Текст книги "В тине адвокатуры"

XXVII
Идеалист

Антон Михайлович Шатов был тот самый «идеальный друг» княжны Маргариты Дмитриевны Шестовой, мысль о котором, подобно голосу совести, возникла в уме княжны перед роковой для нее беседой с Гиршфельдом в «старом парке».

Княжна, впрочем, ни одним словом не обмолвилась об этом знакомстве своему новому другу.

В начале она даже позабыла о его существовании в вихре увлекшей ее страсти, а потом как-то инстинктивно не хотела профанировать чистое чувство этого человека перед практическим до цинизма спутником ее жизни.

Саркастическая улыбка, с которой непременно встретил бы Николай Леопольдович рассказ о начале романа ее юности и о герое этого романа, казалось ей, до боли потревожит память о ее прошлом, а эту память, несмотря на уверенность в счастии настоящего и будущего, она почему-то ревниво охраняла.

По окончании курса, Антон Михайлович поселился в доставшемся ему после смерти отца небольшом наследственном домике на окраине города Т., занялся практикою и стал готовиться к докторскому экзамену.

Молодой, внимательный и счастливый врач, он скоро заслужил доверие города и практиковал на славу.

Впрочем, не хорошая практика, не родной город и не родительский дом, с которыми связывали его столь дорогие для всех воспоминания раннего детства, привлекали его в Т.

Неразделенное чувство, как известно, сильнее и живучее.

Такое-то чувство сохранял он в своем сердце к княжне Маргарите Дмитриевне.

Она не ошибалась, чувствуя, что до сих пор ее пленительный образ занимает воображение молодого идеалиста, что до сих пор одно ее слово способно перевернуть весь склад его жизни.

Он давно уже подыскал в уме своем оправдания ее с ним поступка, ее поспешного бегства из Москвы, после того счастливого для него дня, когда он увидал в ее глубоких, как море, глазах светоч зарождающейся взаимности.

«Она боялась помешать мне и себе работать, сделаться полезными человечеству. Она испугалась мысли, чтобы время восторгов взаимной любви не стало для нас второй Капуей. Она принесла, быть может, свое личное чувство, возможность своего личного счастья на алтарь общего дела».

Он за это был от нее в восторге.

Новые встречи, новые люди успели на время заглушить в ней зародившееся к нему чувство, но он уверен, что оно еще тлеет под пеплом и будет время, когда оно разгорится, если не в пожар (он этого не хотел, он даже боялся этого), то в скромный приветливый костерок семейного счастья.

Дом ее отца, где он изредка, раз в год, мог видеть ее, где она провела свое детство и юность, где все напоминало о ней, стал для него тем любимым, укромным уголком, где он отдыхал, витая в прошедшем, мечтая о будущем.

Настоящее его было: работа, наука и практика.

За последнее, впрочем, время любовь его к княжне Маргарите, приезжавшей в отцовский дом раза три, или четыре, не то чтобы уменьшилась, а как-то притупилась. Мечты о возможности грядущего счастья хотя и не покидали его, но помимо его воли являлись закутанными в дымку сомнения.

Теплота дружеских отношений к нему князя Дмитрия Павловича, худо скрытое восторженное обожание со стороны княжны Лиды постепенно примиряли его с действительностью.

Порой даже у него являлась мысль: не в этой ли действительности следует искать ему столь желанной тихой пристани?

В доме князя Дмитрия Павловича Шатов был уже несколько лет почти ежедневным гостем, считался как бы родным. Отсутствие его за обедом или вечерним чаем было редким явлением.

– Кто это нынче увлек нашего молодого доктора? – обыкновенно говорил князь, не видя его за столом и лукаво поглядывая на краснеющую под взглядом отца Лмду.

Князь догадывался о чувствах его младшей дочери к молодому гостю, не подозревая чувств последнего к его старшей дочери.

