов из-под макарон, пивных бутылок, кастрюльки в яблоках, на земле валялась пара открытых банок из-под тунца. И в углу свернутый мешок из камуфляжной ткани.

Феличе. Это его. Я даже представил, как он, сидя на этом мешке, жрал тунца из банки.

Я наполнил бутылку водой, взял из коробки веревку, вышел во двор, привязал веревку к стреле лебедки, сдвинул лист и матрас и посмотрел вниз.

Он лежал, завернутый в коричневое покрывало, свернувшись, словно дикобраз.

У меня не было желания спускаться в яму, но мне необходимо было проверить, там ли мясо, оставленное моей сестрой. Хоть я и видел Феличе, едущего от холма, мне не удавалось выкинуть из головы мысль о том, что этот мальчик может быть моим братом.

Я достал сыр и спросил:

– Можно к тебе? Я тот, что приносил воду. Ты помнишь? Я принес тебе поесть. Немного сыра. Очень вкусный сыр. Лучше, намного вкуснее мяса. Если ты на меня не набросишься, я тебе его дам.

Он не ответил.

– Ну так что, можно спуститься?

Феличе мог его зарезать.

– Я бросаю сыр. Возьми. – И я бросил сыр.

Сыр упал рядом с его ногой.

Черная рука, стремительная словно тарантул, вынырнула из-под покрывала, ощупывая землю, наткнулась на сыр, схватила его и утянула под тряпку. Пока он ел сыр, ноги у него дрожали, как у дворовой собаки, оказавшейся перед куском бифштекса после нескольких дней без еды.

– У меня есть вода… Дать тебе?

Он махнул мне рукой.

Я спустился в яму.

Как только он услышал, что я рядом, он опять свернулся клубком у самой стены.

Я посмотрел вокруг в поисках следов мяса.

– Не бойся. Я тебе ничего не сделаю. Хочешь пить? – Я протянул ему бутылку. – Пей, она вкусная.

Он сел, не снимая с себя покрывала. Он походил на маленькое оборванное привидение. Торчащие худые ноги напоминали две чахлые белые ветки. Он протянул из-под покрывала руку, схватил бутылку, как раньше сыр, и она исчезла под тряпкой.

У привидения оказался длинный, как у муравьеда, нос. Он пил.

Он высосал всю воду за двадцать секунд. Когда закончил, отрыгнул.

– Как тебя зовут? – спросил я.

Он даже не удостоил меня ответом.

– А как зовут твоего отца?

Никакого результата.

– Моего зовут Пино, а твоего? Может, твоего тоже зовут Пино?

Мне показалось, он что-то пробормотал.

Я подождал немного и сказал:

– Феличе. Ты знаешь Феличе? Я его видел. Ехал отсюда на своей машине… – Я не знал, о чем еще говорить. – Хочешь, чтобы я ушел? Если хочешь, уйду. – Никакой реакции. Ну и ладно. Я пойду. – Я ухватился за веревку. – Тогда пока…

Я услышал бормотание, вздох и еще какие-то звуки из-под тряпки.

Я прислушался.

– Что ты сказал?

Опять звуки.

– Не понимаю. Говори громче.

– Еноты!.. – прокричал он.

Я отпрыгнул.

– Еноты? В смысле – еноты?

– Еноты-полоскуны… – сказал он чуть тише.

– Еноты-полоскуны?

– Еноты-полоскуны. Если ты оставишь открытым окно кухни, еноты-полоскуны влезут в нее и украдут торты, и печенье, и все, что вы едите, – сказал он очень серьезно. – Если ты, например, оставишь мусорное ведро с остатками еды рядом с домом, еноты-полоскуны придут ночью и все съедят.

Он был похож на сломанное радио, которое неожиданно включилось.

– Очень важно хорошо закрывать ведро, если нет, они все из него выбросят.

О чем он говорил? Я попытался прервать его:

– Здесь не водится енотов. Нет даже волков. Лисицы есть. – Потом спросил: – Вчера ты, случайно, не ел мяса?

– Еноты-полоскуны кусаются, потому что боятся людей.

Дались ему эти еноты! Что они, интересно, полощут? Тряпки? И вообще, зверушки всякие разговаривают только в комиксах. Не нравилась мне вся эта история.

