Текст книги "Я не боюсь"

– И что там случилось? – вырвалось у меня.

– По их словам, Франческо остановился у парапета полюбоваться панорамой, она оставалась в машине, он сфотографировал ее, потом перешагнул через парапет и бросился вниз. Человек делает фотографию своей жены и потом прыгает с обрыва? Она сказала, что его нашли разбившимся, с членом, торчащим из ширинки, и фотоаппаратом на шее. По-твоему, тот, кто хочет покончить с собой, делает фото, вытаскивает член из штанов и прыгает вниз? Это кто ж такое придумал? Я знаю, как было на самом деле… Панорама – оно конечно, но Франческо остановился еще и потому, что ему приспичило. И он не хотел делать это посреди дороги. Он был воспитанным парнем. Он перешагнул через парапет и начал ссать, а эта шлюха столкнула его. Мне никто не верит. Это она его столкнула. Убила.

– Зачем?

– Хороший вопрос. Зачем? Не знаю. У него не было ни лиры. Не знаю я почему. Я из-за этого по ночам не сплю. Но эта сука мне за все заплатила… Я ее… Ладно, закроем тему, уже поздно. Давай спать.

Он выбросил сигарету в окно, улегся и через пару минут уснул, а еще через три – захрапел.

6

Когда я проснулся, старика уже не было. Остались неубранная постель, смятый пакет из-под сигарет «данхилл» на подоконнике, трусы на полу и наполовину выпитая бутылка воды.

Было жарко. Трещали цикады.

Я поднялся и выглянул в кухню. Мама гладила, слушая радио. Моя сестра играла на полу. Я закрыл дверь.

Чемодан старика был под кроватью. Я открыл его и заглянул внутрь.

Одежда. Флакон с одеколоном. Бутылка виски «Сток 84». Папка со стопкой фотографий. На первой парень, высокий и худой, одетый в голубой комбинезон, как у механика. Он смеялся. Походил на старика. Франческо, тот, что бросился с обрыва с расстегнутой ширинкой.

В папке были также вырезки из газет. Речь в них шла о смерти Франческо. Фотография его жены. Она походила на танцовщицу из телевизора. Здесь же лежала ученическая тетрадка с обложкой из цветного пластика. Я открыл ее. На первой странице было написано: эта тетрадь принадлежит Филиппо Кардуччи, 4-й Б.

Первые страницы вырваны. Я полистал тетрадь. В ней были диктанты и сочинение на тему:

Расскажи, как ты провел воскресенье.

В воскресенье приехал мой папа. Мой папа живет в Америке и иногда приезжает к нам. У него там вилла с бассейном и трамплином. Я должен буду туда поехать. В Америку он уехал работать и, когда возвращается, всегда привозит мне подарки. В этот раз он привез мне ракетки, как у теннисистов, которые прикрепляют к ногам и можно ходить по снегу, не проваливаясь. Когда я поеду в горы, я буду надевать их, чтобы ходить по снегу. Папа сказал, что такими ракетками пользуются эскимосы. Эскимосы живут на льду Северного полюса и даже дома делают из льда. Внутри у них нет холодильников, потому что они им ни к чему. Они питаются тюленями, иногда пингвинами. Папа сказал, что однажды он меня туда свозит. Я спросил его, может ли с нами поехать Пеппино. Пеппино – это наш садовник. Пеппино подстригает все растения, а когда приходит зима, он должен собирать листья в парке. Пеппино уже лет сто, и как только он видит какое-нибудь растение, то подстригает его. Он очень устает и по вечерам должен ставить ноги в горячую воду. Если он поедет с нами на Северный полюс, ему ничего не надо будет делать, там нет растений, есть только снег, и он сможет отдохнуть. Папа сказал, что он должен подумать, может ли взять с нами и Пеппино. После того как мы приехали из аэропорта, мы пошли кушать в ресторан, я, моя мама и мой папа. Они обсуждали, в какой средней школе я должен буду учиться. Здесь, в Павии, или в Америке. Я ничего не говорил, но хотел бы в той, что в Павии, куда ходят все мои друзья. После обеда мы вернулись домой. Я еще раз поел и пошел спать. Так я провел воскресенье. А домашние задания я успел сделать еще в субботу.

Я закрыл тетрадь и сунул ее в конверт.

На самом дне чемодана лежало свернутое полотенце. Я развернул – в нем был пистолет. Я долго разглядывал его. Он был большой, черный, с деревянной рукояткой. Я взвесил его на руке. Очень тяжелый. Наверное, заряженный. Я вернул его на место.