К чести князя Дмитрия Павловича надо сказать, что он был весьма невысокого мнения о геральдических достоинствах, и молодого энергичного труженика науки далеко ее считал неравною партиею для княжны Шестовой.

Поведение Шатова, исполненное чисто братских чувств по отношению его к княжне Лиде, непоколебимая уверенность князя в высокой честности и чистоте взглядов его молодого друга делали то, что князь спокойно доверял ему свою дочь, и Шатов, к величайшему удовольствию влюбленной Лиды, был постоянным и бессменным ее кавалером на прогулках и редких выездах.

В городе все считали его женихом княжны Лидии Дмитриевны, необъявленного еще за юным возрастом невесты.

Никто, конечно, и не подозревал, что любовь к старшей сестре со стороны предполагаемого жениха препятствует счастью младшей.

Менее всех подозревала это сама княжна Лида.

Долгие беседы с Шатовым о княжне Маргарите, видимо, весьма для него приятные, доставляли и ей большое удовольствие.

Разделяемый им ее восторг по адресу старшей сестры она считала, лишь должною данью достоинствам княжны Маргариты.

Будучи еще совсем ребенком, княжна Лида не ведала страсти и ее вполне удовлетворяло то нежное внимание, с которым относился к ней любимый ею человек, отыскавший эту нежность в своем сердце, переполненном любовью к другой.

В альбоме Лиды, большой охотницы до стихов, находилось между прочими стихотворение Шатова, написанное по ее просьбе на второй год пребывания его в Т.

Восторженный медик был немножко и поэтом.

В этом стихотворении он сравнивал княжну Лидию с манящей его тихой пристанью, и ее сестру – с бурным морем, пробуждающим в нем желание мчаться вдаль.

Впрочем, с течением времени, как мы уже сказали, отношения Шатова к этим двум встретившимся на его пути девушкам несколько изменилось.

Привязанность к нему княжны Лиды, ежедневные встречи с ней, давшие ему возможность узнать ее близко и оценить все достоинства этой детской, нетронутой души, постепенно оттесняли в глубину его сердца яркий образ ее сестры, а братское нежное чувство дружбы превращалось незаметно для него самого в чувство тихой, без вспышек, страсти.

Ко времени нашего рассказа ему шел двадцать девятый год.

XXVIII
За чаем

Князь Дмитрий Павлович окончил чтение писем и передал их дочери.

– Брат Александр пишет, что в половине сентября приедет в город недели на две. Из письма Марго видно тоже, что она приедет к этому времени. Тебе тут тоже есть от нее записочка.

– Вот это хорошо, это очень кстати, что все будут в сборе! – радостно воскликнула она, бросив полный любви взгляд на Шатова, и занялась записочкой сестры.

От наблюдательности Гиршфельда не ускользнул это взгляд.

«Ого, – подумал он. – Дело-то у этих голубчиков, кажется, уже на мази. Ну, да Бог с ними. Двухсот тысяч тебе, голубчик, в приданое не получить!»

– Очень, очень, повторяю, приятно мне вас видеть у себя. Заочно я уже давно знаком с вами, так как брат Александр в каждом письме упоминает о вас, расхваливая вас, как человека и как воспитателя и руководителя его сына… – обратился князь Дмитрий к Николаю Леопольдовичу. Тот, сделав сконфуженный вид, поклонился.

– Это не комплимент, я вполне убежден в ваших высоких качествах, так как без них приобрести дружбу и доверие брата, особенно в такое короткое время, невозможно. Мы с братом люди тяжелые, подозрительные и свое расположение даром и опрометчиво не даем.

Князь при последних словах своими добрыми глазами посмотрел на Антона Михайловича, занятого разговором в полголоса с княжной Лидой.

До навострившего уши Гиршфельда долетали слова: свадьба, Москва, экзамен.

Громкий голос князя мешал ему слышать более.

– Особенных достоинств я за собой не вижу, я только исполняю свой долг, – отвечал он на последние слова князя Дмитрия.

– Скромность – вот уже первое достоинство! – заметил тот.

