Текст книги "В тине адвокатуры"

Ее приживалки видимо знали свое дело.

Графиня встала, давая этим знать, что аудиенция окончена. Гиршфельд поспешил откланяться.

II
Главноуправляющий

Совершенно расстроенный тем, что личное свиданье с графиней Варварой Павловной, для получения которого им было потрачено столько трудов, усилий и времени, не привело ни к каким результатам, сошел Гиршфельд в обширную швейцарскую.

– Благополучно ли-с? – осведомился бравый страж-швейцар, подавая ему шинель.

В ожидании получения красненькой на чай, какую сумму давал ему Николай Леопольдович в свои первые визиты, швейцар невольно входил в его интересы.

– Какой благополучно, ничего не добился! – сунул Гиршфельд ему в руку ассигнацию.

– И напрасно вы лично их сиятельство беспокоите, они у нас ндравные – вам бы обратиться к Владиславу Казимировичу…

– Это к главноуправляющему?

– Точно так! – ухмыльнулся швейцар. – Именно что главный потому что все по ихнему делается, что не захочет – умел их сиятельству в душу влезть.

– И ты думаешь, что через него можно кое-что сделать?

– На все что хотите уговорит – примеры бывали, точно глаза их сиятельству отведет и все по ихнему делается.

– А где он живет?

– Здесь же, в главном флигеле…

– Теперь дома?

– Кажется, что дома… Лошадей им не подавали. Из парадного бы я видел.

Не теряя золотого времени, Николай Леопольдович вышел к подъезду, жестом остановил хотевшего подать лошадей кучера и перешел через двор, к стовшему в стороне большому флигелю, на массивно-дубовой парадной двери которого была привинчена медная доска с надписью: «Владислав Казимирович Савицкий».

Гиршфельд позвонил.

– Как прикажете доложить? – осведомился отворивший дверь лакей.

Николай Леопольдович подал ему свою визитную карточку.

– Пожалуйте в залу! – распахнул двери лакей из прихожей.

Меблировка и убранство, как залы, так видневшихся далее комнат, были роскошны и современны, – только блестевший как зеркало паркет был видимо старинной работы и гармонировал один с глубокими амбразурами огромных окон, к которым как-то даже совсем не шли модные легкие драпри.

– Просят в кабинет! – доложил вернувшийся вскоре лакей и повел Гиршфельда через амфиладу комнат.

Обширный кабинет, в который вступил Николай Леопольдович, был убран в духе кабинетов современных дельцов. Всюду бросалась в глаза блестящая и роскошная, но видимо показная деловитость. Гиршфельд при этой знакомой ему родной обстановке почувствовал себя, как рыба в воде, и непоколебимая надежда, что именно здесь все может устроиться, утвердилась сразу в его уме.

При входе Гиршфельда, из-за огромного, стоящего посреди комнаты, письменного стола, поднялась высокая фигура хозяина, прервавшего, видимо, какую-то письменную работу, так как стол был буквально завален бумагами и конторскими книгами, а посередине лежала неоконченная рукопись.

– Прошу садиться, чем могу служить? – раздался резкий, металлический голос Владислава Казимировича.

Он небрежно бросил на подставку чернильницы находившееся в его руке перо.

Главноуправляющий имениями графини Завадской, имевший на нее, как мы уже знаем из рассказа швейцара, такое неотразимое влияние – был атлетически сложенный мужчина лет шестидесяти, с подстриженными под гребенку седыми как лунь волосами, длинными усами с подусниками, придававшими воинственный вид до сих пор еще чрезвычайно красивому лицу, с крупными, правильными чертами и темно-карими большими глазами. Одет он был в домашнюю темно-зеленого цвета венгерку со шнурами. Масса дорогих перстней украшала его выхоленные руки. Становилось понятным с первого взгляда, какою ворожбою умел влезть в сердце старой графини этот седой красавец. Он был главноуправляющим еще при жизни покойного графа, но наибольшую силу и власть получил над графиней после смерти ее мужа, случившейся лет около двадцати тому назад. Московские сплетни шли далее и удостоверяли, что «неотразимое влияние» началось гораздо ранее.

