Текст книги "В тине адвокатуры"

XXXIV
Следствие

Обморок княгини Зинаиды Павловны был полупритворный, хотя неожиданная смерть мужа, надо сознаться, ее поразила.

Почти со дня брака с ним она не переставала в душе своей лелеять мысль об этой смерти.

Самая прелесть ее замужества заключалась для Зинаиды Павловны в сладкой надежде на скорое вдовство.

С годами эта мысль, вследствие крепкого здоровья князя, хотя за последние годы видимо ослабевшего, стала казаться ей все неосуществимее.

Первое время, сидя взаперти, в этой золотой клетке, как она называла усадьбу, княгиня страстно желала свободы, жизни, а это желание могло исполниться по смерти мужа.

Она страстно желала его смерти.

Более свободная за последние годы, она начала примиряться со своим положением и относиться индиферентнее к его существованию.

Вдруг – она вдова.

«Не поздно ли?» – мелькнуло в ее уме.

Она взглянула в зеркало.

Довольная улыбка, появившаяся на ее лице, красноречиво свидетельствовала, что она решила этот вопрос отрицательно.

Явившийся к ней после завтрака Гиршфельд застал ее уже полулежащею на кушетке в ее будуаре.

Перед ней на столе стояла хрустальная ваза с любимым ею лакомством – киевским вареньем.

– Свершилось, князя нет и ты вдова! – сказал он, входя, и подал ей руку.

Она потянула его к себе.

Он наклонился и поцеловал ее долгим поцелуем.

– Я сегодня заслужил вполне этот поцелуй… – сказал он, присаживаясь на кушетку.

Она вопросительно поглядела на него.

– Когда я говорил, что буду всегда стоять на страже твоих интересов – это была не фраза. Вот доказательство.

Он подал княгине похищенное им со стола покойного князя письмо княжны Лиды.

Резолюция на этом письме, написанная рукою князя, была следующая:

«Выдать не в зачет завещанного в приданое сто тысяч».

– Я не понимаю! – сказала она, пробежавши письмо и надпись.

– Если бы это письмо найдено было при всех, то хотя оно юридически не обязательно, но сто тысяч, во избежание пересудов и неприятных толков, пришлось бы выдать.

Княгиня, видимо, поняла, и лицо ее озарилось довольной улыбкой.

Она приподнялась с кушетки, обняла его за шею и звонко поцеловала в губы.

– Теперь же будущая госпожа Шатова может удовольствоваться завещанными ей двумя стами тысяч, если только завещание признают действительным.

– То есть как признают действительным? Разве может быть иначе?

– Это покажет вскрытие и следствие. Если признают, что князь покончил с собой сам, что он не был жертвой случайности или преступления, то завещание его, как самоубийцы, недействительно.

– А как же я? – встрепенула она.

– Для тебя-то это безразлично. По завещанию ты получаешь в пожизненное владение Шестово и в собственность капитал в пятьсот тысяч рублей. Доходы же с других имений и с капитала свыше миллиона рублей в государственных бумагах остаются неприкосновенными до совершеннолетия князя Владимира, так как именья и капитал завещаны ему. Опекуншей над сыном назначаешься ты и обязана эти доходы обращать только в государственные бумаги. Шестово после твоей смерти переходит в собственность князя Владимира. По закону же, если завещание будет признано недействительным, ты получаешь свою вдовью часть из имении и капиталов и становишься естественною онекуншей твоего сына – это выйдет много больше и лучше. С уничтожением завещания потеряет княжна Лидия – двести тысяч, а княжна Маргарита библиотеку. Последнюю ей можно и подарить! – усмехнулся он.

Она весело улыбнулась.

– Тебе необходимо будет взять поверенного… – продолжал он.

– Кто же, как не ты, будешь моим поверенным! – снова обняла его она.

Он поцеловал ее.

– Письмо это я уберу к себе подальше, – сказал он, пряча письмо княжны Лиды в карман.