« – Следя за полетом стрекозы над лугом, я решила порвать с прошлым», – пело радио.

Мама танцевала и одновременно гладила и подпевала:

« – Когда ж мне показалось, что это удалось…»

У нее было хорошее настроение. Целую неделю она была хуже свирепой собаки, а сейчас, довольная, пела своим низким глубоким голосом: «И фраза глупая с двойным и грубым смыслом встревожила меня…» [8]8
  Песня Лучо Баттисти “Розовая ленточка”.


[Закрыть]

Я вышел из комнаты, застегивая штаны. Она улыбнулась мне:

– А вот и он! Тот, кто не хочет ночевать с гостями… Доброе утро! Подойди, поцелуй меня. Крепко, как я люблю. Ну-ка, как крепко ты можешь меня поцеловать?

– Ты меня поймаешь?

– Конечно. Я тебя поймаю.

Я подбежал и подпрыгнул, а она поймала меня в воздухе и поцеловала в щеку. Потом прижала к себе и начала кружиться. А я целовал ее без конца.

– Я тоже! Я тоже! – заверещала Мария. Она отшвырнула куклу и обхватила нас.

– Тебя это не касается. Это касается меня. Отпусти, – сказал я ей.

– Микеле, не говори так. – Мама подхватила и Марию. – Вы оба мои!

И начала кружиться по комнате, напевая во все горло:

– «В нашей лавке очень много коробок, одни черные, другие желтые, а третьи красные…»

От одной стены до другой, от одной стены до другой. Пока мы не рухнули на диван.

– Слышите… Сердце… Чувствуете сердце… вашей… мамы… Умираю. – Она глубоко вдохнула. Мы положили руки ей на грудь и почувствовали толчки.

Так мы и сидели, прижавшись друг к другу. Затем мама поправила волосы и спросила меня:

– Ну что, Серджо не съел тебя этой ночью?

– Нет.

– Дал тебе спать?

– Да.

– А он храпел?

– Еще как.

– Ну и как? Покажи нам.

Я попытался изобразить.

– Но это же свинья какая-то! Так свиньи делают. Мария. Ну-ка, покажи, как храпит папа.

Мария изобразила папу.

– Э-эх! Не умеете. Сейчас я вам дам послушать папу.

У нее получилось похоже. С присвистом.

Мы много смеялись.

Она поднялась и поправила платье.

– Разогрею тебе молоко.

– А папа где? – спросил я.

– Уехал с Серджо… Сказал, что на следующей неделе отвезет нас к морю. И мы пойдем в ресторан есть мидии.

Мы с Марией принялись скакать на диване.

– К морю! К морю! Есть мидии!

Мама посмотрела в сторону полей и задернула занавески.

– Будем надеяться на лучшее.

Я позавтракал. Съел два куска кекса, обмакивая его в молоко. Так, чтобы никто не видел, отрезал ломоть, завернул в салфетку и сунул в карман.

Филиппо будет счастлив.

Мама убирала со стола.

– Как только закончишь, отнеси этот торт в дом Сальваторе. Только чистую майку надень.

Мама отлично стряпала. И когда готовила торт или макароны в духовке или пекла хлеб, делала всегда с запасом, а потом продавала свою стряпню матери Сальваторе.

Я почистил зубы, надел майку с олимпийскими кольцами и вышел с противнем в руках.

Ветра не было. Солнце, висевшее прямо над домами, палило нещадно.

Мария сидела на ступеньке со своими Барби.

– Ты умеешь строить дома для кукол?

– Конечно. – Я их, правда, никогда не делал, но, наверное, это не трудно. – В кузове у папы лежит коробка. Мы сможем разрезать ее и сделать им дом. А потом раскрасить его. Только сейчас мне некогда. Надо идти к Сальваторе. – И я спустился на дорогу.

Никого не было видно. Только курицы копались в пыли да ласточки носились над самыми крышами.

Из сарая послышались звуки. Я заглянул в него. «127-й» стоял с открытым капотом, накренившись на один бок. Из-под машины торчали ноги в черных башмаках-вездеходах.

Когда Феличе был в Акуа-Траверсе, он ни на секунду не расставался с машиной. Он ее мыл. Он ее смазывал. Сдувал с нее пылинки. Нарисовал на борту широкую черную полосу, как на американских полицейских машинах. Однажды он даже разобрал мотор, но не смог собрать его, потому что потерял какие-то болты, и тогда заставил нас идти аж в Лучиньяно, чтобы купить их.

