Текст книги "В тине адвокатуры"

XXXI
Жизнь возле смерти

С тяжелой головой, после бессонной и бурно проведенной ночи, около двух часов дня проснулся в гостинице Николай Леопольдович.

Отперев дверь, он позвонил.

Явился лакей.

– Умываться и чаю скорей!

– К вам приходил человек от княжны Шестовой.

– От Лидии Дмитриевны?

– Так точно.

– Ко мне?

– К вам-с. Князь Дмитрий Павлович приказали долго жить.

– Умер?

– Скончались сегодня в ночь, под утро, я уж сбегал поклониться праху, на стол положили. Народищу страсть – весь город, любили их-с очень, хороший человек были, царство им небесное.

Николай Леопольдович остолбенел.

Весть о смерти вообще производит и на черствых людей тяжелое впечатление.

Это зависит от ее субъективности, от сознания неизбежности для каждого из нас переселения туда, «где нет ни печали, ни воздыхания», но где предстоит расплата за все совершенное в «земной юдоли».

Представление о такой окончательной расплате покоится на прирожденной в человеческом разуме идеи возмездия. Оно появляется рано или поздно у всех без изъятия, несмотря на глубокое убеждение иных в безотрадной «нирванне». Биографии величайших атеистов дают тому разительные примеры.

Вспомним Вольтера.

Известие же о переселении в лучшие миры человека, которого мы за несколько часов видели живым, надеющимся, не думающим о скорой разлуке с близкими, не помышляющим о том, что минуты его сочтены, что смерть, грозная, неизбежная, стоит буквально за его спиною – потрясающе.

Оно холодит мозг, мутит воображение.

Быстро одевшись и наскоро выпив стакан чаю, Гиршфельд прежде поспешил все же в банк, а затем в дом князя.

Вся улица около дома была запружена разнокалиберными экипажами, начиная с патриархальных долгушек и кончая венской изящной губернаторской коляской.

Весь город буквально съехался в дом ныне уже покойного т-ского аристократа.

Зала, где лежало на столе бездыханное, одетое в военный мундир тело князя, еще вчера так радушно принявшего Гиршфельда, была битком набита собравшейся на первую панихиду публикой.

Вся аристократия была в сборе, но кроме нее толпились люди и из других слоев т-ского общества, даже самых низших, что доказывало, что город потерял не только князя, но и человека.

Какая-то старушка на дворе искренними горькими слезами плакала и причитала о потере ею ее «родимого князюшки» и «благодетеля».

Гиршфельд протеснился в толпу.

Панихида уже оканчивалась.

По ее окончании, он благоговейно поклонился праху покойного, но взглянуть ему в лицо не посмел.

Среди собравшихся он увидел Кругликова и молча разменялся с ним кивком головы.

Бледный, мрачный Шатов стоял прислонившись к косяку двери, ведущей в гостиную.

Высказанное им вчера Гиршфельду пророчество сбылось так невозможно скоро.

Не успел он вчера же вернуться домой и сесть за работу, как за ним прислали от князя Дмитрия Павловича, с которым сделался второй припадок, сильнее первого.

Он поспешил туда и застал князя близким к агонии.

На коленях, у его постели, в белой юбке и кофте, стояла онемевшая от неожиданности случившегося, от инстинктивного предчувствия близкой потери, княжна Лида.

Роскошные распущенные волосы золотой волной падали на ее спину.

Ее позвали в тот момент, когда она делала свой ночной туалет.

– Вы пришли… это хорошо… не как доктор… а как будущий ее муж! – слабым голосом проговорил больной и повел уже затуманившимся взглядом в сторону дочери. – Как доктор… не надо… умираю…

Шатов держал князя за руку.

Пульс больного указывал на отлетающую жизнь.

Глаза Антона Михайловича наполнились слезами. Он отвернулся, чтобы скрыть их от больного, но не смог вымолвить неправды – слова утешения. Как врач, он видел, что помощь бессильна.

– Благословить… – прошептал больной. Шатов понял и опустился на колени рядом с Лидой. Больной сделал неимоверное усилие и положил на их головы свои руки.