Гиршфельд потупил глаза, все настойчиво прислушиваясь к разговору молодых людей на другом конце стола.

Чаепитие, между тем, окончилось.

Завязался общий разговор.

Из него Николай Леопольдович узнал профессию и положение своего нового знакомого – Шатова и увидал близость его отношений к дому князя Дмитрия.

Не ускользнула от него и нежная любовь к молодому другу дома, прорывающаяся в словах и взорах княжны Лиды.

Чувство злобного недоброжелательства, желчное настроение при виде чужого счастья напали на него.

«Не худо бы лишить этого молодца его лакомого кусочка, может и нам пригодится. Надо переговорить с Маргаритой…» – пронеслось у него в голове.

– Папа, тебе пора спать, ты и так дурно себя весь день чувствовал… – сказала княжна Лида, взглянув на висевшие в столовой часы, показывавшие одиннадцать – время, в которое князь Дмитрий Павлович обыкновенно ложился спать. В доме князя Дмитрия не ужинали никогда.

– Мне теперь лучше, можно бы и посидеть для дорогих гостей, – заметил князь, сдерживая зевоту.

Гости поняли, что это любезность, и стали прощаться.

– Жду вас завтра к обеду, без церемонии, отказом обидите меня и молодую хозяйку, – крепко пожал князь Дмитрий руку Гиршфельду.

– Сочту за честь… – раскланялся последний.

– Лучше, если это доставит вам удовольствие, – отвечал князь.

– В этом едва ли можно сомневаться, – заметил Николай Леопольдович, с чувством пожимая на прощанье маленькую ручку княжны Лиды.

Он, впрочем, у всех хорошеньких женщин пожимал руки с чувством.

– Вас я не приглашаю, вы свой, – простился князь с Шатовым.

– Еще бы его приглашать теперь! – улыбнулась княжна Лида, подчеркнув последнее слово.

Молодые люди вышли из ворот княжеского дома. Была прелестная августовская свежая ночь.

– Какая чудная ночь! Вам далеко? Я бы с удовольствием прогулялся! – обратился Гиршфельд к Шатову.

– Да, я живу довольно далеко, за Дворцовой улицей, за мостом, впрочем, что же я вам объясняю, ведь вы первый раз в городе? – отвечал тот.

– В первый, а потому и хотел обратиться к вам с вопросом, где бы у вас тут поужинать? Хотелось бы не дома, а на народе.

– В ресторане при гостинице «Гранд-Отель».

– Это будет дома – я там остановился.

– В Коннозаводском собрании.

– Это что за учреждение?

– Так называется местный клуб.

– Но там нужно, вероятно, записываться?

– Конечно, но я состою членом, хотя очень редко бываю, но могу вас, если хотите, записать: идти мне все равно мимо.

– А поужинать вместе? – предложил Гиршфельд.

– Нет, благодарю вас, я никогда не ужинаю и дома у меня спешная работа… – отказался Шатов.

– Так будьте так добры, запишите.

– С удовольствием.

Гиршфельд последовал за Шаговым.

Они прошли бульварчик, вышли на Дворцовую улицу и повернули налево.

– Какие, видимо, прекрасные люди эти Шестовы… – прервал молчание Николай Леопольдович.

– Князь образцовый человек, один из типов вырождающегося, к сожалению, поколения… – серьезно заметил Шатов.

– Ну, и в их поколении тоже много было сорной травы! – вставил Гиршфельд.

– Но зато были люди, каких теперь нет – носители идеалов.

– Каких идеалов?

– Честности, стойкости и неподкупности убеждений и бескорыстной любви.

– Почва была для возрастания этих сладостей за спиною крепостной, рабочей силы, – сквозь зубы проговорил Гиршфельд.

Шатов не ответил ни слова.

– Он куда дряхлей на вид князя Александра Павловича, не смотря на то, что моложе… – вышел из неловкого молчания, после своей неуместной фразы, Николай Леопольдович.