– Микеле! Микеле, иди сюда! – заорал Феличе из-под машины.

Я остановился.

– Чего тебе?

– Помоги мне.

– Не могу. Мне мама поручение дала. – Я спешил сплавить торт сальваторовой мамаше, схватить велосипед и поехать к Филиппо.

– Иди сюда!

– Не могу… Спешу.

Он зарычал.

– Если не подойдешь, я тебя прибью…

– Чего тебе надо?

– Меня придавило. Я не могу двинуться. Соскочило колесо, когда я был под машиной, твою мать! Я лежу здесь уже полчаса!

Я заглянул в капот. Из-под мотора виднелась его измазанная маслом физиономия и красные несчастные глаза.

– Пойду позову твоего отца.

Отец Феличе в юности был механиком. И когда Феличе ездил на машине, его трясло от ярости.

– Ты чокнутый? Он мне яйца оторвет… Помоги мне.

Я мог уйти и оставить его здесь. Я посмотрел вокруг.

– Даже и не думай… Я отсюда все равно выберусь и, когда выйду, раздавлю тебя, как мокрицу. От тебя останется только могилка, куда твои родители будут приносить цветочки, – сказал Феличе.

– А как я тебе помогу?

– Возьми домкрат, он за машиной, и подставь его рядом с колесом.

Я так и сделал, а потом начал работать ручкой. Понемножку машина стала выпрямляться.

Феличе радостно завизжал:

– Так! Так! Получается! Молодец!

И выполз из-под машины. Его рубашка вся пропиталась маслом. Он провел рукой по волосам.

– Я уже думал, что помру здесь. Что сломался позвоночник. Все из-за этого дерьмового римлянина! – И он начал разминать мышцы, злобно ругаясь.

– Из-за старика?

– Из-за него самого. Я его ненавижу. – Он подпрыгнул и засадил ногой по мешку с маисом. – Я ему сказал, что не смогу проехать до самого места на машине. На такой дороге у меня полетят амортизаторы, но ему наплевать на это. Почему сам не поехал туда на своем сраном «мерседесе»? Почему? Я больше не буду ему потакать. Не делай этого, не делай того. Всем было б намного лучше, если б этого куска дерьма вообще не было. Всем. Я с ним завязываю… – Он двинул кулаком по трактору, а потом отвел душу, разломав деревянный ящик. – Если он мне еще раз скажет, что я идиот, я ему врежу кулаком так, что он в стену влипнет… – Феличе остановился, заметив, что я еще не ушел. Он сгреб меня за майку, поднял и воткнулся носом прямо мне в лицо. – Не рассказывай никому о том, что я сказал? Если узнаю, что ты проболтался хоть одним словом, отчикаю твою кочерыжку и съем ее с маслом… – Он вытащил из кармана нож. Лезвие выскользнуло наружу и остановилась в паре сантиметров от кончика моего носа. – Понял?

– Понял, – пробормотал я.

Он оттолкнул меня.

– Никому! А сейчас сгинь.

И начал бегать про сараю.

Я взял торт и ушел.

Семья Скардаччоне была самой богатой в Акуа-Траверсе. Отец Сальваторе, адвокат Эмилио Скардаччоне, владел большим количеством земли. Очень много людей, особенно в дни сбора урожая, работали на него. Приезжали отовсюду. Издалека. В кузовах грузовиков. Пешком.

Даже папа в течение многих лет, прежде чем начать возить грузы, ходил в период урожая работать на адвоката Скардаччоне.

Чтобы попасть в дом Сальваторе, нужно пройти сквозь ворота из кованого железа, затем пересечь двор с квадратными кустами, высокой-высокой пальмой и каменным фонтаном с красными рыбками, подняться по мраморной лестнице с высокими ступеньками, и вот ты на месте.

Как только ты входил в дом, то оказывался в темном коридоре, без окон, таком длинном, что по нему можно было ездить на велосипеде. По одну сторону располагались спальные комнаты, всегда закрытые, по другую – большой зал. Это была просторная комната с нарисованными на потолке ангелами, огромным, натертым до блеска столом и стульями вокруг. Между двумя картинами в позолоченных рамах находилась витрина с чашками, драгоценными кубками и фотографиями мужчин в мундирах. Рядом с входной дверью стоял рыцарь в доспехах, с булавой, утыканной острыми шипами, в руке. Его адвокат приобрел в городе Губбио. Трогать его запрещалось, потому что он мог упасть.

