Текст книги "В тине адвокатуры"

XXV
Приговор семейного совета

Менее полугода длилось совместное сожительство молодых супругов Шестовых. Женившись, как мы видели, единственно из чувства оскорбленного самолюбия, князь Владимир естественно не мог питать и не питал к своей молодой жене никакого чувства, кроме жажды чисто животного обладания красавицей. Княжна Анна, сделавший княгиней Шестовой, с своей стороны ни на йоту не изменила своих холодных, полупрезрительных отношений к Богом данному ей супругу, а эти отношения не могли, конечно, представить сколько-нибудь благодарную почву для дальнейшего роста горячей, продолжительной страсти. Молодой супруг вскоре – к большому, надо заметить удовольствию молодой супруги – охладел к ней.

Она зажила светскою, совершенно отдельною от него жизнью, а он почувствовал себя, как это бывает в массе современных супружеств, более холостым, нежели до свадьбы. Он и повел холостую жизнь. Снова начались кутежи и попойки, снова возвратился он к компании своих временно покинутых собутыльников, в числе которых находился и брат жены, Виктор Гарин, оплакавший было своего потерянного коновода, пошедшего стезей семейного человека.

Виктор Гарин, вернувшись из Москвы, был неузнаваем: он видимо не находил себе места в родном Петербурге и был в каком-то чаду. С отпуском и без отпуска ездил он то и дело в Москву поклониться новому кумиру – Пальм-Швейцарской, терся в ее гостиных, в кругу ее многочисленных обожателей, видное место среди которых стал за последнее время занимать актер Матвей Иванович Писателев. Его отличала «божественная». Злые языки шли даже далее в точном определении их отношений и этого отличия.

Виктор выбивался из сил обратить на себя внимание когда-то любившей его и принадлежавшей ему девушки, а ее почти безразличное отношение к его ухаживанию еще более распаляло его страсть, доводя ее до апогея. Вместе с часу на час возрастающим чувством молодого князя возрастали и расходы, соединенные с ухаживанием за «знаменитостью».

В одну из таких отлучек князя Владимира над его ментором по части прожигания жизни и шурином князем Шестовым стряслась беда. Незадолго до своей свадьбы с княжной Гариной, князь Владимир во время одной из своих попоек встретился в загородном ресторане с неким весьма приличным на вид господином Николаем Александровичем Мечевым. Несколько метких замечаний и громких фраз последнего, брошенных в кратковременном разговоре, так понравились недалекому по уму отпрыску древнего рода князей Шестовых, что он, разгоряченный к тому же винными парами, начал умолять своего нового знакомца разделить с ними компанию, на что тот, поломавшись для вида и изрек несколько высокопарных демократических сентенций, согласился. Через час они уже пили на «ты» и были друзьями. Николай Мечев был, как принято называть такого рода людей за последнее время – умственный пролетарий. Недоучившись в университете, где рамки программы стесняли, по его словам, богатырский полет его духа, а рутина преподавания лишь тормозила его на пути приобретения знаний, нужных для человека и «гражданина» – он особенно любил это слово и всегда подчеркивал его – желающего служить своему родному народу, Мечев отдался самообразованию и действительно был ходячею энциклопедиею отрывочных и поверхностных, но за то самых разнообразных знаний. На какие средства он жил было его тайной, имений ни родовых, ни благоприобретенных за ним не числилось, определенных занятий, выражаясь языком полицейским, он не имел, а между тем был одет всегда более чем прилично и даже подчас не стеснялся довольно значительными тратами, что давало ему возможность втираться в среду молодежи высшего круга, среди которой он предпочитал военных. На недалекие, а чаще недозрелые умы молодежи, поток громких фраз Мечева производил действие, граничащее с действием гипнотизма, и многие представители этой молодежи благоговели перед ним, считая его чуть не пророком, не предвестником «новых веяний». С таким-то человеком свела судьба слабохарактерного князя Шестова. Восторженный по натуре, искавший от безделья новых впечатлений, инстинктивно стремящийся к какой-нибудь деятельности, князь Владимир стал ярым поклонником Николая Александровича, умело наигрывавшего на всех слабых струнках души своего нового «сиятельного» друга, как иронически называл «демократ» Мечев «аристократа» Шестова. Отвлеченный временно сватовством от кружка новых знакомств, сделанных через Мечева, князь Владимир, заживя вновь холостою жизнью, но уже женатого человека, сошелся вторично с Николаем Александровичем и его кружком, и вскоре, частью по неумелой ретивости свежеиспеченного деятеля, попался в грязную историю с политической подкладкой, принужден был выйти из полка и даже был арестован. Арест его, впрочем, был непродолжителен. Лица, производившие расследования этой глупой истории вообще, и участия в ней князя Шестова, за которого усиленно ходатайствовал тесть его князь Гарин, в особенности, убедившись, кроме того, и сами в безвредной глупости этого потомка Рюрика, одетого сильною постороннею рукою в тогу русского заговорщика, отпустили князя Владимира на свободу, учредя над ним полицейский надзор.