Мне было важно другое.

– Скажи мне одну вещь. Пожалуйста. Ты ел вчера вечером мясо? Мне надо знать!

– Еноты мне сказали, – ответил он мне, – что ты не боишься властелина червей.

«Не слушай его, – шептал мне внутренний голос, – беги скорее отсюда!»

Я схватился за веревку, но не мог заставить себя уйти. А продолжал смотреть на него как зачарованный.

Он настаивал:

– Ты ведь и правда не боишься властелина червей?

– Властелин червей? А кто это?

– Властелин червей говорит: «Эй, засранец! Держи-ка, я тебе сейчас спущу кое-что. Возьми и верни корзину. А не то я спущусь и раздавлю тебя как червя. Ты ангел-хранитель?

– Что?

– Ты – ангел-хранитель?

Я пробормотал:

– Я… я нет… я не ангел…

– Ты ангел. У тебя тот же голос.

– Какой ангел?

– Который разговаривает.

– А разве не еноты с тобой разговаривают? – Мне никак не удавалось отыскать смысл в его безумстве. – Ты мне сам только что сказал…

– Еноты разговаривают, но часто врут. Ангел всегда говорит правду. Ты – ангел-хранитель..

Я почувствовал, что теряю сознание. Вонь дерьма заполнила мой рот, нос и легкие.

– Никакой я не ангел… Я Микеле, Микеле Амитрано. Я не… – пробормотал я, оперся о стенку и сполз на землю, а он поднялся, протянул ко мне руку, словно прокаженный, просящий милостыню, и замер так на мгновение, а потом сделал шаг и рухнул на колени прямо к моим ногам.

Он схватил меня за палец, что-то шепча.

Я закричал. Словно меня коснулась ужасная медуза или ядовитый паук своими острыми черными, длинными и кривыми когтями.

Он что-то тихо произнес.

– Что, что ты сказал?

– Что я сказал? Что я умер, – ответил он.

– Что?

– Что? Что я умер! Что я умер! Я умер. Что?

– Говори громче. Громче… Прошу тебя.

Он кричал, хрипло, без голоса, пронзительно, как скрип ногтя по доске.

– Я умер? Я умер! Я умер?

Я нащупал веревку и выбрался из ямы, осыпая землю.

Он продолжал верещать:

– Я умер? Я умер! Я умер?

Я летел, сопровождаемый тучей слепней.

Я клялся, что никогда больше не вернусь на этот холм. Никогда больше, пусть мне глаза выколют, не буду разговаривать с этим сумасшедшим.

С чего это ему в башку взбрело, что он умер?

Никто, кто жив, не может поверить, что он мертв. Когда кто-то мертв, так уж мертв. И находится в раю. Или в худшем случае в аду.

А если он прав?

Если он действительно мертв? Если его воскресили? Кто? Только Иисус Христос может воскрешать. И никто другой. Но когда ты воскресаешь, ты помнишь, что был мертвым? Ты помнишь, что было до этого? Или ты становишься сумасшедшим, потому что мозги твои испортились, и ты начинаешь рассказывать о енотах-полоскальщиках?

Он не был моим близнецом и даже братом. И папа не имеет к нему никакого отношения. И кастрюля не наша. Нашу мама выбросила.

И как только папа вернется, я ему все расскажу. Как он меня учил. И он что-нибудь сделает.

Я почти доехал до дороги, когда вдруг вспомнил о листе. Я сбежал, оставив яму открытой.

Если Феличе вернется, сразу же поймет, что кто-то здесь был и сунул нос, куда не должен совать. Я не должен был сбегать в панике только потому, что испугался этого прикованного психа в яме. Если Феличе узнает, что это был я, он притащит меня к папе за ухо.

Однажды я и Череп забрались в его машину. Мы представили, что его «фиат» – космический корабль. Череп был пилотом, а я стрелял в марсиан. Феличе нас застукал и вытащил из машины за уши. Как кроликов. Мы плакали от боли, но он не отпускал. К счастью, из дома вышла мама и дала ему хорошую затрещину.

Мне бы так все и оставить, прибежать домой, запереться в своей комнате и читать комиксы, но я, проклиная себя, вернулся к яме. Облака ушли, наступила жара. Я снял майку и взял палку. Если я встречу Феличе, будет чем защищаться.