Днем шторы никогда не открывали. Даже зимой. Пахло затхлостью, старым деревом. Казалось, что ты в церкви.

Синьора Скардаччоне, мать Сальваторе, была очень толстой женщиной полтора метра ростом и всегда носила на волосах сетку. У нее были распухшие, похожие на сардельки ноги, которые все время болели, и она выходила из дома лишь в Рождество и на Пасху, чтобы съездить к парикмахеру в Лучиньяно. Свою жизнь она проводила в кухне, единственной светлой комнате дома, вместе с сестрой, тетей Лучиллой, среди пара и запахов рагу.

Сестры походили на двух тюленей. Нагибали голову вместе, смеялись вместе, всплескивали руками вместе. Два огромных дрессированных тюленя с перманентом. Они целыми днями сидели в потертых креслах, следя за горничной Антонией, чтоб та ненароком не сделала что-то не так и не слишком много отдыхала.

Все должно быть в порядке к приезду адвоката Скардаччоне из города. Но адвокат никогда не приезжал. А когда приезжал, то сразу же старался побыстрее уехать.

– Лучилла! Лучилла, посмотри-ка, кто к нам пришел! – закричала Летиция Скардаччоне, когда увидела меня на пороге кухни.

Тетя Лучилла подняла голову от швейной машинки и улыбнулась. На ее носу красовались огромные очки, делавшие глазки маленькими дробинками.

– Микеле! Микеле, золотце! Что ты нам принес, пирог?

– Да, синьора. Вот он. – Я протянул ей противень.

– Отдай его Антонии.

Антония, сидя за столом, фаршировала перцы.

Антонии Аммирати было восемнадцать, она была худощавой, с рыжими волосами, синими глазами, и, когда она была маленькой, у нее в дорожной аварии погибли родители.

Я подошел к Антонии и отдал ей пирог. Она погладила меня по голове тыльной стороной ладони.

Антония мне очень нравилась, она была красивой и я был бы не прочь стать ее женихом, но она была намного старше и встречалась с парнем из Лучиньяно, который монтировал телевизионные антенны.

– Какая молодец твоя мама, – сказала Летиция Скардоччоне.

– Какая молодец, – добавила тетя Лучила.

– Ты тоже очень красивый мальчик. Правда, Лучилла?

– Очень красивый.

– Антония, разве не красавчик наш Микеле? Если б он был постарше, вышла б за него замуж?

Антония засмеялась:

– Сразу же, и даже не раздумывая.

Тетя Лучилла ущипнула меня за щеку и чуть ее не оторвала.

– А ты бы женился на Антонии?

Я залился краской и отрицательно закачал головой.

Обе сестры зашлись в смехе и никак не могли остановиться.

Потом Летиция Скардаччоне подала мне пакет:

– Здесь одежда Сальваторе, которая стала ему мала. Возьми ее. Если брюки слишком длинные, я тебе их укорочу. Возьми, возьми, доставь мне такое удовольствие.

Мне бы они понравились. Они были как новые. Но мама говорила, что мы не принимаем милостыни ни от кого. Особенно от этих двоих. Говорила, что мои вещи еще в очень хорошем состоянии. И когда придет время их менять, будет решать она.

– Спасибо, синьора. Но я не могу.

Тетя Лучилла открыла жестяную коробку и хлопнула в ладоши.

– Тогда посмотри, что здесь. Медовая карамель! Ты любишь медовую карамель?

– Очень, синьора.

– Бери сколько хочешь.

Это я мог себе позволить. Мама не узнает об этом, потому что я их все съем. Я набил конфетами карманы.

Летиция Скардаччоне добавила:

– И угости свою сестренку. В следующий раз, когда пойдешь к нам, захвати и ее…

Я повторял как попугай:

– Спасибо, спасибо, спасибо…

– Прежде чем уйти, зайди поздороваться с Сальваторе. Он в своей комнате. Только прошу, не задерживайся долго, ему еще надо заниматься. Сегодня у него урок.

Я вышел из кухни, пересек мрачный коридор с его черной мрачной мебелью. Прошел мимо комнаты Нунцио. Дверь была закрыта на ключ.

Однажды я обнаружил дверь незапертой и вошел.

В комнате ничего не было, за исключением высокой кровати с железными поручнями и кожаными ремнями. В центре комнаты плитки пола были исцарапаны и расколоты. Проходя мимо дворца, ты мог видеть Нунцио, метавшегося от окна к двери и обратно.