Николай Леопольдович сел и подробно рассказал свое посещение графини, разговор с ней и неудавшееся его ходатайство о подаче ею прошения о назначении опеки над ее племянником, а его доверителем.

– Я слышал, что вы пользуетесь не только неограниченным доверием ее сиятельства, но и имеете на нее большое влияние, а потому и решился обратиться к вам, не согласитесь ли вы помочь мне в этом добром деле, – закончил свою речь Гиршфельд.

– Вы говорите: добром деле, – подчеркнул в ответ Владислав Казимирович, пристально смотря на своего собеседника.

В его проницательном взгляде и тоне его голоса читалась и слышалась нескрываемая ирония.

Николай Леопольдович молчал, поняв, что имеет дело с таким же как он сам дельцом, которого ему не провести.

– А позвольте вас спросить, – хладнокровно, между тем, продолжал Савицкий, – вы лично сами сильно заинтересованы в этом добром деле?

Он снова сильно подчеркнул последние слова.

Гиршфельд попробовал было посмотреть на него недоумевающе-вопросительным взглядом.

– Я думал, что мы друг друга поймем скорее! – как бы невзначай кинул Владислав Казимирович.

– Я вас понимаю, – твердо ответил Николай Леопольдович, увидав, что надо играть на чистоту, – и отвечу совершенно откровенно: да, заинтересован довольно сильно…

– Так-то лучше. Вы, конечно, имеете в виду и опекуна?

– Если бы это было возможно, я не прочь, чтобы назначение его последовало по моему указанию.

– Невозможного я тут ничего не вижу, это зависит от условий, – уверенно заявил Савицкий. Велико ли состояние князя?

– Теперь?

– Ну, хоть теперь…

– Теперь, если ликвидировать, наберется не более полумиллиона, – соврал Гиршфельд. – Несколько лет тому назад оно составляло около двух миллионов, но безобразные траты князя, выдача им полумиллиона его супруге – выдача быстрая и несвоевременная, обошедшаяся очень дорого, страшно пошатнула положение дел. Я могу доставить вам краткую выписку…

– Это совершенно излишне и к делу ничуть не относится, я опекуном князя быть не собираюсь и мне надо было знать приблизительную цифру его состояния лишь для более правильного определения цены моего вмешательства в это дело.

Владислав Казимирович замолчал.

– Какие же будут ваши условия? – дрогнувшим голосом спросил Николай Леопольдович.

– Двадцать пять тысяч, деньги вперед! – после некоторой паузы произнес Савицкий.

– Но это… – начал было Гиршфельд.

– Предупреждаю, я не торгуюсь… – сделал решительный жест Владислав Казимирович, как бы отстраняя рукою всякое возражение собеседника.

– И вы уверены в том, что добудете согласие графини? Я уже сообщал вам, что она не хочет и слышать о своем племяннике.

– Ее согласия тут и не потребуется, она даже ничего не будет знать о поданном прошении…

– Как же это? – удивился Николай Леопольдович.

– Она подпишет его в числе других бумаг. Я слишком давно состою ее поверенным, чтобы она утруждала себя чтением предлагаемых мною ей для подписи бумаг.

Гиршфелад понял.

– Хорошо, я согласен, деньги я могу доставит вам завтра, – встал он с места.

– Захватите и прошение, но вам, конечно, неудобно, если оно будет подано тотчас же; вероятно вам необходимо известное время на устройство дел?

– Пожалуй что так… Вы читаете чужие мысли… – улыбнулся Николай Леопольдович.

– Это для нас с вами, относительно друг друга, наука не трудная, – фамильярно потрепал он его по плечу.

– Надеюсь, мы будем друзьями?! – подал он ему свою руку.

– Всеконечно! – радостно произнес Гиршфельд, крепко пожимая громадную руку Владислава Казимировича.

– Прошение будет подписано графиней, а вы уведомите меня, когда наступит удобное для вас время для его подачи. Я отправлю его почтою…

Новые знакомые и будущие друзья расстались. На другой день Николай Леопольдович доставил главноуправляющему графини Завадской, как условленную, или лучше сказать потребованную им сумму, так и прошение от имени графини Варвары Павловны, в котором она ходатайствовала о назначении над родным племянником ее князем Владимиром Александровичем Шестовым опеки за расточительность и просила о назначении опекуна, лично ей известного, отставного поручика Александра Алексеевича Князева, к которому питает полное доверие – сама же лично она не принимала на себя опеку над племянником лишь за преклонностью лет. Побеседовав по душе и условившись в подробностях дела, Гиршфельд и Савицкий расстались совершенно довольные друг другом. План Николая Леопольдовича, таким образом, в своем главном основании удался, хотя и с непредвиденным им крупным расходом.