– Ты хочешь сохранить его?

– Нет, конечно уничтожу.

В это время послышался звон колокольцев въезжавшего во двор экипажа.

– Надо идти! – сказал он, освобождаясь от ее объятий и подарив ее прощальным поцелуем.

Он сошел вниз.

На губах его играла торжествующая улыбка.

Приехал судебный следователь, Сергей Павлович Карамышев.

Гиршфельд застал уже его в зале, беседующим со становым и доктором.

Поодаль от них стоял, смотря в окно, фельдшер, призванный для предстоящего вскрытия.

– А княгиня? – обратился к нему Карамьгшев, пожимая руку.

– Я только что сейчас справлялся, она еще не оправилась от обморока и лежит у себя наверху, – отвечал он.

– Жаль Александра Павловича, хороший был человек, и какое совпадение: оба брата один за другим! – соболезновал Карамышев.

– Приступим, господа, чем золотое время терять, печалью не поможешь! – продолжал он и направился в кабинет.

Август Карлович высказал ему свое предположение, что князь отравился или отравлен сильным приемом опиума.

Составив протокол наружного осмотра трупа и всего кабинета, судебный следователь взял рюмку.

– А где же самый опиум? – обратился он к Голю.

Последний взял с письменного стола пузырек коричневого стекла с ярлыком, на котором было написано: Tinctura opii, и подал его следователю.

Тот приобщил его к рюмке в качестве вещественных доказательств, опечатав их своею печатью.

Труп был раздет, внесен в залу и положен на приготовленный стол.

Вскрытие началось.

Предположение доктора оправдалось: князь умер от приема сильной дозы опиума.

Открытым оставался вопрос: сам ли отравился князь, или же был отравлен другим лицом?

Наступило время обеда, к которому вышла Зинаида Павловна – печальная, молчаливая.

Труп князя обмыли, одели и положили на стол.

Из залы доносилось уже монотонное чтение псалтыря.

Тотчас после обеда была отслужена панихида.

Карамышев решил вечером же приступить к допросу свидетелей. Гиршфельд предложил для этого свое помещение.

После панихиды была допрошена княгиня и вся домашняя прислуга, но в их показаниях не оказалось ничего существенного, или хотя бы мало-мальски разъясняющего это темное дело.

– Кто давал князю лекарство? – спросил судебный следователь княжеского камердинера Якова.

– Я-с! – отвечал тот.

– По сколько капель?

– Сперва по три, некоторое время по четыре, за последний же месяц по пяти.

– Расскажи, как и когда ты приготовлял лекарство!

– Во время общего обеда я стелил постель его сиятельству, наливал полрюмки воды и капал лекарство, которое и ставил на столик перед отоманкой около свечки, зажигал ее и затем уже опускал шторы.

– Знал ли ты, что это лекарство ядовито и опасно для жизни, если принять его более предписанного врачом?

– Знал-с. Мне об этом сколько раз и Август Карлович, и их сиятельство говорили.

– Не случалось ли тебе капнуть лишнюю каплю?

– Несколько раз случалось.

– Что же ты тогда делал?

– Я выливал лекарство в песочницу, вытирал начисто рюмку и начинал снова.

– Сколько капель налил ты князю вчера?

– Пять-с.

– Не ошибался?

– Нет-с, вчера с первого раза.

– Верно? Говори правду!

– Как перед Господом!

– Твердо, значит, помнишь?

– Твердо, как сейчас помню!

– Приготовив постель и лекарство, ты дожидался князя в кабинете?

– Да-с.

– Никуда не отлучался?

– Летом я носил на террасу трубку, которую их сиятельство изволили курить после обеда перед сном на вольном воздухе.

– Вчера носил тоже?

– Носил-с.

– Дверь кабинета оставлял открытой?

– Так точно.

– Когда ты вчера нес на террасу трубку, не встретил ли ты кого-нибудь шедшего по направлению к кабинету?