Адвокат испробовал все, чтобы вылечить его. Однажды даже отвез к падре Пио [9]9
  Падре Пио или Пио из Пьетрельчины (1887–1968) – монах-капуцин, снискавший славу целителя-чудотворца и канонизированный в 2002 году.


[Закрыть], но Нунцио набросился на статую Мадонны, опрокинул ее, и монахи вышвырнули его из церкви. С тех пор он находился в сумасшедшем доме и никогда больше не возвращался в Акуа-Траверсе.

Я должен был пойти к Филиппо, я ему обещал. Я должен отвезти ему кекс и конфеты. Но было очень жарко. Я мог подождать с этим. Для него от этого ничего не изменится. И потом, я хотел немного побыть с Сальваторе.

Сквозь дверь его комнаты доносились звуки пианино. Я постучал.

– Кто там?

– Микеле.

– Микеле? – Он открыл мне дверь, огляделся кругом, втащил меня в комнату и запер дверь на ключ.

Комната Сальваторе была огромной, голой, с высокими потолками. У одной стены стояло пианино. У другой – кровать, такая высокая, что нужна была лестница, чтобы забраться на нее. Рядом – длинный книжный шкаф, весь забитый книгами, расставленными по цветам корешков. В большом комоде сложены игрушки. Сквозь белую тяжелую штору в комнату проникал луч света, в котором танцевала пыль.

Посреди комнаты на полу лежало зеленое сукно игрушечного футбольного поля. На нем выстроились игроки «Ювентуса» и «Торино».

Он спросил:

– Ты чего пришел?

– Пирог принес. Могу побыть у тебя? Твоя мама сказала, что у тебя урок…

– Конечно, оставайся, – сказал он, понизив голос, – но если они заметят, что я не играю на пианино, не оставят меня в покое. – Он взял пластинку и поставил ее на проигрыватель. – Пусть думают, что это я играю. – И добавил серьезно: – Это Шопен.

– Кто это – Шопен?

– Настоящий мастер.

Мы с Сальваторе были одного возраста, однако он казался мне намного старше. Наверное, потому, что был выше меня, или потому, что всегда ходил в чистых белых рубашках и длинных глаженых брюках. И еще из-за его спокойного тона. Его заставляли играть на пианино, и учитель приезжал к нему раз в неделю из Лучиньяно давать уроки, а он, хотя и ненавидел музыку, никогда не жаловался и всегда добавлял, что, как только вырастет, сразу бросит этим заниматься.

– Может, сыграем партию? – спросил я его.

Настольный футбол был моей самой любимой игрой. Я не был сильным игроком, но мне до смерти нравилось играть. Зимами мы с Сальваторе устраивали бесконечные турниры, проводя за игрой целые дни, передвигая маленьких пластиковых футболистов. Сальваторе играл и один. Перебегая с этой стороны на ту. Если он не играл в футбол, то выстраивал шеренгами тысячи солдатиков, покрывая ими весь пол комнаты, до тех пор пока не оставалось места, куда можно было бы поставить ногу.

И когда наконец они все выстраивались в геометрические ряды, он начинал двигать их одного за другим. Так, в тишине, он мог проводить целые часы, пока не приходила Антония звать его ужинать, и он сваливал их в коробку из-под обуви.

– Смотри, – сказал он и достал из ящика восемь коробочек из зеленого картона. В каждой была футбольная команда. – Смотри, что мне подарил папа. Он привез это из Рима.

– Всех этих? – Я взял их в руки. Наверно, адвокат действительно был богатым, раз тратил такие деньги на игрушки.

Каждый год, который посылал Бог, в мой день рождения и на Рождество, я просил папу и детского Бога подарить мне футбол, но безрезультатно, никто из этих двоих меня не слышал. Мне было достаточно одной команды. Без поля и ворот. И даже серии Б. Мне было бы приятно ходить к Сальваторе с собственной командой, потому что, я в этом уверен, если б она принадлежала мне, я бы играл лучше и не проигрывал так часто. Я бы любил своих игроков, ухаживал бы за ними и побеждал бы Сальваторе.

У него уже было четыре команды. А сейчас отец купил ему остальные восемь.

Почему мне никто не покупает?

Потому что моему папе на меня наплевать, только говорит, что любит меня, а на самом деле это не так. Он подарил мне эту дурацкую лодку из Венеции, и ту поставили на телевизор. И запретил даже прикасаться к ней.