Я старался не приближаться к самой яме, но не смог удержаться от того, чтобы не заглянуть в нее.

Он стоял на коленях, под покрывалом с вытянутой рукой, в той самой позе, в какой я его оставил.

Мне захотелось впрыгнуть на этот проклятый лист и растоптать его на тысячи кусков, я же, напротив, сдвинул его и закрыл яму.

Когда я явился, мама мыла посуду. Она бросила сковородку в мойку.

– Смотрите-ка, кто пришел!

У нее даже челюсть дрожала от гнева.

– Где это ты шлялся, можно узнать? Я чуть со страху не умерла… Прошлый раз тебе это сошло с рук. На этот раз отец тебе задаст.

У меня не было ни секунды, чтобы произнести что-либо в свое оправдание, потому что она погналась за мной. Я прыгал из стороны в сторону по кухне как коза, в то время как моя сестра, сидя за столом, смотрела на меня, качая головой.

– Куда?! Ну-ка иди сюда!

Я перепрыгнул через диван, перевернув кресло, бросился под стол, прополз в свою комнату и спрятался под кровать.

– Вылазь сейчас же!

– Не вылезу. Ты меня побьешь!

– Конечно, побью. Если вылезешь сам, получишь меньше.

– Не вылезу.

– Ладно же.

Словно тиски сжали мою лодыжку. Я схватился за ножку кровати обеими руками, но это не помогло. Мама была очень сильной, и дурацкая железная ножка выскользнула у меня из рук. Я очутился между ее колен. Я сделал еще одну попытку рвануться под кровать, но спасения не было, она поймала меня за штаны и сунула под мышку, словно чемодан.

Я заверещал:

– Отпусти меня! Я тебя прошу! Отпусти!

Она уселась на диван, разложила меня на коленях, спустила с меня штаны и трусы и, не обращая внимания на мои мольбы, откинув назад волосы, начала охаживать мою задницу.

У мамы всегда была тяжелая рука. Ее шлепки, размеренные и точные, производили глухой звук, словно пылевыбивалка – по ковру.

– Я тебя искала повсюду. – Шлепок. – Никто не знал, где ты. – Второй. – Ты меня убить хочешь. Где ты пропадал весь день? – Третий. – Все думают, что я мать, которую дети ни во что не ставят. – Четвертый. – Плохая мать, не способная воспитать своих детей.

– Хватит! – орал я. – Хватит! Ну пожалуйста, пожалуйста, мама!

Голос в радиоприемнике пел: «Мука и радость… мука и радость».

Я и сегодня хорошо помню эту сцену, словно она случилась вчера. Всю свою жизнь, когда я слышу «Травиату», я вновь вижу себя с голым задом в потолок на коленях мамы, которая, удобно сидя на диване, взбивает мне задницу.

– Чем займемся? – спросил меня Сальваторе.

Мы сидели на скамейке и бросали камни в нагревательную колонку, брошенную в пшеницу. Кто попадал, зарабатывал очко. Остальные ребята в конце улицы играли в прятки.

День был ветреный, но здесь, в кустах, воздух стоял неподвижно, было душно, и над полями зависла полоска усталых свинцовых облаков.

Я бросил слишком далеко.

– Не знаю. На велике кататься неохота, зад болит. Мать вчера надрала.

– За что?

– Поздно домой пришел. А тебя мать бьет?

Сальваторе бросил и попал в нагреватель со смачным «цок!».

– Очко! Три – один.

Затем покачал головой:

– Не. Не бьет. Толстая слишком.

– Везет тебе. Моя, наоборот, очень сильная и быстрее велосипеда бегать может.

Он засмеялся:

– Да ладно тебе.

Я подобрал камень поменьше и бросил. На этот раз почти попал.

– Клянусь. Один раз, в Лучиньяно, нам нужно было успеть на автобус. Когда мы подошли к остановке, он уже отъезжал. Мама побежала за ним, догнала и начала стучать кулаками в дверь. И он остановился.

– Моя, если побежит – помрет.

– Слушай, – сказал я. – Помнишь, синьора Дестани нам рассказывала о чуде с Лазарем?

– Ну.

– Как по-твоему, когда Лазарь воскрес, он помнил, что был мертвым?