– Вчера их сиятельство Маргарита Дмитриевна попалась мне навстречу.

– Ее комната в той же стороне, где и кабинет?

– Так точно-с. Они, вероятно, изволили идти к себе.

– Чего я-то расспрашиваю? Придет же в голову такая глупая мысль! – подумал Карамышев и отпустил свидетеля, прочитав ему его показания и заставив расписаться.

Доктор Голь при допросе подтвердил показания Якова относительно количества капель прописанного им лекарства и того обстоятельства, что он действительно говорил, чтобы он был осторожнее, так как это лекарство – яд.

– Скажите, доктор, неужели усиленный прием опиума не сопровождается никакими предсмертными страданиями? – спросил Карамышев.

– Нет, человек просто засыпает мертвым сном.

– Сколько потребно капель, чтобы произвести смерть?

– Это относительно, смотря по организму принимающего.

– В данном случае?

– Капель двадцать пять, тридцать, так как князь принимал опий уже около года, следовательно, привык к нему, раствор же был сильный.

– Мог он почувствовать, приняв лекарство, что доза велика?

– И мог, и не мог. Скорее даже нет, так как лекарство, обыкновенно, глотают, следовательно язык – этот главный орган вкуса, почти не принимает участия.

– Можно ли предположить, что князь был психически расстроен?

– Он был странный человек, но если судить по этому, то каждый из нас сумасшедший по своему.

Так окончился допрос доктора.

Все клонилось к предположению о самоубийстве, так как не было никаких причин к совершению такого преступления над князем со стороны постоянного лица, не говоря уже о близких.

Одно показание Гиршфельда возбуждало сомнение.

Николай Леопольдович показал, что, уезжая третьего дня в Т., он оставил князя совершенно здоровым и веселым.

– Какие поручения дал вам князь? – спросил Карамышев.

– Отвезти письмо брату и фотографические виды племяннице.

– Из-за этого он посылал вас в Т.?

Гиршфельд вспыхнул.

– Он меня не посылал и посылать не мог. Я сам предложил исполнить эти поручения, а поездку предпринял, во первых, желая проехаться, а во-вторых, исполняя желание покойного князя, познакомиться с его больным братом, ныне тоже покойным, и племянницей.

– Извините! – пробормотал Карамышев. – Вам известно содержание письма, которое вы передали покойному князю Дмитрию? – продолжал он допрос.

– Я его не читая, но князь Дмитрий Павлович, прочитав его, сказал при мне своей дочери, что ее дядя собирается подольше погостить у них в половине будущего сентября, значит он писал, между прочим, и об этом.

Дело снова запутывалось, и главный вопрос оставался неразрешенным.

XXXV
Преступник

На другой день в Шестове появились новые лица.

К утренней панихиде собрались соседние помещики, в числе которых был и Василий Васильевич Гурбанов.

Экипаж, посланный на всякий случай к поезду железной дороги, привез двух официальных лиц – судебного пристава т-ского мирового съезда Михаила Николаевича Христофорова и товарища прокурора т-ского окружного суда Леонида Ивановича Невского.

Известие о загадочной смерти второго князя Шестова с быстротой молнии, после доклада исправником губернатору, облетело весь город.

Прокурор т-ского окружного суда, получив уведомление, нашел нужным командировать своего товарища для наблюдения за производством следствия по столь важному делу.

Княжна Лида, немного было оправившаяся, слегла снова при известии о второй тяжелой для нее утрате.

Шатов положительно потерял голову.

Сохраняла присутствие духа и хладнокровие одна княжна Маргарита, с необычайною нежностью ухаживавшая за сестрой и распоряжавшаяся всем в доме.

На вид она тоже казалась убитой обрушившимися на их семью несчастьями, следовавшими одно за другим.

Прибывшие городские гости тотчас приступили к исполнению своих обязанностей.