Я очень хотел хотя бы одну команду. Если бы отец Сальваторе подарил ему четыре, я бы ничего не сказал, но их было восемь. Теперь всего у него двенадцать.

Если у него будет на одну меньше, что это изменит?

Я прокашлялся и пробормотал:

– Ты не мог бы подарить мне одну?

Сальваторе поднял брови и начал ходить по комнате. Потом сказал:

– Извини, я бы тебе ее подарил, но не могу. Если папа узнает, что я тебе ее отдал, он рассердится.

Это была неправда. Когда это его отец проверял его игрушки. Сальваторе был жадина.

– Понял.

– И потом – зачем тебе? Ты и так можешь приходить сюда играть, когда хочешь.

Если бы у меня было что дать ему взамен, может, тогда он мне бы ее отдал. Но у меня ничего не было.

Хотя нет, кое-что все-таки имелось.

– Если я тебе открою одну тайну, ты мне дашь команду?

Сальваторе искоса посмотрел на меня.

– Какую тайну?

– Обалденную тайну.

– Нет такой тайны, которая стоила бы команды.

– Моя стоит. – Я поцеловал кончики пальцев. – Клянусь.

– А если это окажется ерунда?

– Не окажется. Если ты скажешь, что это ерунда, я тебе верну команду.

– Меня не интересуют тайны.

– Я знаю. Но такая… Я никому ее не рассказывал. Если ее узнает Череп, он подскочит от восторга до небес…

– Ну и расскажи ее Черепу.

Но я уже был готов на все:

– Я бы взял даже «Виченцу».

У Сальваторе чуть не вывалились глаза:

– Даже «Виченцу»?

– Угу.

«Виченцу» мы ненавидели. Она была невезучей. Если ты играл ею, проигрывал обязательно. Никто из нас двоих никогда не мог выиграть с этой командой. К тому же у одного из игроков не было головы, другой был весь склеенный, а вратарь – согнутый.

Сальваторе задумался на мгновение и наконец уступил:

– Согласен. Но если это полная ерунда, я тебе ее не дам.

Вот так я ему все и рассказал. О том, как я упал с дерева. О яме. О Филиппо. О том, какой он сумасшедший. О его больной ноге. О вони. О Феличе, который его сторожит. О папе и старике, которые хотели отрезать ему уши. О Франческо, который бросился с обрыва с расстегнутой ширинкой. О матери в телевизоре.

Обо всем.

Я испытывал подъем. Как тогда, когда однажды съел полную банку консервированных персиков. После мне стало плохо, мне казалось, что я вот-вот лопну, в животе у меня было землетрясение, и у меня даже подскочила температура, и мама сначала надавала мне тумаков, а потом нагнула головой в унитаз и сунула два пальца в горло. И я выдал наружу бесконечное количество желтой и кислой тюри. И вернулся к жизни.

Пока я говорил, Сальваторе слушал не перебивая, с открытым ртом. Я закончил словами: «И еще он все время говорит о каких-то енотах-полоскальщиках. Которые моют тряпки. Я ему сказал, что их не существует, а он даже слышать этого не хочет».

– Потому что они существуют.

Я застыл с открытым ртом.

– Существуют? Папа сказал, что не существуют.

– Не полоскальщики, а полоскуны. Еноты-полоскуны. Они живут в Америке. – Сальваторе взял с полки Большую энциклопедию зверей и пролистал ее.

– Вот они. Смотри. – И передал мне книгу.

На цветной фотографии был изображен зверек, похожий на лисицу. С белой мордочкой. На глазах – черная маска, как у Зорро. Однако зверек был более лохматый, чем лисица, лапы у него были намного короче, и он мог брать ими вещи. Этот в передних лапках держал яблоко. Это был очень симпатичный зверек.

– Значит, существуют…

– Конечно. – И Сальваторе прочел: – Енот-полоскун. Млекопитающее семейства енотовых, с коренастым телом, заостренной мордой и большой головой, с большими глазами, окруженными темно-черными пятнами. Шкурка серого цвета. Очень длинный хвост. Живет в Канаде и Соединенных Штатах. Прозвище получил за забавную привычку полоскать пищу, перед тем как съесть ее.

– Он не тряпки стирает, а еду… Вот как. – Я был потрясен. – А я ему сказал, что их не существует…

Сальваторе спросил меня:

– А почему его там держат?