– Что ж, не за мой счет отдал я эти деньги, а за счет его сиятельства! – утешил себя он.

Подачу прошения, вскоре, как обещал Владислав Казимирович, подписанного графиней, пришлось, впрочем, отложить на неопределенное время, так как через несколько дней после его подписания с Николаем Леопольдовичем случился совершенно, как мы видели, неожиданный для него инцидент, а именно, вступление его в брак со Стефанией Павловной Сироткиной. Молодые после свадьбы, как мы уже знаем, решили переехать на постоянное жительство в Петербург. Перед отъездом Гиршфельд условился с Савицким, что накануне дня, когда прошение должно быть отправлено почтою из Москвы, он пришлет ему телеграмму, в которой будет одно слово: «посылайте».

III
В женских руках

Князь Владимир пришел в восторг при получении им еще из Москвы известия о предстоящем переезде на постоянное жительство в Петербург его прежнего учителя, поверенного и друга Гиршфельда, он встретил его на вокзале, засыпал вопросами, а более всего рассказами о своем житье-бытье в Петербурге, о своем романе и о его героине. Он не спросил только ничего о той фразе письма, которым Николай Леопольдович извещал его о намерении перенести свою адвокатскую деятельность в Петербург, а эта фраза была следующая: «одной из причин, побуждающих меня принять это решение, да пожалуй и главной, служить весьма и весьма шаткое положение ваших дел». Князь Шестов не обратил на нее никакого внимания, да вероятно не совсем и понял. Ему было не до того. Муж Агнессы Михайловны уехал из Петербурга, и хотя она по-прежнему обставляла их свидания разными предосторожностями, но все же соблаговолила назначать их чаще и они были продолжительнее. Владимир в это время находился на седьмом небе.

– Когда мы заживем под одной кровлей, я буду целые дни смотреть в эти чудные глазки, чтобы прочесть каждое твое желание, каждый твой каприз… Прочесть и исполнить, – страстно шептал он ей.

– Никогда! – обыкновенно отвечала она.

– Но почему же?

– Что скажут мои родные, что скажет свет?

– Что такое родные, свет! Ведь живет же так добрая треть Петербурга.

– И пусть, но я так жить не буду! – отрезывала она тоном, прекращающим дальнейшие рассуждения.

Он умолкал, порывисто привлекая ее в свои объятия:

– Радость моя, делай, что хочешь, я твой раб, послушный и верный до гроба!

Она снисходительно улыбалась. Петля на шее князя все более и более затягивалась.

Николай Леопольдович не только сочувственно выслушал все рассказы и пересказы своего молодого друга, но даже подал несколько практических советов.

– Не надо никогда показывать любимой женщине, что она всецело владеет вами, женщины – властительницы всегда капризные тираны. Попробуйте потребовать от нее этой жертвы, поставьте условия, покажите, что вы мужчина. Если она любит, то несомненно сдастся, – докторальным тоном сказал он.

– О, нет, этим с ней ничего не поделаешь – у нее характер, железный характер. Вы не знаете ее!

– Надеюсь узнаю – не скроете.

Князь Владимир ухватился за эту мысль и стал просить Гиршфельда поехать с ним к Боровиковым. Тот охотно согласился.

– Вот погодите, устроюсь в Питере и первый визит к ним!

Князь, в порыве восторга и благодарности, бросился обнимать его.

– Вы ее узнаете, оцените и поймете, как я неизмеримо счастлив, любя ее и будучи любим ею, – торопливо бормотал он.

Дружеское «ты», которое они говорили друг другу, когда князь был еще мальчиком, с летами забылось.

Появление вместе с Гиршфельдом в роли его жены бывшей камеристки княгини Стеши – ныне Стефании Павловны – сперва поразило Владимира Александровича, но вскоре он нашел оправдание Николаю Леопольдовичу.