Мечев, увидя, что его «сиятельный друг» попался впросак, успел скрыться заграницу.

Вернувшись из места своего заключения в дом своей жены, князь застал у нее тестя и тещу. Семейный синклит изрек ему свое решение.

– Я мог, – сквозь зубы начал старый князь, холодно поздоровавшись, как и остальные члены семейного совета, с освобожденным узником, – спасти вас от тюрьмы, от заслуженного вами вполне наказания за глубоко возмущающее душу всякого верноподданного ваше преступление, но я бессилен возвратить вам то положение в обществе, которое вы занимали до сих пор, бессилен снять с вас то клеймо позора, которое наложено на вас, и – выскажу мое мнение – совершенно справедливо этим обществом. Двери домов, составляющих круг наш и нашей дочери – вашей жены, отныне заперты для вас навсегда…

Князь остановился и несколько раз щелкнул ногтем среди воцарившегося гробового молчания.

– Вы, конечно, понимаете, что при подобных условиях совместная жизнь ваша с вашею женою – моею дочерью – является немыслимой. Ей, ни в чем неповинной, или же вернее сказать, виновной лишь в роковой ошибке выхода за вас замуж, в чем одинаково, если не в большей степени, виновны и мы с княгиней, быть извергнутой из того общества, в котором она выросла и к которому по праву принадлежит, было бы, надеюсь, и вы согласитесь со мной, высшею несправедливостью. Это была бы с ее стороны безумная жертва, которую она приносит вам не желает и которой вы, даже по ее мнению, не стоите…

Князь снова остановился. Шестов почти умоляющим взглядом окинул княгиню Зою и свою жену, но в холодном, злобном выражении их глаз прочел полную солидарность их с князем Василием, прочел бесповоротный себе приговор и беспомощно поник головою. Испуганный процедурой ареста, допросов и заключения, и обрадованный освобождением, боясь возобновления все этой истории, что, он сознавал, было во власти освободившего его тестя, князь Владимир совершенно растерялся.

– Я принужден согласиться, – прошептал он.

– Sapristi, – щелкнул князь ногтем, – вас никто и не спрашивает о согласии, вам только предписывают…

Шестов снова опустил голову под уничтожающим взглядом тестя.

– Это еще не все, – продолжал последний; – кроме этого дома, купленного вами на имя вашей жены, из которого вы сегодня же выедете, вы должны дать ей известное, соответствующее ее положению в обществе, обеспеченное состояние…

Князь запнулся, увидав вопросительно-удивленный взгляд немного оправившегося князя Владимира.

– Сказав «ей», – поправился он, – я допустил неточность, моя дочь не нуждается в вашем состоянии, у нее есть свое – предназначенное ей в приданое, но она носит под сердцем вашего ребенка. Ограждая его-то интересы, я и возбудил этот для меня неприятный денежный вопрос.

Князь усиленно защелкал ногтем.

– В какой же сумме? – спросил князь Владимир.

– Я думаю, что не менее полмиллиона, – резко ответил Гарин, – и помните, что от исполнения этого условия зависит ваше дальнейшее относительное спокойствие. Я сумею заставить вас исполнить обязательства перед вашею женою, – скороговоркой добавил он сделав, угрожающий жест.

– Хорошо, я спишусь с моим поверенным, – произнес снова уничтоженный Шестов.