В это время в дверях спальни появился священник – этот врач души, никогда не приходящий поздно.

Шатов встал и поднял свою невесту, которая машинально, как бы в забытьи, рука об руку вышла с ним из спальни умирающего отца.

Он привел ее в гостиную и усадил на то самое кресло, с которого так недавно, только третьего дня, она убежала к отцу сообщить ему о первом ее шаге в новую полную жизнь, о решимости исполнить первый долг женщины – стать любящею женою, а теперь в соседней комнате этот ее отец и друг, благословивший ее на этот акт, отдавал последний долг в своей оканчивающейся жизни.

Священник совершил таинство.

Их снова позвали к постели князя.

Княжна Лида послушно дала Шатову снова повести себя за руку.

На столике, около постели князя, лежал вынутый священником из стоявшего в углу киота образ в золотой ризе – тот самый, которым благословляли князя Дмитрия к венцу.

Тут же лежало снятое им с руки, с помощью священника, его обручальное кольцо.

– Исполняя последнюю волю вашего батюшки, я благословлю и обручу вас, – сказал священник вошедшим.

– Да, да, благословить… – чуть слышно произнес умирающий.

– Кольцо вашей покойной матушки у вас на руке. Снимите и дайте его мне, – обратился служитель алтаря к княжне Лиде.

Та видимо не поняла ничего.

Священник взял ее руку и снял сам гладкое золотое кольцо.

Благословение и обручение свершилось.

Священник удалился.

Княжна Лида снова опустилась на колени у постели отца.

Шатов стоял рядом.

– Простите… положите в Шестове, рядом с женой… – еле произнес князь.

Княгиня Станислава Владимировна Шестова была похоронена в фамильном склепе.

– Не оставляйте, сохраните…

Князь перевел с Шатова свой угасающий взгляд на дочь.

Раздался последний вздох.

Князя Дмитрия Павловича не стало.

Присутствующие на панихиде стали разъезжаться, справляясь у Шатова о здоровья княжны Лидии Дмитриевны, которой не было видно в зале.

Шатов не счел нужным скрывать ни от кого, что он состоит ее женихом, и многим даже передал обстановку их печального обручения, и то, что покойный князь, за день до его смерти, уведомил своего брата письмом о предстоящей свадьбе и что Лидия Дмитриевна тоже написала об этом в письме дяде и сестре.

Весть об этом моментально облетела всех присутствующих.

– Княжна в постели, – отвечал Антон Михайлович на расспросы, – она так потрясена смертью столь любимого ею отца, что я боюсь, чтобы это потрясение не имело дурных последствий. Безусловный покой и сила молодости могут одни поставить ее на ноги.

Николай Леопольдович был в числе тех, которым Шатов рассказал все.

– Послали уведомить в Шестово? – спросил его он.

– Как же, но только, увы, недавно; впопыхах, ошеломленный таким неожиданно скорым концом, я совсем растерялся и позабыл, так что, пропустив утренний поезд, нарочный поехал на лошадях.

– Я завтра еду туда, но вероятно возвращусь отдать последний долг, даже один, если все уже выедут сюда… – заметил Гиршфельд.

– Не лучше ли вам подождать их здесь? – вставил Шатов.

– Нет, этого нельзя, мой отпуск кончается сегодня. Я не знаю, как взглянет на мою просрочку князь Александр Павлович. Я человек наемный! – скромно потупил он глаза и распрощался с Шатовым.

На подъезде он встретился с вышедшим уже Крутиковым, который потащил его с собою обедать в клуб.

Проголодавшийся Николай Леопольдович не отказался.

XXXII
Князь спит!

Нарочный, посланный в Шестово с известием о смерти князя Дмитрия Павловича, прибыл туда, в виду невозможной проселочной дороги только в десятом часу вечера.

Князь Александр Павлович уже давно лег спать, на то указывали спущенные шторы в окнах его кабинета.

Княжна Маргарита Дмитриевна нервно ходила по дорожкам старого парка, проклиная долго тянувшееся в разлуке с Гиршфельдом время.

Завтра он должен был приехать.