– Значит он ее любит.

Этим князь, любивший сам, как ему, по крайней мере, казалось, до безумия, объяснил себе все и стал относиться к г-же Гиршфельд с утонченно-почтительным уважением.

Семья Боровиковых и все завсегдатаи их квартиры, бывшие в полном сборе при первом посещении Гиршфельда, посещении, о котором за несколько дней предуведомил Шестов, были положительно восхищены Николаем Леопольдовичем и долго на разные лады восхваляли его ум, манеры, наружность.

– Красивый мужчина! – подала свой голос Марья Викентьевна.

– Умен, могу сказать умен! – решил «дедушка» Милашевич.

– Сейчас видно честного человека, со спокойною совестью! – изрек скорый на приговоры Охотников.

Наблюдательный Гиршфельд тоже остался очень доволен новым знакомством, но совершенно в ином смысле.

«Дока на доке, докой погоняет!» – думал он, припоминая виденные им новые лица.

«И маменьке, и старшей дочке пальца в рот не клади – откусят! – продолжал он далее варьировать свою мысль. – В крепкие сети попался его сиятельство!»

Мысль его перенеслась на молодого князя.

«Надо помочь любящим сердцем – сослужить службу и тем, и другим – весь этот люд может очень и очень пригодиться».

Николай Леопольдович чутьем провидел возможность создать из окружающих Шестова лиц верных себе сподвижников. Он, как мы увидим, и не ошибся.

В виду таких соображений, Гиршфельд поспешил познакомить с Боровиковыми свою жену, и Михайловна вскоре сделалась ее задушевной приятельницей. Почти ежедневно бывала она у Стефании Павловны, куда неукоснительно являлся Шестов. Стеша, по приказанию Николая Леопольдовича, часто и подолгу оставляла их одних, извиняясь хозяйственными распоряжениями и наблюдением за детьми. Гиршфельд не преминул вскользь намекнуть князю, что он это устраивает для него, и тот был преисполнен благодарности. Вскоре Николаю Леопольдовичу пришлось оказать ему еще большую услугу. Агнесса Михайловна почувствовала себя в интересном положении. Она казалась в отчаянии, между тем как Шестов торжествовал.

– Это связывает нас на веки – ты теперь не бросишь меня! – восторженно говорил он.

– Это ужасно! Надо принять меры, у меня не должно быть ребенка. Узнает мой муж – он опозорит меня. Моя мать не пустит меня на порог своего дома, знакомые отвернутся… Я застрелюсь, если увижу, что поздно принять какие бы то ни было меры.

– Подумай, что ты говоришь, ты значит не любишь меня?

– Глупый, люблю, конечно, люблю, но пойми, ведь это позор. У меня законный ребенок, сын, что скажет он, когда вырастет. Разве куда-нибудь скрыться, потом отдать в воспитательный! – соображала она.

– Моего… нашего ребенка… в воспитательный! – в отчаянии восклицал князь. – Ты сошла с ума!

– Ты прав, может я и сама не в состоянии буду расстаться с ним! Лучше смерть!

Он всячески старался утешить ее, но она ничего не хотела слышать. Князь Владимир окончательно упал духом.

«Посоветоваться с Николаем Леопольдовичем!» – мелькнуло в его уме.

Он отправился к нему. Спокойной и участливо выслушал Гиршфельд Владимира.

– Успойтесь, князь, дело совсем не так сложно и важно, как кажется вам обоим. Я поговорю с ее матерью и с ней.

– Это невозможно! – вскрикнул князь. В голосе его прозвучало отчаяние.

– Почему? – уставился на него Николай Леопольдович.

– Ее мать ничего не знает!

Гиршфельд улыбнулся.

– Наконец, я не должен был ее компрометировать и перед вами. Она мне этого никогда не простит. Она особенно просила, чтобы я вам, как своему другу, не поверил бы тайну наших отношений.

– Другой мой, женщина часто просит не делать именно того, что она искренно и настойчиво желает, – снова усмехнулся Николай Леопольдович.

Владимир вопросительно уставился на него.

– Я этого не понимаю.