– Потому что не хотят отдать его матери. – Я схватил его за руку. – Хочешь пойти посмотреть на него? Мы можем пойти прямо сейчас. Идем? Я знаю короткий путь… мы быстро.

Он мне не ответил. Сложил коробки в ящик, свернул футбольное поле.

– Ну что? Идешь?

Он повернул ключ и открыл дверь.

– Не могу. Учитель приедет. Если я не подготовлю урока, он скажет этим двум, и будет такое…

– Ты что? Не хочешь посмотреть на него? Тебе не понравилась моя тайна?

– Не очень. Мне не интересны сумасшедшие в ямах.

– Но ты мне дашь «Виченцу»?

– Забирай ее. Мне неприятен твой секрет. – Он сунул коробку мне в руку и вытолкнул меня из комнаты. И закрыл дверь

Я крутил педали к холму и недоумевал.

Как может быть ему неинтересен ребенок, сидящий на цепи в яме? Сальваторе сказал, что мой секрет ему неприятен.

Не надо было ему рассказывать. У меня больше не было тайны. А что я этим выиграл? «Виченцу», которую кто-то сглазил.

Я поступил хуже Иуды, который променял Иисуса на тридцать сребреников. Сколько, интересно, команд можно купить на тридцать сребреников.

В кармане у меня лежала коробка. Она мне мешалась. Углы впивались в кожу. Надо бы ее выбросить, но не хватало духу.

Мне захотелось вернуться назад во времени. Я бы отдел пирог синьоре Скардаччоне и ушел, не заходя к Сальваторе.

Я взлетел на холм с такой скоростью, что, когда подъехал к месту, меня подташнивало от натуги.

Я оставил велосипед у подножия, остаток пути проделав бегом среди колосьев. Казалось, сердце выскочит из груди, и я был вынужден сесть под дерево, чтобы отдышаться.

Когда я почувствовал себя лучше, я огляделся, нет ли где Феличе. Не было никого. Я вошел в дом и взял веревку.

Сдвинул лист и позвал:

– Филиппо!

– Микеле! – Он весь задергался. Он ждал меня.

– Я пришел, видишь? Видишь, вот он я!

– Я знал!

– Тебе это еноты-полоскуны сказали?

– Нет. Я знал. Ты же обещал.

– Ты был прав, еноты-полоскуны действительно существуют. Они еду полощут. Я это в книжке прочитал. Даже фотографию видел.

– Красивые, правда?

– Очень. Ты когда-нибудь видел хоть одного?

– Конечно. Слышишь? Слышишь, как они свистят?

Я не слышал никакого свиста. Ну что тут скажешь? Он ненормальный.

– Спустишься? – спросил он.

Я ухватился за веревку:

– Иду. – И спустился в яму.

В ней было прибрано. Ведро пусто. Кастрюлька полна воды. Филиппо был завернут в то же ужасное покрывало, но выстиранное. Нога была перевязана бинтом. И на ней больше не было цепи.

– Тебя помыли!

Он засмеялся. Вот зубы ему не почистили, заметил я.

– Кто это сделал?

Одной рукой он прикрывал глаза.

– Властелин червей и его прислужники-карлики. Они спустились и вымыли меня всего. Я им сказал, что они могут приходить мыть меня, когда им захочется, но ты их все равно поймаешь, и что они в любое время, когда захотят, могут убежать, но ты можешь преследовать их много километров без устали.

Я схватил его за руку:

– Ты назвал им мое имя?

– Какое имя?

– Мое.

– А как тебя зовут?

– Микеле.

– Микеле? Нет…

– Но ты только что меня звал по имени!

– Тебя зовут не Микеле.

– А как?

– Долорес.

– Меня не зовут Долорес. Я Микеле Амитрано.

– Это ты так говоришь.

Мне показалось, что он надо мной издевается.

– Ну и что ты сказал властелину червей?

– Я ему сказал, что мой ангел-хранитель поймает их.

Я облегченно вздохнул.

– Молодец! Ты сказал, что я ангел-хранитель. – Я извлек из кармана кекс. – Смотри, что я тебе принес. Немножко раскрошился…

Я не успел даже закончить фразу, как он бросился ко мне, схватил то, что осталось от куска, запихнул себе в рот и стал жевать с закрытыми глазами.

Прожевав и не открывая глаз, он стал хватать меня с криком:

– Еще! Еще! Дай мне еще! – И царапал меня ногтями.