– Он серьезно болен, – печально отвечал Шатов, – кроме паралича ноги у него болезнь сердца. Бывший с ним сегодня перед обедом припадок меня очень беспокоит. Я боюсь, что княжна Лидия Дмитриевна скоро сделается сиротою.

– Вы думаете?

– К сожалению, почти уверен.

Они дошли до ярко освещенного здания – это и было Т-ское коннозаводское собрание.

Шатов записал Гиршфельда в клубную книгу и простился с ним.

– Поужинали бы вместе? – снова предложил Николай Леопольдович.

– С удовольствием посидел бы с вами, если бы не спешная работа… – извинился Шатов и вышел из швейцарского клуба.

Николай Леопольдович стал подниматься по освещенной лестнице.

XXIX
В клубе

Т-ский клуб был устроен по обыкновенному типу провинциальных клубов.

Запертая в обыкновенные дни танцевальная зала, несколько игорных, биллиардная и столовая с буфетной в глубине.

Посетителей было довольно много.

В игорных комнатах слышны были лишь карточные возгласы.

Из биллиардной доносились щелканье шаров и счет маклера.

В столовой было шумно.

Громкий говор и хохот указывали на собравшуюся веселую компанию.

Гиршфельд направился туда.

Не успел он войти, как один из сидевших за столом вскочил и бросился к нему навстречу.

– Ба, кого я вижу, какими судьбами, откуда?

Это был Владимир Павлович Кругликов.

Гиршфельд объяснил причины своего приезда в Т. и то, что он явился в клуб прямо от князя Дмитрия Павловича.

– Значит ужинать, потому у князя Дмитрия не поужинаешь. Я не говорю это в том смысле, как говорит русский народ «не пообедаешь» князь – сердечный человек, и в буквальном смысле пообедать у него можно очень даже вкусно… – затараторил Кругликов.

– Я завтра в этом надеюсь убедиться: зван обедать! – улыбнулся Гиршфельд.

– На кого сюда записались?

– Меня записал доктор Шатов, с которым я познакомился у князя.

– А, жених!

– Чей?

– Княжны Лидии Дмитриевны. Это держится пока под секретом, но в этой приятной должности он состоит давно. Чай записал, а сам драло?

– Да.

– Чудак, домосед, а хороший, душевный парень и прекрасно знает дело. Да что же мы стоим! Милости прошу к нашему шалашу. В компании веселее. Люди все собрались выпить не дураки. Ужинать еще рано. Красненького выпьем?

– Пожалуй.

– Человек, бургунского!

Владимир Павлович быстро представил Гиршфельда человекам около десяти, занимавшим почти половину громадного стола, назвал их по фамилиям.

– Это, господа, необыкновенный человек, – возгласил Кругликов, указывая на Николая Леопольдовича. – Несмотря на его молодость и красоту, князь Александр Павлович Шестов имеет к нему полное доверие. Он доверяет ему все, даже свою жену.

Присутствующие расхохотались.

– Это еще не все. Он образцовый ментор юридического сына князя Шестова.

Хохот усилился.

Особенно громко и задушевно хохотал сидевший тут же барон Павел Карлович Фитингоф, занимавший уже давно место правителя канцелярии губернатора и бывший правою рукою барона Фалька.

Павел Карлович, спустя полгода после свадьбы Зинаиды Павловны, женился на племяннице баронессы Ольги Петровны, на той самой, которая была неудачно выписана ею из Петербурга для обольщения князя Александра Павловича.

Он был уже отцом четырех дочерей.

Николай Леопольдович нашел нужным тоже улыбнуться и только укоризненно покачал головою по адресу Владимира Павловича.

– Когда вы перестанете балаганить?

– Кончил, дружище, кончил! – потрепал его по плечу Кругликов. – Вот кстати и бургунское.

Николай Леопольдович поместился рядом с Владимиром Павловичем.

Прерванный приходом Гиршфельда разговор возобновился.