Михаил Николаевич Христофоров, подвижный, маленький человек лет тридцати пяти, быстро исполнил все законные формальности.

Духовное завещание найдено было в одном из ящиков стола.

Леонид Иванович Новский, элегантный блондин с ярким румянцем на щеках, выглядел совсем юношей.

Он был недавно назначен на должность товарища прокурора из Петербурга, вскоре по окончании им там курса в училище правоведения.

Тотчас после завтрака он углубился в чтение следственного производства.

Карамышев еще не был знаком с ним, и они представились друг другу в усадьбе.

– Молокососа прислали наблюдать за моими действиями! – ворчал про себя недовольный старик, и насмешливо поглядывал на внимательно читавшего дело юного представителя обвинительной власти.

– Темное дело, – сказал Новский окончив чтение, – но только не самоубийство.

– А что же, по вашему? – усмехнулся Сергей Павлович.

– По-моему, князь отравлен.

– Кем же это? Пощадите.

– Кем? Разъяснить это и есть задача следствия. Что смерть князя последовала от вмешательства посторонней руки – если этого из дела ясно не видно, то это чувствуется. Согласитесь сами, человек совершенно здоровый, богатый, собирающийся ехать в гости в половине будущего сентября к брату, вдруг ни с того, ни с сего травится сам. В этом нет логики.

– А в том, что князь отравлен, конечно домашними, так как посторонних в доме не было, разве есть логика? У кого какие мотивы могли бы быть для этого? – спросил Карамышев.

– Мотивы. Мотивы, их надо сыскать. Это тоже одна из главных следственных задач… – заметил Леонид Иванович.

– Вы хотите решить уравнение со всеми неизвестными? Я за это не берусь. Я заявлю вам это официально! – почти грубо отвечал Сергей Павлович.

– Зачем волновался, добрейший Сергей Павлович, поработаем и подумаем вместе, – мягко произнес Новский.

– Нечего думать, нечего и работать. Самоубийство ясно как Божий день. Если не умышленное, то случайное.

– То есть как случайное?

– Так! Князь, по уходе Якова, мог опрокинуть и пролить рюмку, наполнил ее снова водой и стал сам капать лекарство. Руки, как случается у стариков, затряслись. Он перелил и не заметил.

– Это предположение основательное, не говорю, но все-таки лишь предположение.

– Чем же оно хуже вашего, тоже предположения?

Карамышев сомневался сам, но говорил лишь из желания противоречить.

– Так-то так, но мне сдается, что я правее… – задумчиво отвечал Новский.

– Не могу спорить. Ведь вам чувствуется! – подчеркнул Карамышев. – Что же тут спорить?

– Надо все-таки подумать! Я пройдусь по саду! – заметил Новский и встал.

– Прогуляйтесь, желаю надуматься, или лучше обдуматься, – уязвил его Сергей Павлович, и тоже вышел вслед за товарищем прокурора.

Беседа их происходила в комнате Николая Леопольдовича.

Последний был у княгини, наверху.

Погуляв по саду, юный жрец Фемиды отправился на задний двор, прислушаться к толкам дворни.

Проходя мимо кухни, все окна которой были открыты, он услыхал голоса.

– Уж не Яков-ли Петрович это ему подсудобил, помните, Коронат Иванович, а намеднясь грозился… – говорил один голос.

– Что ты без толку брешешь, – остановил его другой, – долго-ль так невинного человека погубить. Со злости тогда, что красоту его испортили, сболтнул, а то статочное ли дело на убийство решиться. В уме ли ты, парень. Смотри сам под ответ не попади. Следственник его уже допрашивал, он сам говорил, что все дотошно показал. Уйди от греха.

Голоса смолкли.

Дверь кухни отворилась и на пороге показался знакомый нам кучер Степан.

Леонид Иванович внимательно посмотрел на него, но ни сказал ни слова и отправился в дом.

– Что, надумалось? – уколол его Карамышев, которого он застал на передней террасе.