– У меня больше нет. Клянусь. Хотя подожди… – В кармане у меня лежали конфеты. – На. Держи.

Он разворачивал их, жевал и проглатывал с невероятной быстротой.

– Еще! Еще!

– Я тебе отдал все.

Он не хотел верить, что у меня больше ничего нет.

– Завтра я принесу еще. Что ты хочешь?

Он почесал голову.

– Я хочу… хочу… хлеба. Хлеба с маслом. С маслом и джемом. И с ветчиной. И с сыром. И шоколад. Толстый-толстый бутерброд.

– Посмотрю, что есть дома.

Я сел. Филиппо не переставал трогать мои ноги и расстегивать сандалии.

Внезапно мне пришла в голову идея. Прекрасная идея.

Он не был прикован. Он был свободен. Я мог вывести его наружу.

Я спросил:

– Ты хочешь выйти отсюда?

– Выйти куда?

– Выйти из ямы.

– Из ямы?

– Да. Из ямы. Вылезти из ямы.

Он замолчал. Потом спросил:

– Из ямы? Из какой ямы?

– Вот из этой. Где мы сейчас сидим.

Он отрицательно покачал головой:

– Здесь нет ям.

– А это что по-твоему, не яма?

– Нет.

– Да яма же! Ты сам это говорил.

– Когда я так сказал?

– Ты сказал, что весь мир полон ям, внутри которых живут мертвые. И что луна тоже вся в ямах.

– Ты ошибаешься. Я такого не говорил.

Я начал терять терпение.

– И где мы, по-твоему, находимся?

– В месте, где ожидают.

– Чего ожидают?

– Отправления в рай.

По-своему он прав. Если ты просидишь здесь всю жизнь и здесь же умирешь, то твоя душа улетит в рай. Начнешь спорить с Филиппо – ум за разум зайдет.

– Давай я тебя вытащу отсюда. Пошли. – Я дотронулся до него, он был весь в поту и дрожал. – Ладно. Ладно. Не пойдем. Успокойся. Я тебе ничего не сделаю.

Он засунул голову под покрывало.

– Снаружи нет воздуха. Я там задохнусь. Я не могу туда пойти.

– Ты что! Снаружи полно воздуха. Я все время живу там и не задыхаюсь. С чего бы?

– Ты же ангел-хранитель.

Я должен был объясниться с ним:

– Послушай меня внимательно. Вчера я тебе поклялся, что вернусь, и вернулся. Сейчас я тебе клянусь, что, если ты вылезешь отсюда, с тобой ничего не случится. Ты должен мне верить.

– Зачем мне вылазить отсюда? Мне и здесь хорошо.

Я вынужден был соврать.

– Потому что снаружи – рай. И я должен привести тебя в рай. Я ангел-хранитель, а ты умер, и я обязан привести тебя в рай.

Он задумался на мгновение.

– Ты правду говоришь?

– Истинную.

– Тогда пошли.

Я попытался поставить его на ноги, но они у него не разгибались. Если б я его не держал, он бы упал. Наконец мне удалось обвязать его веревкой. Я обернул ему голову покрывалом, так он был спокойнее. Я вылез из ямы и принялся тащить его. Он был очень тяжелый. Он повис в двадцати сантиметрах от земли, скрючившись и замерев, а я застыл у края ямы с веревкой на плечах, согнувшийся под его тяжестью, не имея сил вытащить его.

– Помоги мне, Филиппо. Я сам не смогу.

Но он был словно валун, и веревка выскользнула у меня из рук. Он упал на дно.

Я заглянул в яму. Он лежал на спине с покрывалом на голове.

– Эй, Филиппо, ты как?

– Я в раю? – спросил он.

– Нет еще, подожди.

Я побежал к дому в поисках доски, шеста, чего-нибудь, что могло бы мне пригодиться.

В хлеву я нашел старую половинку двери и протащил ее до самой ямы. Я решил, что спущу ее в яму и вытяну на ней Филиппо. Но стоило мне поднять ее за конец, как она, вырвавшись из рук, упала и развалилась на две части. Дерево было почти целиком съедено жучком.

– Микеле! – позвал меня Филиппо.

– Подожди! Потерпи минутку! – крикнул я. Потом взял кусок этой проклятой двери, поднял ее над головой и швырнул на каменную лестницу.

Лестница! Я забыл про лестницу!

Она была там, в паре метров от ямы, в плюще, покрывавшем землю и развалины. Прекрасная деревянная лестница. Это с ее помощью они спускались в яму.