Сальваторе задумался:

– Нет. По-моему, он думал, что был болен.

– А как же он пошел? Тело у мертвых твердое. Ты помнишь ту кошку, которую мы нашли, какая она была твердая.

– Какую кошку? – Он бросил и снова попал. Прицел у него не сбивался ни при каких обстоятельствах.

– Черную, рядом с руслом… Вспомнил?

– А, вспомнил. Череп еще ее надвое разрубил.

– Если кто-то был мертвый и потом воскреснет, он не сможет ходить нормально и будет сумасшедшим, потому что мозги у него сгниют и он будет говорить странные вещи, ведь так?

– Думаю, так.

– А как ты думаешь, можно воскресить мертвого или это может делать только Иисус Христос?

Сальваторе почесал голову:

– Не знаю… Моя тетя рассказала одну историю. Говорила, что это чистая правда. У одного мужика сына машина сбила, переломала всего, и он умер. Этот отец не хотел больше жить, чувствовал себя плохо, все время плакал, пошел к колдуну и дал ему все деньги, чтобы тот воскресил сына. Колдун сказал ему: «Иди домой и жди. Твой сын вернется сегодня ночью». Отец начал ждать, но тот не приходил, и в конце концов пошел спать. Он уже засыпал, когда услышал шаги в кухне. Он вскочил, счастливый, и увидел сына, тот был весь переломан, у него не было одной руки, голова раздавлена. Мозги из нее вытекали, и он сказал, что ненавидит отца, потому что тот оставил его посреди дороги, а сам пошел по бабам, и эта его вина, что он мертвый.

– И что дальше?

– А дальше отец взял бензин и поджег его.

– И правильно сделал. – Я бросил и наконец попал. – Очко! Четыре – два!

Сальваторе нагнулся за камнем.

– Правильно сделал, точно.

– И ты веришь, что это чистая правда?

– Чушь собачья.

– По-моему, тоже.

Я проснулся, потому что захотел в туалет. Отец вернулся. Я слышал его голос в кухне.

Там был еще кто-то. Они спорили, даже ругались, перебивая друг друга. Папа был зол.

Этим вечером мы пошли в кровать сразу же после ужина.

Я порхал вокруг мамы, словно мотылек, стараясь помириться. Я даже напросился чистить картошку. Но она воротила от меня нос всю первую половину дня. За ужином она бросила тарелки нам под нос, и мы ужинали в тишине, а она ходила по кухне и смотрела на дорогу.

Сестра спала. Я встал на колени на кровати и высунулся в окно.

Грузовик был припаркован рядом с большой темной машиной с посеребренным блестящим носом. Машина для богачей.

Мне ужасно хотелось в туалет, но для того, чтобы пройти туда, нужно было пересечь кухню. При всех тех, кто там находился, я стеснялся, но терпеть больше не мог.

Я поднялся и подошел к двери. Повернул ручку. Сосчитал: один, два, три… четыре, пять и шесть – и открыл.

Они сидели за столом. Итало Натале, отец Черепа. Пьетро Мура, брадобрей. Анджела Мура. Феличе. Папа. И старик, которого я никогда прежде не видел. Должно быть, Серджо, папин друг.

Они курили. У них были красные уставшие лица и маленькие-маленькие глаза.

Стол был полон пустых бутылок, пепельниц, полных окурков, пачек от сигарет, крошек хлеба. Вентилятор вращался, но это не помогало – жара стояла смертельная. Телевизор включен, но звук убран. Пахло помидорами, потом и средством от комаров.

Мама варила кофе.

Я посмотрел на старика, который доставал сигарету из пачки «данхилла».

Позже я узнал, что это действительно был Серджо Материа. Тогда ему стукнуло шестьдесят шесть, и он прибыл из Рима, где прославился за двадцать лет до этого ограблением мехового магазина на Монте-Марио и налетом на Аграрный банк. Неделю спустя после налета он приобрел бар на пьяцца Болонья. Хотел отмыть деньги, но карабинеры арестовали его как раз в день открытия. Он несколько лет провел в тюрьме, за хорошее поведение был отпущен на свободу и эмигрировал в Южную Америку.