– И не мудрено, у вас видимо были слишком легкие отношения к женщинам, вам не приходилось, да и не было надобности их изучать, а я, увы, знаю женщин слишком хорошо.

Он глубоко вздохнул и замолчал.

Встреченные Гиршфельдом на жизненном пути женщины вереницей пронеслись мимо него, пленительный образ Пальм-Швейцарской мелькнул в тумане.

Князь тоже молчал.

– Вы, надеюсь, верите в мою опытность, верите в знание людей, верите, наконец, в мое к вам расположение, скажу более, искреннюю дружбу, – начал Николай Леопольдович.

– О, конечно, конечно, – вскочил с кресла Владимир и крепко с чувством пожал ему руку.

– Если так, то сядьте, успокойтесь и выслушайте меня внимательно.

Тот послушно сел.

– Вы говорили мне не раз, что ваше искреннее желание состоит в том, чтобы жить вместе с Агнессой Михайловной, под одной крышей, так сказать maritalement?

– О, да, да, но, увы, я должен, кажется, навсегда отказаться от этой мысли!

Владимир было просиял, но тотчас снова омрачился.

– Она ни за что не согласится; не далее как нынче утром она мне не позволила даже говорить об этом.

– Ну мне-то позволит, – уверенно ответил Николай Леопольдович.

Тот испуганно посмотрел на него.

– Не бойтесь, – продолжал Гиршфельд, – и верьте, что все, что я сделаю, будет сделано к вашей пользе и к вашему счастью. Сидите здесь, много через час я привезу ее сюда, к жене, она лично изъявит вас согласие и вы отсюда же поедете нанимать вашу общую квартиру.

Николай Леопольдович говорил об этом так спокойно, как о совершившемся факте. Это спокойствие сообщилось и князю.

– Если только это случится, то такие услуги не забываются до гроба, – вскочил он и бросился обнимать Гиршфельда.

– Так я еду!

– Поезжайте! – несколько упавшим голосом произнес Владимир.

В его взгляде на Николая Леопольдовича отразились страх и надежда. Гиршфельд внимательно посмотрел на него.

– До свиданья, до скорого! – пожал он ему руку.

«Однако, он не на шутку ее любит, это серьезно! – думал он дорогой к Боровиковым. – Что может сделать умная женщина! Кутилу, развратника, менявшего женщин как перчатки, привязать к себе, как собаку! Теперь он всецело в ее руках! Она может сделать его счастливым, если любит на самом деле, или погубит окончательно, если играет только в любовь, но во всяком случае относительно его она – сила. Это надо принять к сведению».

Владимир, между тем, перешел в гостиную, где Стефания Павловна стала занимать его разговором, расспрашивать о столичных удовольствиях.

На дворе стоял конец октября – начало сезона.

Князь отвечал ей невпопад, находясь в состоянии пугливого ожидания. Стук каждого подъезжавшего к дому экипажа (квартира Гиршфельда была на первом этаже) заставлял его нервно вздрагивать.

IV
Гнездышко

Кроме «интересного положения» Агнессы Михайловны, в семье Боровиковых, за описываемое нами время, случилось еще довольно крупное происшествие. Константин Боровиков влюбился и, вопреки желанию своей матери, вступил в брак с некоей некрасивой, но удалой и разбитной барыней, Ольгой Александровной Мосовой. Мечты Марьи Викентьевны о невесте для своего сына с миллионным приданым, таким образом, были разрушены.