– Надумался. Когда пожелаете продолжать следствие, я к вашим услугам.

– Что же продолжать? Оно окончено? – уставился на него тот.

– Мне бы хотелось предложить вам допросить еще несколько свидетелей. Я кажется имею на это право? – в свою очередь съязвил Новский.

– 281 и 286 статья устава уголовного судопроизводства. Знаю-с, знаю-с. Имеете, полное имеете. Извольте, всю дворню и даже всю деревню допрошу, приказывайте – обозлился Сергей Павлович.

– Приказывать я вам не смею, да это мне было бы и не к лицу. Вы годитесь мне в отцы. Но воспользоваться правами, предоставленными не лично мне, а занимаемому мною положению законом, я не премину… – с достоинством отвечал Леонид Иванович.

Сергей Павлович смолчал, ограничившись язвительной улыбкой.

– Тем более, что в интересах раскрытия истины я попрошу допросить лишь двух, или четырех человек… – продолжал тем же тоном товарищ прокурора.

– Это милостиво, сжалились надо мной стариком… – с комическим почтением поклонился Карамышев.

Новский только улыбнулся.

– Угодно начать сейчас? – после некоторой паузы спросил его следователь.

– Извольте, я свободен! – отвечал тот.

Они отправились вниз.

– Кого же вам будет угодно еще допросить? – спросил Карамышев Новского, усевшись за стол.

– Княжеского повара.

– Какого? Их два.

– Так обоих.

Сергей Павлович пожал плечами и приказал дежурившему у дверей сотскому позвать поваров Короната Ивановича и Сакердона Николаевича по очереди.

Первый явился Коронат.

После предварительных расспросов Карамышев спросил:

– Что известно тебе о смерти князя Александра Павловича?

– Нам ничего не известно, потому что мы на кухне, – ответил Коронат.

Карамышев вопросительно с усмешкой поглядел на Невского.

– Скажите, свидетель, – начал тот, – кто полчаса тому назад говорил у вас на кухне, что не дело-ли это Якова Петровича, так как он грозился когда-то?

Коронат вздрогнул от неожиданности и удивленно уставился на товарища прокурора. Карамышев стал необычайно серьезен.

– Это, ваше высокоблагородие, кучер Степан болтал.

– Расскажите же нам, что он болтал?

Коронат Иванович подробно передал, как разговор Степана с ними на кухне, случайно слышанный Невским, так и сцену в кухне в день отъезда Николая Леопольдовича, уже известную читателям.

Другой повар, Сакердон Николаевич, и кучер Степан показали согласно с Коронатом.

– Беспременно, ваше высокоблагородие, это он со злости, потому рассвирепел тогда страсть! – заключил свои показания Степан.

– Вот видите, добрейший Сергей Павлович, и вопрос о том, кому? – разрешение и мотивы найдены, – обратился к Карамышеву Новский.

– Принужден согласиться, что дело принимает другую окраску, благодаря счастливой случайности, – нахмурился следователь.

– Пусть хоть случайности, – улыбнулся Леонид Иванович, – но что это за старый князь, появляющийся на скамейке, о котором говорят свидетели?

Карамышев рассказал ему подробно эту легенду, переходящую из рода в род в усадьбе князей Шестовых.

– Средневековые бредни! – решил Новский.

– Как знать, чего не знаешь! – не утерпел не противоречить Сергей Павлович.

– Допросим теперь Якова, – заметил товарищ прокурора, сделав вид, что не слыхал последней фразы следователя.

– Сбегай в деревню, позови старосту и десятского, – обратился к сотскому Карамышев. – Я думаю арестовать обвиняемого… – заметил он Невскому.

Тот молча наклонил голову.

Прошло около получаса, когда требуемые лица явились.

Карамышев и Новский не проронили за это время ни слова.

Сотский по приказанию следователя, привел Якова.

Последний был смущен. Он уже знал о данных поварами и кучером показаниях.