В этот же день он выехал из дома своей жены, распростившейся с ним как с посторонним человеком, в отделение Европейской гостиницы, а вечером написал и отправил письмо к Николаю Леопольдовичу Гиршфельду, в котором рассказал ему откровенно свое положение и требование тестя, просил его немедленно распорядиться переводом на имя княгини Анны Васильевны Шестовой пятисот тысяч рублей через Государственный банк, произведя для этого какие он заблагорассудит обороты с его имениями и капиталами. Гиршфельд, получив подобное письмо своего доверителя, сперва положительно ошалел и решил ехать в Петербург, чтобы отговорить князя передавать жене такую уйму денег, которые, естественно, переходя в семью Гариных, ускользали из его загребистых лап, как поверенного, но размыслив, он тотчас сообразил, что с тестем Владимира, князем Василием Гариным шутки плохи, и через дней, произведя несколько денежных комбинаций, устроил требуемый перевод, поживившись в этом деле и для себя весьма солидным кушем. О точном исполнении его поручения он не замедлил уведомить Владимира Шестова, присовокупив, что в виду скорой реализации такой крупной суммы, понесены весьма солидные убытки на процентах. Князь Владимир, ничего не понимавший в делах, не обратил на это ни малейшего внимания, обрадовавшись переводу, освобождавшему его от власти его тестя, самое воспоминание о котором тяготило его душу страшным кошмаром.

XXVI
Соломенный вдовец

Прошло более двух недель, когда князь Владимир Александрович Шестов присмотрелся, если можно так выразиться, к своему новому положению. Предсказания князя Василий Гарина сбылись. В тех домах, где его принимали так недавно с распростертыми объятиями и куда он было толкнулся с визитом, он услышал суровые ответы швейцаров: «не принимают». Встреченные им в ресторанах и на улицах товарищи, бывшие приятели и собутыльники, сторонились от него, как от зачумленного. Один лишь Виктор Гарин не изменил ему, но и тот дал ему понять, что в виду его натянутых отношений с его домашними, визиты к нему были бы неудобны.

– Ты понимаешь, mon cher, что в доме моих дражайших родителей, где я к несчастью живу, не моя воля… К тебе я не премину заглядывать. Да не прокатишься ли в Москву? Я на днях еду туда.

Шестов ехать в Москву отказался.

Такая неизменность дружбы Виктора Гарина к отставному мужу его сестры имела причиной надежду перехватить у богача Шестова малую толику деньжонок, в которых князь Гарин очень нуждался. Он, тративший баснословные суммы на подарки Пальм-Швейцарской, платил громадные проценты растовщикам Петербурга и Москвы и, буквально, был в отчаянном положении. Страсть его к «божественной» Александре Яковлевне не уменьшалась, а, напротив, росла не по дням, а по часам. Та искусно поддерживала ее, идя к намеченной ею цели.

Виктор Гарин уехал. На князя Шестова напал почти ужас. Всеми забытый, чувствуя себя совершенно одиноким, через день после отъезда Виктора, он шел, опустив голову, по Невскому проспекту, как вдруг услыхал около себя симпатичный женский голос.

– Князь, князь, стыдно быть таким рассеянным и не узнавать знакомых.

Владимир поднял голову и увидал перед собой скромно, но изящно одетую миниатюрную барыньку, с миловидным, немного подкрашенным личиком фарфоровой куколки, обрамленным волосами пепельного цвета.

– Агнесса Михайловна! – воскликнул он и с радостью протянул ей обе руки.

– Что это вы глаз не кажете? Я слышала о вашем аресте, но узнала и о вашем освобождении, о вашем разрыве с женой. Я следила за вами… – заговорила она почти шепотом, подчеркнув последнюю фразу.

– Благодарю вас, – с чувством пожал князь все еще находившуюся в его руках ее руку.

– Чувство это не было поддельно.

Первое слово сочувствия, произнесенное этой женщиной, произвело на него, измученного за эти дни непрестанными уколами самолюбия, сильное впечатление.

– Нечего благодарить, хорош, нечего сказать, то ухаживал, я было совсем собралась отвечать, а он вдруг как в воду канул. Извольте явиться сегодня же вечером, мамаша, сестра, брат и, в особенности, я будем очень рады видеть нашего дорогого «политического мученика».