Собравшиеся оказались все охотниками.

Разговор шел о собаках.

Говорил, впрочем, почти один Кругликов.

– Что вы там ни говорите, барон, про своего Арапа, собака, нет слов, хорошая, но до моего Артура ей далеко. На вид она у меня не мудреная, по душе скажу, даже и порода не чиста, но ума палата, да не собачьего, сударь вы мой, а человеческого ума. Не собака – золото; только не говорит, а заговорит – профессор. Вы что это, господин ментор, в усы смеетесь, или не верите? – обратился он к Гиршфельду.

– Нет, я ничего, так! – улыбнулся тот.

– То-то так! Нет, вы послушайте, я вам про моего Артура расскажу, диву дадитесь, благоговение почувствуете, зря хвалить не буду – не продавать. Не продажный он у меня. Генерал Куролесов полторы тысячи за него давал. За пятнадцать тысяч говорю, ваше превосходительство, не отдам. Так-то.

– Расскажите, расскажите, это интересно! – послышались голоса.

– А вот что расскажу я вам, государи мои, – начал Кругликов, – охотился это я прошлым летом, охота не задалась, еду я обратно. Артур возле дорога, по полю, бежит, вдруг стоп – остановился. Я попридержал, думаю, посмотрю, что такое. Вижу Артур стоит и как раз перед кочкой, как вкопанный. Заинтересовало это меня, сошел я с лошади, иду и как близко стал подходить – место низкое, вижу на кочке сидит дупель, а перед ним Артур стоит и оба не пошевельнутся. Я ближе, ни с места, и что же вы думаете, государи мои, шапкой я дупеля-то прикрыл. Это он, значит, под взглядом Артура окаменел, а может быть и загляделся, потому что при стойке – картина, а не собака.

– Да, это случай на самом деле из ряда вон… – заметили слушающие, едва сдерживая хохот.

– Да что тут случай, – продолжал Кругликов. – Года два тому назад с Артуром у меня случай был, так случай, кабы мне кто рассказал, не поверил бы, ей-ей, не поверил. Охотился я близ именья графа Панскова, чай все его знаете, а в самом именьи графа охота на диво, ну, да запрещает. Отправился, однако, я к нему сам, принял радушно, обедать оставил и приказ в контору дал охотиться мне у него не препятствовать. Денька это два спустя поплелся я с Артуром в его лесок. Молоденький этакий с кустарничком, самое тетеревиное место. Только это я ступил на опушку, Артур впереди и уже встал, а навстречу мне сторож. «Не приказано здесь охотиться, говорит».

– Мне, говорю, сам граф позволил, и фамилию свою назвал.

– Не можем знать, только не приказано.

– А далеко, говорю, контора?

– Да версты три с небольшим будет.

– На, говорю, тебе полтину, сходи спроси: Кругликову, дескать, дозволено ли охотиться? А до тех пор я выстрела не сделаю.

– Записал это я ему на бумажке мою фамилию и отправил, сказав, что тут же и подожду его. Парень пошел. Смотрю, а Артур все стоит. Сел это я на опушке, трубочку закурил, потом прилег, не идет мой парень назад. Соскучился я и вздремнул, с час с места таки проспал. Парень мой вернулся, разбудил.

– Виноват, говори, ваше высокородие, извольте пулять.

– Глянул я на Артура – все стоит. Пиль! – закричал я, выпалил, ну, две штуки на месте и положил. Вот это собака, а вы – Арап. Далеко вашему Арапу! – обратился Владимир Павлович к барону Фитингофу.

Тот только улыбнулся.

– Я ничего не вижу особенного, – проговорил Гиршфельд, – собака у вас, значит, часа два простояла?

– Да-с, два часа, или около этого. Как же это ничего особенного? – налетел на него Кругликов.