Мосова, ставшая Боровиковой, была бедна, жила в последнее время литературным заработком, получая, кроме того, ежемесячное пособие от литературного фонда, в количестве двадцати пяти рублей. Происхождение этого пособия таково: за несколько месяцев перед свадьбой Мосовой и Боровикова, кружок петербургских литераторов и драматургов проводил до могилы одного из своих довольно известных собратьев. С покойным писателем и драматургом жила несколько лет, как это принято называть, в гражданском браке Ольга Александровна и имела от него ребенка – девочку. По смерти ее сожителя, имевшего свою законную семью, от которой он уже давно жил отдельно, все его имущество перешло, конечно, к последней, так как завещание им оставлено не было, сама же Ольга Александровна и ее малютка-дочь остались без всяких средств к жизни. Такое положение, оставшихся после покойного, близких ему лиц, подало многим из литераторов, собравшихся отдать последний долг своему собрату, мысль о возможности принятия содержания и воспитания ребенка на средства фонда. Слово, в данном случае к счастью, быстро перешло в дело, и энергичные хлопоты увенчались успехом. Литературный фонд назначил ребенку умершего литератора пособие в размере двадцати пяти рублей в месяц. Злые языки, намекая на это обстоятельство, говорили, что Боровиков получил вместе и жену, и «литературное наследство». Сплетни относительно Мосовой шли еще далее, не говоря уже о том, что уверяли, что будто бы все ее рассказы и сценки, помещаемые изредка в газетах и журналах, принадлежали не ей, а ее покойному сожителю; рассказывали совершенно уверенным тоном, что она еще ранее, нежели сойтись с литератором, была замужем, что муж ее жив – называли даже фамилию: Елкин – и что она вышла заведомо от живого мужа. На сколько это было справедливо – судить не нам, тем более, что все это мало касается нити нашего повествования. Под свежим впечатлением своих разрушенных надежд и всех этих слухов Марья Викентьевна ходила мрачнее тучи. Это, однако, не помешало ей принять явившегося Николая Леопольдовича с распростертыми объятиями.

Был седьмой час в начале, дома сидели только она, да Агнесса Михайловна. Барышни гуляли, а для завсегдатаев не наступило еще время.

– Вот одолжили, что вспомнили и заехали, – рассыпалась Марья Викентьевна перед Гиршфельдом, не зная где и усадить его.

– А я к вам по делу, и по серьезному делу, – заговорил он, после обычных приветствий, опускаясь в кресло.

Марья Викентьевна вопросительно уставилась на него.

– Являюсь к вам ходатаем по поручению, или лучше сказать без всякого поручения, за князя Владимира Александровича.

Лицо Боровиковой вытянулось, а услыхавшая конец этой фразы входившая в гостиную Агнесса Михайловна даже остановилась в дверях.

– И к вам тоже! С вами я даже буду ссориться! – поднялся ей на встречу Гиршфельд и подал руку.

Мать и дочь многозначительно переглянулись.

– В чем же дело? – почти разом спросили они, усаживаясь на диван.

Они немного отправились от первого смущения и даже насильственно улыбались.

– Дело в том, что романы хорошо писать, полезно иногда и проделывать в жизни, но тянуть, как написанные, так и жизненные одинаково вредно, первые потому, что покосится на автора и редактор, и издатель, да и публике наскучит, а вторые потому, что не знаешь как обернется; вдруг одному действующему лицу надоест – «любить под дулом револьвера», – подчеркнул Николай Леопольдович и лукаво улыбнувшись, взглянул на Агнессу Михайловну.

Та сперва покраснела, насколько ей позволяла это косметика, а потом побледнела. Мамаша как-то растерянно улыбалась и смотрела на Гиршфельда с видом утопающего, ищущего за что ухватиться.

– Что вы хотите этим сказать? – через силу произнесла дочь. – Значит князь…

– Ничего не значит, милая барынька, – не дал он ей договорить: – князь теперь сидит у меня и у него наверное душа не на месте, а сердце и подавно, так вы его у него давно сдвинули…

И мать, и дочь весело улыбнулись.

– Я высказал это в смысле предупреждения, заботясь о вашем же, милая барынька, будущем… Мне известно все до малейших подробностей, князь вырос на моих глазах и считает меня своим единственным другом. И он не ошибается, да и это не могло бы быть иначе, я как родной был принят в дом его матери и из одного чувства благодарности обязан был бы перенести свои симпатии с покойной на ее единственного и любимого сына! Иначе я бы оскорбил ее дорогую для меня память. Кроме того я люблю князя и лично… Повторяю, я знаю все. Поймите, все, все…

Гиршфельд подчеркнул последние слова.

– Как, он разболтал?

Николай Леопольдович не дал ей докончить.

– И отлично сделал, потому что иначе это могло кончиться хуже, нежели теперь… У меня есть только к вам один важный, серьезный вопрос. Любите ли вы его?

Агнесса Михайловна удивленно вскинула на него глаза.

– Если вам, вы говорите, известно все, то как же могло бы быть иначе?