Последние слова Агнесса Михайловна добавила уже совершенно шепотом. Это новая, придуманная ею ему кличка, несказанно обрадовала Владимира. Он поднял голову, приосанился и повеселел.

– Непременно, непременно буду и начну ухаживать за вами с начала, а вы поскорей надумайтесь отвечать – для меня это теперь очень важно, я одинок совершенно, – весело начал он, но окончил эту фразу так серьезно, что Агнесса Михайловна окинула его вопросительно-проницательным взглядом.

– Ишь какой поспешный, – улыбнулась она, – ну, да там увидим. Так до вечера?

Они расстались. С почти облегченным сердцем отправился Владимир к себе в гостиницу, с аппетитом съел поданный ему обед и стал нетерпеливо поглядывать на часы, дожидаясь того времени, когда можно будет поехать к Боровиковым – такова была фамилия матери, брата и сестер Агнессы Михайловны Зыковой.

Последняя, намекнув Шестову на его ухаживания за ней, не сказала неправды. Он на самом деле ухаживал за ней довольно долго, познакомившись с их домом через Мечева, но она, как умная женщина, не отталкивая его, но и не подавая ему особых надежд, вела тонкую игру. Его арест прекратил временно посещения им ее семьи и даже почти вышиб из его памяти ее образ. Нынешняя встреча, слова сочувствия, услышанные им впервые от нее, лестное для него, по его мнению, прозвище «политического мученика», данное ему ею же – все это заставило его сердце вдруг забиться чувством гораздо более сильным, чем то, которое служило стимулом для ухаживанья за ней до ареста, до обрушившегося на него остракизма из общества, почти таким чувством, каким не билось ни для одной из встреченных им женщин. Он почувствовал себя положительно влюбленным. В его положении он считал это величайшим счастьем. Она несомненно ответит ему взаимностью. Она даже очень ясно намекнула ему на это. Князь стал припоминать короткий разговор с ней, каждое ее слово.

– Она полюбит меня! Я заставлю ее полюбить себя, – шептал он. – С ней я найду, наконец, свое счастье, мы устроим себе уютное гнездышко. Я окружу ее роскошью, я буду нежить, лелеять ее. Ей, этому хрупкому, миниатюрному созданию, не придется ходить пешком, не придется иметь даже никакого понятия о нужде…

Так мечтал князь Владимир, а время между тем тянулось довольно медленно.

Воспользуемся этим временем, чтоб познакомить поближе читателя как с самой Агнессой Михайловной Зыковой, так и с семейством Боровиковых, которые должны будут играть довольно видную роль в дальнейшем развитии нашего правдивого повествования.

Мать Агнессы Михайловны – Мария Викентьевна Боровикова была вдова когда-то очень богатого, но в конец разорившегося помещика, оставившего ей после себя лишь неоплатные долги и четырех детей – сына Константина и дочерей Агнессу, Зинаиду и Александру. С ними-то, на скопленные еще при жизни мужа небольшие деньжонки, переселилась она в Петербург, оставив хищных кредиторов покойного делиться оставшимися после его имениями и отказавшись за себя и за детей от убыточного наследства. Ко времени нашего рассказа, она уже жила безвыездно в Петербурге более пятнадцати лет и жила довольно прилично, не смотря на то, что никаких доходов ни откуда не получала и никаким делом не занималась.

Такая жизнь мыслима только в Петербурге – это жизнь на выклянчиваемые повсюду под тем или другим предлогом, а иногда даже без всякого предлога, пособия и займы без отдачи. Для последних Марья Викентьевна охотно знакомилась со всеми чуть не в вагонах конки и на улицах, приглашала к себе, радушно принимала, и на второй же визит нового знакомого огорашивала его просьбой дать ей взаймы ту или другую, часто даже весьма маленькую, сумму.

Знакомые, состоявшие большею частью из молодых людей, охотно ссужали время от времени радушную маменьку трех молоденьких дочек небольшими субсидиями, не желая терять знакомства в доме, где они проводили очень весело время. По наружности это была среднего роста весьма почтенная старушка, с претензиями на аристократические манеры и тонкость обращения. Дети не приносили ей много радостей.