Серджо Материа был худ. С лохматой головой. Над ушами у него росли редкие желтоватые волосы, которые он собирал в хвост. У него был длинный нос, глубоко посаженные глаза, седая щетина, по меньшей мере двухдневная, покрывала его ввалившиеся щеки. Брови, длинные и выцветшие, казались пучками волос, наклеенными на лоб. Морщинистая шея, вся в белых пятнах. Он был одет в голубой костюм и коричневую рубашку. Очки в золотой оправе угнездились на его блестящем носу. Золотая цепь сияла на волосатой груди. На запястье красовались массивные часы из золота.

Он был в ярости:

– С самого начала вы делали одну ошибку за другой!

Он говорил странные вещи.

– И прежде всего этот болван!

Он ткнул пальцем в Феличе. Взял зубочистку и начал ковырять в желтых зубах.

Феличе сидел, согнувшись за столом, и вилкой рисовал на скатерти. Он очень походил на брата, когда того ругала их мать.

Старик откашлялся, прочищая горло:

– Зря я вам доверил это дело. Вы ненадежные люди. Это была дурацкая идея. Вы делали глупость за глупостью. Вы играете с огнем.. – Он бросил зубочистку в тарелку. – Я идиот! Сижу с вами и теряю время… Если б все пошло как задумано, я сейчас уже был бы в Бразилии, а я торчу в этой чертовой дыре.

Папа сделал попытку вставить слово:

– Серджо, послушай… Успокойся… Дело ведь еще не…

Но старик цыкнул на него:

– Какое, на хрен, дело?! Ты бы заткнулся, потому что ты хуже всех. И знаешь почему? Потому что сам не понимаешь, что происходит. Просто не способен. Весь такой из себя спокойный, надежный, а сам городишь одну хреновину на другую. Придурок.

Папа попытался было что-то ответить, но глотнул вина и опустил взгляд.

Этот старый хрыч назвал его придурком.

Это было как если б мне всадили нож в бок. Никто никогда не говорил так с моим отцом. Папа был в Акуа-Траверсе вроде старшóго. А этот отвратный старик, явившийся неизвестно откуда, ругал его при всех.

Почему папа не выгонит его вон?

Все притихли. Сидели и молчали, а старик вновь начал ковыряться в зубах, глядя на люстру.

Старик вел себя словно император. Когда император гневается, все должны молчать. Включая папу.

– Теленовости! Вот они, – сказал отец Барбары, поворачиваясь на стуле. – Начинаются!

– Звук! Тереза, прибавь звук! И погаси свет, – сказал отец маме.

Дома всегда гасили свет, когда смотрели телевизор. Обязательно. Мама покрутила ручку громкости и выключила свет.

В комнате наступил полумрак. Все повернулись к экрану. Как тогда, когда играла сборная Италии.

Спрятавшись за дверью, я видел их темные контуры, окрашенные в синий цвет, льющийся с экрана.

Журналист рассказывал о столкновении двух поездов под Флоренцией, были убитые, но никто не среагировал.

Мама насыпала сахар в кофе. А они говорили: мне одну, а мне две, а мне без…

Мать Барбары сказала:

– Может быть, об этом вообще не скажут. Вчера не говорили. Может, им это уже не интересно.

– Заткнись ты! – рявкнул старик.

Был подходящий момент прошмыгнуть в туалет. Нужно только миновать комнату родителей. Оттуда в ванную, и все это в темноте.

Я представил себя черной пантерой. Выбрался из комнаты на четвереньках и был в нескольких шагах от спасительной двери, когда отец Черепа встал с дивана и пошел мне навстречу.

Я прилип к полу. Итало Натале взял сигарету со стола и вернулся на диван. Я задержал дыхание и продолжил движение. Дверь была рядом, я почти добрался до нее. И почувствовал себе почти спокойно, когда все закричали:

– Вот! Вот! Тихо! Замолчите!

Я вытянул шею из-за дивана и меня чуть не хватил удар.

За спиной журналиста была фотография мальчика.

Мальчика из ямы.

Он был светлоголовый. Весь чистенький, весь причесанный, весь красивый, в рубашке в мелкую клетку, он смеялся и сжимал в руках паровозик от электрической железной дороги.