Подробно рассказал он о нанесенных ему покойным князем побоях, знаки которых не прошли s до сих пор, и о том, что под влиянием злобы и толков о появлении старого князя, говорил приписанные ему слова.

– Это я, ваше высокоблагородие, с дуру, совсем с дуру! – закончил он свои показания.

Следователь прочел их ему и дал подписать.

– Сознайся лучше, что ты по злобе или, как говоришь, сдуру, подлил лекарства в рюмку, зная, что от этого князь умрет? – резким тоном в упор спросил его следователь.

Яков побледнел.

– Видит Бог, всего пять капель влил, разрази меня Господи, если вру. Не убивец я. Сколько лет служил их сиятельству, да и вы, ваше высокоблагородие, меня, знаете. Зачем же напраслину на меня возводите?.

– Ну, напраслина ли это – разберет суд! Так ты не сознаешься?

– Господи, Господи, да в чем же? Я, вот вам Христос, не виновен.

– Я тебя арестую. Староста, посади его в камеру при сельском управлении под строгий караул. Завтра утром приведешь его сюда, получишь бумаги за караулом на подводе отправишь в город – в острог.

– Слушаю-с! – отвечал староста, подходя к арестованному.

Яков задрожал и, не будучи в силах вымолвить слова, как сноп повалился на пол.

Сотский и десятский подняли его и буквально волоком вытащили за дверь.

Староста последовал за ними.

Карамышев, видимо раздраженный, продолжал писать. Писал он быстро, перо так и прыгало по бумаге. Новский отошел к окну и смотрел в сад.

– Кушать подано! – доложил вошедший лакей и удалился.

Сергей Павлович окончил работу и вместе с товарищем прокурора отправился в столовую.

Обед прошел молча. Тотчас после него состоялась вечерняя панихида и церемония положения тела в богатый дубовый гроб, доставленный из города. По окончании церемонии, Карамышев с Голем не утерпели и составили партию винта, в которой приняли участие Гурбанов и Новский. Последний оказался прекрасным винтером, что отчасти примирило с ним все еще хмурившегося Сергея Павловича.

Гиршфельд и княгиня, появившиеся за обедом и панихидой, снова куда-то исчезли.

Игроки провинтили до поздней ночи. Наутро следователя ожидал новый сюрприз. Староста явился один.

– Где же арестант? – спросил Карамышев.

– Виноват, ваше высокоблагородие, – взмолился староста, – не досмотрели!

– Убежал? – крикнул Карамышев.

– Никак нет-с, ваше высокоблагородие, удавился убивец, собачью смерть принял.

Карамышева это известие ошеломило.

«Ну, а если он не виноват?» – мелькнуло в его уме.

Он сознавал, что, раздраженный вчера Новским, погорячился.

«С чего же бы ему кончать с собой?» – успокоил себя Сергей Павлович.

Второй акт уголовной драмы совершился уже при других декорациях.

Место действия перенеслось из роскошного княжеского дома в неказистое помещение сельского управления.

В арестантской камере на петле, сделанной из помочей и накинутой на стенной крюк, висел труп покончившего с собою княжеского камердинера Якова.

Карамышев, Новский и Голь прибыли туда почти следом за становым приставом, оставившим усадьбу лишь накануне утром. Совершены были обычные формальности, и акт о самоубийстве обвиняемого в умышленном отравлении князя Александра Павловича Шестова, т-ского мещанина Якова Петрова Быстрова был приобщен следователем к делу, следствие по которому местным производством было окончено.

Оставалось, по мнению товарища прокурора, разделенному и следователем, допросить княжен Маргариту и Лидию Дмитриевну Шестовых, для чего Карамышев, по совету Невского, и препроводил дело при представлении на распоряжение прокурора т-ского окружного суда. Таким образом, князь Александр Павлович Шестов был признан жертвою гнусного преступления.

Завещание его было действительно.