Сын Константин, перебывавший во всевозможных учебных заведениях, нигде не окончил курса, и хотя ему уже давно минуло гражданское совершеннолетие, все еще продолжал сидеть на шее своей маменьки, в ожидании места, занимаясь кой-какими частными делами и мелким комиссионерством, с грошевым заработком, который, и то весьма редко, доносился им до дому, а обыкновенно оставлялся в тех или других злачных местах Петербурга. Долговязый, угреватый молодой человек, с редкой растительностью на бороде и усах, с лицом, носившим следы пристрастия к выпивке, он был, несмотря на это, все-таки любимцем своей матери, мечтавшей найти ему невесту с стотысячным приданым.

Старшая дочь Агнесса семнадцати лет вышла замуж за саперного офицера, но года через четыре разошлась с ним и снова приютилась с трехлетним сыном Володей под крылышко матери. В момент нашего рассказа ей шел двадцать шестой год и она уже года четыре как не жила с мужем. Кто из обоих супругов был виноват в размолвке решить, как это обыкновенно бывает, было весьма затруднительно: иные говорил, что она ушла от него, другие, что он ее бросил.

Две ее сестры, Зинаида и Александра, несмотря на тоже довольно зрелый возраст и бывавшую у них молодежь, все еще сидели в девушках, и Марья Викентьевна потеряла почти всякую надежду видеть их пристроенными, хотя бы даже не в законе, но за хорошим человеком.

– Что за радость брак-то нынче, одно стеснение, – говорила эта либеральная маменька, – вот у меня Агнессочка ни девушка, ни вдова, ни мужняя жена.

Хороший человек, однако, и на таких свободных условиях не находился, хотя обе сестры, особенно Зиночка, были довольно миловидны.

Агнесса Михайловна, впрочем, сравнительно с ними, была красавица.

XXVII
Под дулом револьвера

Скажем несколько слов о друзьях и данниках семейства Боровиковых. За Зинаидой Михайловной последнее время сильно приударял старый комиссионер и адвокат по бракоразводным делам Антон Максимович Милашевич, бросивший, как утверждали, из-за нее на произвол судьбы жену с тремя взрослыми дочерьми, переехавший на отдельную квартиру, все свое свободное время проводивший у Боровиковых и несший в их дом все свои заработки, но это было, кажется, лишь платоническое поклонение со стороны сластолюбивого старичка.

Милашевичу было далеко за пятьдесят и он был весьма странный, с разбитыми нервами, раздражительный человек. В семье Боровиковых и их интимном кружке он был известен под прозвищем «дедушка».

Агнесса Михайловна тоже не оставалась без «присяжного кавалера». В этом звании при ней состоял имевший в Петербурге ортопедическое и бандажное заведение Владимир Васильевич Охотников, подвижный, худощавый блондин, с коротко обстриженной головой и козлиной бородкой, в черепаховых очках. Веселый каламбурист, любитель петь романсы, хотя немилосердно и беззастенчиво фальшивя, он уже около двух лет был ежедневным гостем Марьи Викентьевны, платя за это знакомство обильную дань, как ей, так и Агнессе Михайловне. Его жена, красивая брюнетка Анна Александровна, давно махнула рукой на влюбчивого мужа и всецело посвятила себя своей пятилетней дочке Лидочке, сетуя лишь порой на недостаток в средствах к жизни, виною чего справедливо считала траты мужа на «мазаную», как Анна Александровна окрестила Агнессу Михайловну, намекая на пристрастие последней к косметическим притираньям. Мы видели из описания наружности Зыковой, что это не было совсем клеветою.

Одна Сашенька довольствовалась временными обожателями и сменяющими друг друга ухаживателями.

Почти тоже ежедневным гостем семейства Боровиковых и тоже вносивших свою лепту в хозяйственную сокровищницу Марьи Викентьевны, но неимевшим определенного назначения ни к одной из ее дочерей, был офицер запаса армии Александр Федорович Кашин – мужчина более чем средних лет, с довольно правильными чертами лица медно-красного цвета, с вьющимися каштановыми волосами и на две стороны расчесанной окладистой бородой. Его специальность и средства к жизни были из оригинальных: он был «вечный жених». Сватался он ко многим несколько раз в Петербурге, ездил для этого в Москву, забирался даже в отдаленные провинциальные города, везде умел сделаться женихом засидевшейся в девицах невесты, получить при этом непременно задаток в счет приданого, но почему-то всегда после этого к его и, вероятнее всего, к счастью и его нареченных, свадьбы расстраивались и невесты отказывались от жениха, поступаясь внесенным задатком. С тою же целью познакомился он несколько лет тому назад и с Боровиковыми; но у них с Марьей Викентьевной произошло то, что весьма метко определяется русской поговоркой: «нашла коса на камень», и он сделался постоянным гостем и другом ее семейства, платясь за это сам и откинув самую мысль о задатке.