– Да так! С одним моим знакомым был случай не в пример необыкновеннее вашего. Жил это он в своем имении Харьковской губернии, сад у него был при доме большой, а за садом болото. Вот он раз утречком взял ружье, собаку крикнул – Нормой звали – и отправился через сад на болото. Собака вперед убежала и на болоте уже стойку сделала, а он только что к нему подходить стал, как вдруг из дому лакей бежит.

– Пожалуйте, говорит, домой, эстафета.

– Вернулся мой приятель, получил известие о смерти своей тетки, жившей в ближайшем уездном городе. Сейчас это лошадей туда. Пока там, с похоронами возился, наследство кое-какое осталось ему по завещанию, пришлось в губернский город ехать – утверждать завещание. Все это он покончил, имущество принял, во владение ввелся. Месяца через два в имение к себе вернулся.

– А где же, говорит, Норма?

Хвать-похвать – нет собаки.

– Да ведь с тех пор, как вы тогда на охоту пошли, ее и не видать, – сообразили домашние.

Пошли на болото и что же? Собака скелет и дупель – скелет. Вот это стойка! – засмеялся Гиршфельд.

Присутствующие разразились неудержимым хохотом.

Владимир Павлович обиделся и стал глотками отпивать бургунское.

Это продолжалось, впрочем, недолго.

– Э, да вы большой руки шутник! – потрепал он его по плечу.

– Вывьем лучше.

Гиршфельд чокнулся.

Попойка, а затем и ужин пошли своим чередом.

В пятом часу утра Кругликов подвез Гиршфельда к подъезду гостиницы «Гранд-Отель».

XXX
Первый поцелуй

Николай Леопольдович, сказав себе, что дело у этих голубчиков, как он назвал Шатова и княжну Лиду, кажется, на мази – не ошибся.

Шатов накануне того дня, когда Гиршфельд приехал в Т., сделал предложение княжне Лидии Дмитриевне и получил согласие как ее, так и ее отца.

Это случилось для него совершенно неожиданно.

После обеда, когда князя Дмитрия Павловича увезли, по обыкновению, в кабинет подремать и молодые люди остались в гостиной одни, Антон Михайлович, между прочим, заговорил о своем отъезде в Москву для экзамена и защиты диссертации.

– Вы, конечно, туда не надолго? – испуганным голосом спросила Лида.

– Нет, вероятно, придется остаться в Москве, мне предлагают место ординатора при клинике, там более материала для нашей науки и отказаться перейти в столицу – грешно. Это значит пожертвовать наукой.

– А пожертвовать мной ничего не значит, расставшись навсегда? – вдруг каким-то неестественным голосом вскрикнула она и неудержимые слезы брызнули из ее глаз.

Он машинально опустился перед ей на колени.

Этот безыскусственный взрыв неподдельного горя детски чистой, наивной души произвел на него чарующее впечатление.

Разлука с этим плачущим, беззаветно любящим его ребенком представилась для него самого невозможной.

– Зачем же расставаться, можно и не расставаться, если вы только согласитесь быть моей женой! – сам не свой, прошептал он, отнимая руки княжны от ее лица.

Руки повиновались и упали ему на плечи.

Прелестное заплаканное личико, озаренное улыбкой счастья, более красноречивой, нежели всякое согласие, выраженное словами, приблизилось к его лицу.

– Милый, хороший! – шепнули ее губки. Их уста слились в долгом поцелуе. Княжна Лида опомнилась первая.

Быстро вскочила она с кресла и, снова закрыв лицо руками, бросилась вон из комнаты.

Шатов остался один.

Он почувствовал какое-то просветление, как-то особенно легко стало ему. Точно у него спала с глаз долго бывшая на них повязка, точно он сбросил со своих плеч какую-то долго носимую тяжесть.

Девственно чистый поцелуй, казалось ему, рассеял мрак, окутывавший его страсти, дал ему силу сбросить с себя гнет прошедшего.

Он возродился.

Твердою походкой бесповоротно, уже осмысленно решившегося человека направился он в кабинет князя Дмитрия, как бы предчувствуя, что его Лида должна быть именно там.