Кроме горечи разлуки, тяжести одиночества, особенно в ее настоящем положении, на ее возбужденное состояние подействовало и полученное ею накануне письмо сестры Лидии.

Она невеста Шатова!

Она не могла простить ему, что ее, хотя им и не достигнутую, хотя его от себя и оттолкнувшую, он решился променять, и на кого же? На сестру, на эту кисейную аристократку.

«Нет, этот брак не должен состояться!»

Ведь тогда лишение сестры наследства – ближайшая цель, для которой она предприняла работу последних дней, страшную работу, не достигнет цели.

«Они, эти люди, не доросшие до понимания значения денег, будут счастливы и в скромной, нажитой трудом обстановке – своим мещанским счастьем».

Княжна глубоко задумалась.

– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, пожалуйте в дом, там нарочный из города приехал! – раздался около нее голос лакея.

– От отца?

– Из их дома… – уклончиво отвечал он.

Княжна отправилась в дом.

– Письмо? – обратилась она к посланному.

– Так точно, ваше сиятельство! – подал тот ей запечатанный конверт.

Адрес был написан рукою Шатова. Сердце Маргариты Дмитриевны сжалось. Она распечатала письмо и прочла следующее:

«Многоуважаемая Маргарита Дмитриевна!

Как жених вашей сестры Лидии Дмитриевны, беру на себя печальную обязанность уведомить как вас, так и князя Александра Павловича с семьею, о кончине вашего батюшки, последовавшей в ночь на сегодняшнее число. Лидия Дмитриевна сама написать вам не в состоянии, так как, потрясенная обрушившимся на нее так неожиданно несчастием, лежит в постели без памяти.

Имею честь быть вашего сиятельства

покорный слуга А. Шатов».

Княжна выронила письмо из рук и упала в обморок.

Княгиня Зинаида Павловна, сидевшая, по обыкновению, за пасьянсом в своей гостиной, получив доклад о прибытии нарочного из города, вышла в залу в момент обморока княжны.

– Что случилось?

Ей подали упавшее на пол письмо.

Она прочла его.

Смерть князя Дмитрия, которому она далеко не симпатизировала и он платил ей тем же и даже всячески старался отговорить брата от брака с нею, не произвела на нее сильного впечатления.

– Надо доложить князю! – сказала она, когда бесчувственную Маргариту Дмитриевну унесли в ее комнату.

– Они почивают-с! – ответил Яков с затертыми мелом синяками на лице.

– Надо разбудить.

– Я уж и то около получасу стучался, никакого ответа, верно очень крепко започивать изволили.

– Постучись погромче.

Яков отправился исполнять приказание. Княгиня с письмом в руках удалилась в гостиную и, как ни в чем не бывало, занялась снова пасьянсом.

Николай Леопольдович, тяжесть разлуки с которым она тоже чувствовала, не выходил у нее из головы.

«Похороны будут через два дня. Завтра он приедет, послезавтра мы поедем вместе в Т.».

Эта мысль ей понравилась.

«А ну, как он там останется на похороны?» – смутилась она.

– Невозможно-с добудиться: стучал изо всех сил – ничего не помогает! – доложил вошедший Яков.

– Оставьте его, пусть спит, теперь все равно нельзя ехать, завтра утром передадите ему это письмо, может поехать с княжной Маргаритой Дмитриевной. Меня не будить. Доложите князю, что я приеду прямо на похороны. Велите заложить тройку рыжих. Пусть отвезут князя и княжну и подождут на станции Николая Леопольдовича… – подала княгиня Якову письмо Шатова.

– Слушаюсь, ваше сиятельство! – взял тот письмо и вышел.

Княжна Маргарита вскоре пришла в себя.

Смерть отца, к которому за последние годы она была почти равнодушна, не особенно поразила ее.

Если она упала в обморок, то это произошло от нравственных потрясений, пережитых ею в эти дни, и от рокового совпадения смерти отца с первым шагом ее по пути, предначертанному ей Гиршфельдом.

Силою своей воли она заставила себя взглянуть на дело иначе.

Смерть болевшего уже несколько лет отца представилась ей весьма естественной.

Она успокоилась.