– Могло-то могло! Мы с вами не вчера родились, я вас прошу ответить мне на вопрос… – категорически заявил он.

– Люблю!.. – отвечала она, видя, что с ним не приходится играть в слова.

– А если любите, то пора прекратить играть комедию…

– Что это значит?

– Я вас отлично понимаю, скажу больше, я преклоняюсь перед вашим умом; такого человека, как князь, нельзя было и привязать к себе иначе, как постоянным страхом потери, постоянною опасностью в любви, вы артистически выполнили вашу задачу, вы исправили неисправимого, вы привязали его к себе, как собаку… За это вас честь и слава! Но довольно… Всему есть границы, даже собачьему долготерпению… Вам, как умной женщине, следует это помнить.

– Но разве он жаловался?

– Ничуть! Он до того увлечен вами, что ему и на мысль не может прийти жаловаться на вас. Но мне его самому жаль и я не могу допустить, чтобы его долее бесполезно мучили. Он желает жить с вами «совместно», как говорим мы, дельцы. Ваше положение настоятельно, по моему мнению, даже этого требует. Вы заставили его полюбить вас настолько сильно, что, поверьте, беспрепятственное обладание вами не может охладить в нем это чувство, тем более, что подозревать его ревностью вам ничто не мешает и при семейной обстановке… Значит надо согласиться.

– Но мой сын! – возразила она.

– Он будет любить и заботиться о нем, так как вы его мать.

– А позор, ребенок ведь будет незаконный?

– Ничуть! Он будет записан на вашего мужа. Ему законом предоставляется годичный срок на оспаривание законности, но почему он узнает, живя вдали от Петербурга.

– Разве это можно?

– Конечно можно, я говорю с вами серьезно, я не шучу. Кроме того, я подаю вас этот совет, имея в виду вашу обоюдную пользу. Князь жил до сих пор, не зная своих средств. Я, как его поверенный, должен сказать вам, как человеку самому близкому князю, что эти средства далеко не велики – он истратил уже почти три четверти своего состояния вместе с выделом полумиллиона своей жене, а потому для вас и для вашей семьи на совершенно комфортабельную жизнь хватит, но на постоянные пикники со всеми вашими знакомыми, извините меня, может и не хватить, тем более, что московские родственники князя, я ему еще этого не говорил и вас прошу держать пока в тайне, по полученным мною сведениям, хотят положить предел его безумным тратам. Они хотят хлопотать о назначении над ним опеки за расточительность. Это пока слухи, но если они подтвердятся – я ему помочь буду не в состоянии, эти родственники – люди слишком сильные и влиятельные…

– По-моему, Николай Леопольдович прав, я не знаю, почему бы тебе не согласиться. Кто знает, при твоей игре – он может увлечься, а тогда он у тебя всегда на глазах… – заметила Марья Викентьевна.

– Что же, maman, дело не во мне – я согласна… Вы за него ручаетесь, Николай Леопольдович?

– Ручаюсь, барынька, ручаюсь! Отныне я вам друг и союзник, но и от вас требую того же.

– От души делаюсь им, – протянула она ему руку. Он крепко пожал ее.

– Так едемте и пусть князь будет сегодня же на эмпиреях блаженства. Он там, чай, истомился, сердечный!

– Едемте, едемте!

Восторг Владимира, когда Гиршфельд вернулся домой вместе с Агнессой Михайловной, и последняя выразила полное согласие на совместную жизнь, был неописуем. Он бросился обнимать то того, то другую, и тотчас помчался, конечно вдвоем, нанимать квартиру. Они нашли очень хорошую и удобную в одном из переулков, идущих параллельно Николаевской улице. В несколько дней князь роскошно омеблировал ее и неизвестно для чего устроил даже телефон. Агнесса Михайловна вместе с сыном переехала на новоселье, отпразднованное, как «семейное торжество», с подобающей помпой. Все завсегдатаи квартиры Боровиковых и Гиршфельд с женою, конечно, находились на лицо. Охотников остался постоянным гостем Михайловны и при ее новом положении. Князь был в восторге – его давнишняя мечта наконец исполнилась. К Николаю Леопольдовичу он чувствовал нечто в роде религиозного благоговения.