Журналист говорил:

– Продолжаются безуспешные поиски маленького Филиппо Кардуччи, сына ломбардского промышленника Джованни Кардуччи, похищенного два месяца назад в Павии. Карабинеры и следователи вышли на новый след, который сможет…

Больше я ничего не слышал.

Все кричали. Папа и старик вскочили на ноги.

Мальчика звали Филиппо. Филиппо Кардуччи.

– Сейчас мы передадим обращение синьоры Луизы Кардуччи к похитителям, записанное сегодня утром.

– Какого хрена хочет эта сучка? – спросил папа.

– Блядина подзаборная! – прорычал из-за его спины Феличе.

Отец дал ему подзатыльник:

– Заткнись!

Вступила мать Барбары:

– Кретин!

– Черт вас возьми! Хватит! – заорал старик. – Дайте послушать!

На экране появилась женщина. Элегантная. Блондинка. Не молодая, не старая, но красивая. Она сидела в большом кожаном кресле в комнате, полной книг. У нее блестели глаза. Она сжимала руки. Словно они должны были сбежать. Она наклонилась к экрану и сказала, глядя нам в глаза:

« – Я мать Филиппо Кардуччи, я обращаюсь к тем, кто похитил моего сына. Я умоляю вас, не делайте ему плохо. Он хороший мальчик, воспитанный и очень робкий. Я умоляю вас, обращайтесь с ним хорошо. Я уверена, что вы знаете, что такое любовь и сострадание. Даже если у вас нет детей, я уверена, что вы можете представить, как тяжело, когда у тебя их уводят. Выкуп, который вы запросили, очень велик, но я и мой муж согласны дать вам все, что у нас есть, чтобы вернуть Филиппо. Вы угрожали отрезать ему ухо. Я прошу вас, я заклинаю не делать этого… – Она вытерла слезы, перевела дыхание и продолжила: – Мы делаем все возможное. Пожалуйста. Бог воздаст вам, если вы проявите милосердие. Скажите Филиппо, что мама и папа его не забыли и очень любят».

Папа сделал пальцами знак ножницы:

– Оба уха ему отрежем. Оба.

Старик добавил:

– Вот так-то, шлюха. Замучаешься выступать по телевизору!

И все опять начали кричать.

Я вполз в свою комнату, закрыл дверь, взобрался на подоконник и начал писать вниз.

Значит, это папа и другие украли мальчика у синьоры из телевизора.

Капли мочи падали на тент грузовика и сверкали в свете фонаря.

«Осторожно, Микеле, ты не должен выходить из дома ночью, – всегда говорила мама. – В темноте ходит черный человек, который хватает детей и продает их цыганам».

Папа был черным человеком.

Днем он был хорошим, а по ночам плохим.

Все остальные были цыганами. Цыганами, переодетыми людьми. А этот старик был королем цыган, а папа его рабом. Только мама нет.

Я всегда думал, что цыгане похожи на карликов, стремительных, с лисьими ушами и куриными ногами. А они оказались как все люди.

Почему они его не отдают назад? Зачем им этот сумасшедший мальчишка? Мама Филиппо очень страдает, это видно. Раз она выступила по телевизору и сказала, как много для нее значит ее сын.

А папа хотел отрезать ему оба уха.

– Ты что делаешь?

Я подпрыгнул, обернулся и чуть не описал кровать.

Проснулась Мария.

Я быстро натянул трусы.

– Ничего.

– Ты писал, я видела.

– Я не мог больше терпеть.

– А что там?

Если я скажу Марии, что наш папа – черный человек, она сойдет с ума. Я пожал плечами:

– Ничего.

– А почему они ругаются?

– Так.

– Как так?

– Они играют в лото, – придумал я.

– В лото?

– Ага. Спорят, кому вытаскивать цифры.

– Кто выигрывает?

– Серджо, папин друг.

– Он приехал?

– Да.

– Какой он?

– Старый. Давай спи.

– Я не могу. Слишком жарко. И шумят. Когда они уйдут?

В кухне продолжали кричать.

Я слез с подоконника:

– Кто их знает.

– Микеле, расскажи мне сказку, чтобы уснуть.

Папа рассказывал нам сказки об Аньолотто в Африке. Аньолотто был городским песиком, который спрятался в чемодане и случайно очутился в Африке среди львов и слонов. Нам очень нравилась эта история. Аньолотто был очень умным псом, умнее шакалов. И сдружился с сурком. Обычно, когда папа возвращался домой, он рассказывал нам новую главу.