Таков был за исключением массы бывавшей молодежи, интимный кружок семейства Боровиковых.

Они занимали небольшую, но довольно приличную квартирку четвертого этажа в пять комнат, в одном из переулков, прилегающих к Знаменской улице.

Туда-то в девятом часу вечера и прибыл, по приглашению Агнессы Михайловны, князь Владимир Александрович Шестов.

Все члены семьи и все друзья дома были в сборе. Князь был ранее знаком со всеми. Ему устроили, весьма польстивший его самолюбию, восторженный прием, не знали где усадить, восхищались его рыцарским поступком с женою, находили, что в штатском платье он стал еще красивее, если это только возможно. Последнее мнение подала сама Агнесса Михайловна. Князь совсем растаял и развеселился, и напившись чаю, попросил позволение устроить «на радостях возобновления знакомства и для его крепости» загородный пикник, получил общее согласие, приказал своему кучеру съездить за экипажами и повез всех в Аркадию, где заказал роскошный ужин с шампанским и фруктами. Веселье и попойка продолжались до утра. Владимир все время увивался около Агнессы Михайловны, жал ее руки и ощущал ответные пожатия.

Марья Викентьевна еще до катанья сумела под шумок занять у него на неделю сто рублей и устроила так, что Агнессочка укатила вперед вдвоем с князем на его собственных рысаках. С этого вечера князь почти ежедневно стал бывать у Боровиковых, усиленно ухаживая за Зыковой.

Агнесса Михайловна исполнила его просьбу при описанной нами встрече на Невском, и довольно скоро надумалась ему ответить, но, разгадав его натуру, обставляла их свидания всевозможными предосторожностями, измышляла всевозможные препятствия и опасности, то уверяя его в преследованиях ее мужа, который решил накрыть и убить их обоих, то выражая боязнь, что о их близости узнает ее мать, которую она боится будто бы как огня.

– Она выгонит меня из дома и не пустит к сестрам, а их я обожаю! – патетически восклицала она.

Отуманенный князь всеми силами и средствами старался ее успокоить и с восторгом и непреодолимым волнением ждал с ней свиданий наедине, которыми она его часто не баловала. Она достигла цели, его чувство к ней крепло, вследствие препятствий, ему нравилась таинственная обстановка их свиданий, соединенных с постоянной опасностью, в которую он, по глупости влюбленного, верил.

– Только теперь узнал я настоящую любовь – такую, как наша – любовь, под дулом револьвера! – восторженно восклицал он, заключая ее в свои объятия, во время этих редких свиданий.

Агнесса Михайловна незаметно улыбалась. Она хорошо понимала, что открытое беспрепятственное обладание ею вскоре бы приелось молодому князю. Она знала себе настоящую цену и увеличивала ее искусной игрой. Окружающие делали вид, что не замечают их отношений. Владимир Васильевич Охотников по прежнему пользовался расположением Агнессы Михайловны, которая уверила князя, что он необходим им для отвода глаз. Шестов верил и даже подружился с ним, и тот успел перехватить у него сотняжку другую, так как в деле займа без отдачи тоже был малый не промах…

Мелкие лепты, как его, так и других друзей дома, в сокровищницу Марьи Викентьевны, в виду появления в семье Боровиковых такого, выражаясь актерским языком, «жирного карася», как князь Владимир, за ненадобностью прекратились, что отразилось на хозяйственном бюджете Анны Александровны, и она была очень довольна.

С своей «первой серьезной любовью», как называл Шестов Агнессу Михайловну, он познакомил и своего единственного оставшегося ему верным старого друга, – князя Виктора Гарина. Тот изредка вместе с ним посещал семью Боровиковых и даже шутя ухаживал за Зиночкой, к великому неудовольствию Милашевича.