– Князю доложили? – обратилась она к прислуживающей ей горничной Дуняше, белокурой девушке лет двадцати.

Голос ее дрогнул.

– Не могли никак добудиться, – отвечала Дуняша, – ее сиятельство не приказали больше будить и велели Якову доложить завтра.

Какая-то внутренняя дрожь начала одолевать княжну. Ее било, как в лихорадке.

– Разбудите меня, Дуняша, завтра пораньше, как только начнут запрягать лошадей, я лягу, мне что-то нездоровится.

– Ложитесь, ложитесь, барышня, ваше сиятельство, как тут не нездоровиться с такого-то горя! – заметила та, оправляя постель.

Княжна разделась и легла. Сон ее был чуток и тревожен.

Она проснулась рано, нежели в ее комнату вошла Дуняща и доложила, что лошади готовы.

Княжна стала одеваться.

– Князь проснулся?

– Никак нет-с, и не придумаем, что с ним случилось. Яков с четырех часов на ногах и уже с час как стучится. Ни ответа, ни привета.

Одевшись во все черное, княжна вышла в залу, а потом на подъезд, у которого уже стояла коляска.

На дворе собралась вся дворня, толкуя между собой и разрешая на разные лады причины такого странного долгого сна князя Александра Павловича.

– Не ладно это, братцы! – слышались возгласы.

– Может быть и помер? – догадывались другие.

– Разбуди барыню и доложи ей! – увещевал Яков Стешу.

– Поди, попробуй, разбуди сам. Стану я их сиятельство из-за всяких пустяков тревожить.

– Какие же пустяки? Может он там на самом деле не живой.

– Держи карман, не живой, смотре живехонек и здоровехонек по деревне разгуливает, раньше тебя встал… – заметила Стеша.

– Это всего раз и было, что я его проспал… – оправдывался он.

– Было, значит и теперь может быть! – безапелляционным тоном решила она.

Некоторые из дворни вскарабкались на окна кабинета, но они были завешены темно-зелеными толстыми репсовыми шторами.

– Может быть князь и в самом деле ушел, так я поеду одна, а то еще опоздаю, – заметила княжна и села в коляску.

– Пошел! – сказала она кучеру. Коляска покатила.

Дворня, полуубежденная категорическим заявлением Стеши, стала расходиться, все еще рассуждая о той или другой возможной случайности.

Один Яков нет-нет да продолжал стучаться в запертую дверь кабинета своего барина.

Ответа на стук не было.

Первое лицо, которое встретила на т-ском вокзале княжна Маргарита Дмитриевна, был Николай Леопольдович.

Проведя последний день своего пребывания в Т. с Дмитрием Павловичем, он довольно рано вернулся домой и начал укладываться.

Открыв чемодан, к удивлению своему, нашел в нем потерянный накануне ключ от номерной двери, видимо случайно упавший в раскрытый чемодан, стоявший около двери, когда лакей уходя хлопнул последней.

Сперва он хотел позвать лакея и возвратить ему ключ, но потом раздумал.

– Возможно пригодится! – мелькнуло в его практическом уме.

Он положил ключ в карман.

Когда утром, перед отъездом на поезд, он потребовал счет, то хозяин гостиницы, толстенький, чистенький обрусевший немец, явился сам и объяснил, что по приказанию князя Александра Павловича, он все записал на его счет, а потому денег принять не может.

Он, между прочим, рассыпался в извинениях в причиненном постояльцу беспокойствии историей с ключом.

Николай Леопольдович уехал на вокзал.

Утром на станции Т. происходит скрещение поездов, и поезд, на котором в этот день ехала Маргарита Дмитриевна, прибывает ранее минут на десять.

Таким образом состоялась их встреча.

– А князь? – дрогнувшим голосом спросил он ее.

– Князь спит! – выразительно отвечала она ему.

– Спит! – повторил он машинально.

– Ни вчера, ни сегодня его не могли добудиться. Существует, впрочем, предположение, что он встал сегодня ранее обыкновенного и ушел, как это с ним не раз случалось, – продолжала она ровным голосом.

Он крепко пожал ее руку.

– Здесь тебя ждет горе и радость! – заметил он.