Он не ошибся.

Прямо из гостиной, после первого неожиданного для нее самой, подаренного ею любимому и любящему человеку поцелуя, бросилась она в кабинет к отцу, забыв даже, что он предается послеобеденному сну.

Быстрый вход дочери разбудил старика, дремавшего в кресле.

Он с удивлением увидал ее заплаканное лицо.

– Что случилось, что с тобой?

– Я счастлива, папочка, счастлива! – упала она к нему на грудь и зарыдала.

– Если счастлива, так чем же ты плачешь, разве плачут от счастья?

– Плачут, папочка, плачут, я так счастлива, что не могу ничего более делать, как плакать.

– Но в чем же дело, утри слезки и расскажи толком.

Она бросилась его целовать.

– Я люблю, папочка, и любима…

– Кем это? Вот им? – улыбнулся князь, указывая на входящего в кабинет Шатова.

– Им, им? – прошептала она и снова спрятала свое лицо на груди отца.

– Князь, я люблю вашу дочь и прошу ее руки. С ней я уже говорил – она согласна! – дрогнувшим от волнения голосом произнес Антон Михайлович.

– Во-первых, я для вас не князь, а Дмитрий Павлович, а во-вторых, надо бы прежде поговорить со мной… – с напускной суровостью проговорил он.

– Простите, это вышло для нас обоих так неожиданно… – стал оправдываться Шатов.

– Прощаю, прощаю. Возьмите ее от меня, пожалуйста, совсем, а то она мне все пальто слезами испортит, только чур, чтобы в жизни ее с вами были только такие слезы – слезы радости.

Князь нежно отстранил от себя рукою дочь, которую Шатов бережно принял в свои объятия. Она взглянула на него сквозь слезы.

– Милый, хороший! – прошептали ее губы.

– Будьте покойны, Дмитрий Павлович, что я не допущу печали коснуться этой ангельской души, что ценой целой жизни я буду бессилен заплатить за дарованное мне судьбой счастье! – уверенно произнес Антон Михайлович.

– Да благословит вас Бог! – произнес князь над коленопреклоненными дочерью и Шатовым.

– Я люблю вас, как сына и верю вам… – с чувством обнял он наклонившегося к нему после благословения Антона Михайловича и крепко поцеловал будущего зятя. – Поцелуйте теперь невесту.

Княжна Лида успела уже вытереть слезы и, вся зардевшись, исполнила приказание отца.

Увы, это уже был не тот – первый поцелуй.

– Прикажите выкатить меня в гостиную – там потолкуем.

Жених и невеста вышли из кабинета. В этот же вечер было решено до времени не объявлять о помолвке, а написать дяде и сестре в Шестово. Княжна Лида принялась писать письма. Князь со своей стороны написал брату. Письма были отправлены с тем же нарочным, который был прислан в город князем Александром Павловичем заказать номер в гостинице «Гранд-Отель» и уведомить князя Дмитрия о визите к нему Николая Леопольдовича Гиршфельда.

Нарочный уехал с вечерним поездом.

Долго, под наплывом новых ощущений, не могла заснуть в эту ночь княжна Лида. Ей представлялось, как обрадуется дядя, узнав о счастии своей любимицы, как будет довольна ее ненаглядная Марго.

Милый, хороший Тоня, как она мысленно называла Шатова, не выходил из ее головы.

Его поцелуи горели на устах.

Наконец, она заснула крепким сном юности, но сладостные грезы не переставали виться над ее золотистой головкой.

Не спал и Шатов.

Такая неожиданно близкая перспектива тихого семейного счастья, этого долго лелеянного им идеала, все еще казалась ему несбыточной мечтой и он с трудом верил в ее действительность.

Сон бежал от него, и картины одна другой заманчивее проносились в его воображении, а вдали, как бы в тумане, нет, нет, да и восставал все еще пленительный, но получивший какой-то мрачный оттенок, образ княжны Маргариты.