Впервые Мария попросила меня рассказать сказку, я был очень польщен. Беда, что я не знал ни одной.

– Я не знаю, – признался я.

– Неправда. Ты знаешь.

– Какую я знаю?

– Ты помнишь ту, которую нам однажды рассказала мама Барбары? Про Пьерино Пьероне.

– А-а, эту? Знаю.

– Ее и расскажи.

– Ладно, но только я ее не очень хорошо помню.

– Расскажи мне ее в шатре, ладно?

– Ладно.

Так по крайней мере мы не будем слышать крики из кухни. Я перебрался в постель сестры, и мы укрылись простыней с головою.

– Начинай, – прошептала мне в ухо сестра.

– Итак, жил был Пьерино Пьероне, который любил лазить по деревьям, чтобы кушать их плоды. Однажды, когда он сидел на дереве, внизу проходила ведьма Переведьма… Вот она и говорит: «Пьеррино Пьероне, дай мне одну грушу, а то я ужасно голодная». И Пьерино Пьероне бросил ей грушу.

Она прервала меня:

– Ты не рассказал, какая она была, эта ведьма Переведьма.

– Ага. Она была жутко противная. Лысая-лысая. У нее был лошадиный хвост и длиннущий нос. Она была длинной и ела детей. Ее мужем был черный человек…

Пока я рассказывал, я видел, как папа отрезает уши у Филиппо и засовывает их в карман. А потом прикрепляет их к зеркалу грузовика.

– Неправильно. У нее не было мужа. Рассказывай правильно. Я знаю эту историю.

– Пьерино Пьероне бросил ей грушу, и она попала в коровью лепешку.

Мария засмеялась. Истории про какашки ей очень нравились.

– Ведьма Переведьма опять говорит: «Пьерино Пьероне, дай мне одну грушу, а то я ужасно голодная» – «Возьми эту». И он бросил ей другую грушу. И она упала в лужу, которую написала корова. И вся испачкалась.

Опять смех.

– Ведьма опять у него просит грушу. Он снова ей бросает и попадает в коровью жвачку.

Мария ткнула меня коленом:

– Этого в сказке нет. Неправда. Ты что, дурак?

С моей сестрой ничего нельзя было изменить в истории, даже чуть-чуть.

– Тогда…

Но что творилось на кухне! Должно быть, разбилась тарелка. Я повысил голос:

– Тогда Пьерино Пьероне слез с дерева и дал ей грушу. А ведьма Переведьма его схватила и сунула в мешок, который повесила на плечи. А так как Пьерино Пьероне перед этим скушал много перцев, которые были тяжелыми, ведьма не могла долго нести его и должна была останавливаться каждые пять минут и однажды захотела пописать. Она оставила мешок и пошла за дерево. Пьерино Пьероне зубами перегрыз веревку и выскочил из мешка, а туда положил енота-полоскальщика…

– Енота-полоскальщика?

Я специально так сказал, чтобы увидеть, знает ли Мария, кто это такой.

– Да, енота-полоскальщика.

– А кто это?

– Это еноты, которые, если ты оставишь тряпки рядом с речкой, приходят и стирают.

– А где он живут?

– На Севере.

– А что дальше? – Мария знала, что Пьерино Пьероне положил в мешок камни, однако меня не поправила.

– Ведьма Переведьма взвалила мешок на спину и, когда пришла домой, сказала своей дочке: «Маргерита Маргеритоне, спустись, открой дверь и приготовь большую кастрюлю, чтобы сварить Пьерино Пьероне». Маргерита Маргеритоне поставила воду на огонь, а ведьма Переведьма открыла мешок и оттуда выскочил енот-полоскальщик и начал кусать обеих, а потом спустился во двор и начал кушать куриц и разбрасывать помойку. Ведьма очень рассердилась и побежала искать Пьерино Пьероне. Она его нашла, засунула в мешок и нигде не останавливалась до самого дома. Когда она пришла домой, сказала Маргерите Маргеритоне: «Возьми его и закрой в подполе, а завтра мы его съедим…»

Я остановился.

Мария заснула под эту нехорошую сказку.