– Радость? – вопросительно поглядела на него она.

– Радость видеть счастье твоей сестры – невесты доктора Шатова.

– Ты знаешь?

– Это знает весь город.

– Вот как!

Он передал ей в коротких словах сцену обручения у постели умирающего и то, что Шатов после смерти князя Дмитрия счел нужным объявить всем о его положении в его доме.

– Он торопится! – сквозь зубы прошипела она.

– Что ты сказала? – недослышал он.

– Я говорю, что эта радость ничто в сравнении с постигшим нас горем и что свадьбу эту придется теперь, конечно, отложить, по крайней мере, на год.

– Это будет всецело зависеть от жениха и невесты. Быть может они пожелают, исполняя волю покойного, поспешившего с их обручением, обвенчаться тихо, без обычного торжества.

– Это было бы крайне бестактно. Свадьба до истечении года со дня смерти отца! На сестру я имею влияние… – вспыхнула княжна.

Гиршфельд проницательно посмотрел на нее.

– Ты недовольна выбором сестры?

Она вскинула на него глаза, горевшие зеленым огнем.

– Какое мне дело до ее выбора! – запальчиво произнесла она. – Но все-таки было бы лучше, если бы эта свадьба не состоялась никогда.

– Почему?

– У меня есть на это свои причины, я их, конечно, объясню тебе. Теперь же поверь мне на слово, что они основательны.

– Верю.

– Но сделать это будет трудно.

– Не труднее того, что уже сделано. Если ты говоришь, что нужно, чтобы свадьбы этой не было – ее и не будет.

– Ты говоришь так уверенно.

– Имею на это тоже свои причины и тоже, конечно, объясню их тебе. Поверь мне теперь тоже на слово.

– Верю.

– Господин Шатов мужем моей сестры не будет! – с расстановкой, как бы про себя, добавила она.

– Однако, прощай, – заметил он, – на нас могут обратить внимание, да и поезд уже пришел.

Московский поезд на самом деле в это время остановился у платформы.

– Понаблюдай за оставшимися деньгами и имуществом, – проговорил Николай Леопольдович.

– Не беспокойся, знаю сама, не маленькая… – бросила ему Маргарита Дмитриевна.

Они расстались.

XXXIII
В кабинете

Николай Леопольдович, приехав в усадьбу, застал там Августа Карловича Голь, только что, впрочем, перед ним прибывшего.

В усадьбе все были на ногах, все волновались.

Многие из дворни по собственной инициативе объездили соседних помещиков, но вернулись, убедившись, что князя Александра Павловича не видали нигде.

Относительно спокойной была одна Зинаида Павловна, беседовавшая в своей гостиной с доктором.

Она присоединилась к мнению, высказанному Стешей, и тревожно поджидала Гиршфельда, уверенная, что кроме него никто не в состоянии дать разумного совета.

Тут же сидел притихший князь Владимир.

Его детское сердце инстинктивно чуяло правду в толках прислуги, что с князем не ладно.

Прислуга и дворня были убеждены, что стряслось несчастье.

Недавнее появление старого князя на его скамейке подтверждало в их глазах его неизбежность.

Маленькому князю было страшно.

Это происходило не от опасения, что что-нибудь случилось с отцом.

Последний был суров, резок и ребенок не любил его.

Ему было как-то беспричинно страшно.

Тяжесть всей атмосферы усадьбы предвещала недоброе.

Явившийся Гиршфельд, поздоровавшись со всеми, выслушал рассказ княгини о происшедшем, отправился вместе с Яковом к кабинету.

– Стучи! – сказал он ему.

– Да я со вчерашнего вечера раз двадцать изо всех сил колотил… – заметил тот, но все-таки принялся стучать.

Ответа не последовало.

Гиршфельд наклонился и стал смотреть в замочную скважину.

– Ключа-с нет, я смотрел, но их сиятельство всегда вынимали, запираясь изнутри.

День был яркий. Солнце как раз ударяло в закрытые окна кабинета и маленькие полосы света едва освещали обширную комнату, пробиваясь по бокам темных штор.

Оттоманки, на которой спал обыкновенно князь, стоявшей у стены, где были двери, не было видно.

– Надо послать за полицией, за становым! – выпрямился Николай Леопольдович.

– Разглядели? – уставился на него Яков.

– Фуражка и арапник князя лежат на стуле, следовательно он в кабинете! – отвечал Гиршфельд.

– Ахти, грех какой, чуяло наше сердце! – ударил себя по коленкам Яков и бросился исполнять приказание.

Николай Леопольдович отправился к княгине и сообщил ей о своем открытии и распоряжении.

– Не лучше ли отворить самим, может быть нужна немедленная помощь? – вставил Голь.

– Отворять без надлежащей власти неудобно. Мы не знаем, что встретим в кабинете. Что же касается до помощи, то если это продолжается со вчерашнего, вечера, то какой-нибудь час не составит разницы – становая квартира в пяти верстах… – отвечал Гиршфельд.

– Вам юристу и книги в руки… – согласился Голь. Княгиня заволновалась.

– Что же могло с ним случиться?

– Умереть мог, князюшка, все мы под Богом ходим, – заметил Голь.

– Как умереть? Ведь он эти дни был совершенно здоров, весел, ни на что не жаловался. Вы, доктор, ничего не замечали в нем опасного?

– Ровно ничего. Я полагал, что он меня переживет.

– Так как же это?

– Все Бог.

– Вам следует, ваше сиятельство, приготовиться ко всему… – скромно вставил Гиршфельд.

Княгиня сделала грустный вид.

Николай Леопольдович переменил разговор и стал рассказывать о смерти князя Дмитрия и о странном обручении княжны Лиды и Шатова.

На дворе, между тем, у крыльца собралась толпа народа из дворни и даже соседних крестьян.

В передней и на крыльце толпились лакеи и горничные.

Тут же вертелась и знакомая нам Стеша, все еще продолжавшая настаивать, что все это одна пустая прокламация, и что князь живехонек и здоровехонек.

– Просто его Яков Петрович проспал, да и поднял весь этот сумбур… – ядовито замечала она.

Яков был серьезен и не обращал на нее ни малейшего внимания, что ее еще более подзадоривало.

В толпе шли громкие разговоры. Стоявшие у крыльца перекидывались замечаниями со стоявшими на крыльце и наоборот.

Несомненно было одно, что или в кабинете что-нибудь случилось, или же на самом деле князя не было в нем, так как иначе этот шум непременно разбудил бы его и он прекратил бы его немедленно одним своим появлением с традиционным арапником.

Раздался звон колокольчика.

– Едет, едет! – послышались возгласы.

В ворота усадьбы вкатил тарантас, запряженный тройкой и остановился у подъезда.

Это приехал становой пристав, Петр Сергеевич Кошелев, из когда-то блестящего гвардейского офицера коловратностью судьбы превратившийся в скромного уездного полицейского чиновника, принадлежал к тогда только еще нарождавшемуся типу полицейских новой формации, изящных, предупредительных, любезных, умеющих деликатно поступать по всей строгости законов и в меру оказывать возможное снисхождение.

Этот тип выступил на смену классических «Держиморд», еще имевших много своих представителей в благословенной провинции.

Петр Сергеевич, несмотря на свой внешний лоск, был на счету дельного служаки и любимец губернатора, благосклонно принимавшего его у себя в доме даже запросто, к великому смущению местного исправника – полицейского старого закала.

Звон колокольчиков прискакавшей тройки донесся и до угловой гостиной.

Княгиня Зинаида Павловна, в сопровождении Гиршфельда и Голя, вышла в залу встретить приехавшего чиновника. Князя Владимира Николай Леопольдович отправил вниз и сдал на руки дядьке.

После обмена приветствий и любезностей, Гиршфельд подробно изложил Кошелеву причины, по коим они решились его беспокоить.

– Вы сами, надеюсь, согласитесь, что без вашего участия отпереть двери кабинета было бы рискованно и опрометчиво, – закончил он.

Кошелев, принявший с самого начала речи Гиршфельда серьезный, глубокомысленный вид, медленно и с расстановкой ответил:

– Вы совершенно правы. Дело представляет слишком серьезную загадку, чтобы решиться приступить к ее раскрытию без вмешательства надлежащей власти.

– Таково было и мое мнение! – заметил Николай Леопольдович.

Кошелев вышел на крыльцо, выбрал из стоявших на дворе крестьян двух грамотных понятых и распорядился послать за слесарем.

Последний тотчас явился и отпер дверь.

Становой пристав с понятыми, княгиня, Гиршфельд и Голь вошли в кабинет.

Кабинет князя Александра Павловича представлял из себя обширную комнату с тремя окнами, выходящими на двор. У среднего окна, перпендикулярно наружной стене, стоял огромный старинный письменный стол с этажерками и разными шкапчиками, заваленный бумагами, чертежами и уставленный пузырьками всевозможных размеров с разными лекарственными снадобьями, свидетельствовавшими о занятиях князя ветеринарным искусством.

Старинная мягкая мебель, крытая темно-зеленым сафьяном, громадная подставка для трубок с бесчисленным их количеством и несколько оригинальных картин на стенах дополняли убранство.

Пол был застлан войлоком и покрыт клеенкой с рисунком паркета.

Отоманка, служившая князю постелью, стояла у противоположной окнам стены, влево от входной двери. В кабинете от опущенных штор было темно.

Гирщфельд поднял штору у крайнего окна.

На отоманке спал, казалось, крепким сном князь Александр Павлович.

Он лежал на левом боку, лицом к окнам.

Одеяло из тигрового меха, с которым князь не расставался круглый год, было откинуто немного ниже плеч. Правая рука выбилась и лежала полусогнутой на одеяле.

Все сгруппировались около лежащего.

Один Гиршфельд стоял немного поодаль, у письменного стола.

От его зоркого взгляда не ускользнуло лежавшее на столе, поверх других бумаг, письмо, начинающееся словами: «Милый, дорогой дядя», с какой-то припиской сверху, сделанной княжеской рукой.

Князь имел обыкновение, не только на донесениях своих управляющих, но и на всех получаемых им письмах класть свои резолюции.

Некоторые из них были оригинальны. На иных письмах князь писал: «стоило тратить почтовую марку».

Николай Леопольдович тотчас сообразил, что это было письмо княжны Лиды, уведомляющей князя о предстоящем ее браке с Шатовым.

Голь первый подошел к лежащему князю и положил правую руку на его голову, а левую на его руку.

– Он мертв, и даже окоченел. Смерть последовала уже давно, вероятно еще вчера вечером, – отчетливо произнес врач.

Среди тишины кабинета эти роковые слова раздались как-то особенно громко.

Кто-то страшно крикнул.

Это княгиня Зинаида Павловна упала в обморок.

Все бросились к ней.

Гиршфельд, воспользовавшись переполохом, незаметно ни для кого, взял со стола заинтересовавшее его письмо и сунул в свой карман.

Явившаяся прислуга унесла княгиню наверх.

Кошелев тоже дотронулся своей изящной, выхоленной рукой до руки князя, но тотчас отдернул ее.

У отоманки стоял круглый столик, на нем свеча и пустая рюмка.

Голь взял рюмку, понюхал ее, покачал головою и вновь поставил на место.

– Что вы думаете? – обратился к нему Кошелев.

– Пока думаю, не переложил ли он опиуму, который принимал по моему предписанию от бессонницы.

Становой пристав сел у письменного стола и быстро составил акт первоначального осмотра, прочел его понятым, которые его и подписали.

Подписались также присутствовавшие Голь и Гиршфельд.

Затем он написал донесения исправнику, прокурору, следователю и председателю мирового съезда.

Эти бумаги тотчас были отправлены с нарочными.

Известие о смерти князя Александра Павловича моментально облетело всю усадьбу.

Толпа на дворе начала увеличиваться, но становой пристав и Гиршфельд распорядились удалить любопытных на задний двор.

Там зато шли оживленные толки.

По окончании официальной стороны дела, становой пристав, опечатав двери кабинета, отправился вместе с Голем и Гиршфельдом в столовую, где был накрыт запоздалый завтрак.