Текст книги "В тине адвокатуры"

XXVI
Повезли

Николай Николаевич Арефьев на самом деле вскоре устроил так, что его не только пустили в дом предварительного заключения, но, как он и говорил, повезли в него. Он упросил своего поручителя – хорошего знакомого, отказаться от поручительства за него.

– Я вам оттуда напишу, когда подать следователю прошение о вашем желании принять меня снова на ваше поручительство, – заключил он свою просьбу.

– Для чего это вам? – вытаращил тот на него глаза.

– Нужно, батюшка, нужно! – потрепал его по плечу Арефьев.

– Это в тюрьму-то вам понадобилось?

– Да!

– Охота!

– Пуще неволи! – добавил, улыбнувшись, Николай Николаевич.

Поручитель исполнил на другой же день его желание, и через несколько дней Арефьев был арестован. Дней пять уже просидел он в добровольном заключении, ежедневно выходя на прогулку во внутренний двор, но Гиршфельд не появлялся.

Николая Николаевичу это стало надоедать.

– Вот жидовская образина, трус израильский, сурком сидит у себя в берлоге… – посылал он ругательства по адресу Николая Леопольдовича.

Наконец однажды Арефьев, выйдя на прогулку, заметил вдали еле движущуюся фигуру Гиршфельда, которого даже, подойдя поближе, едва узнал. До того он похудел, осунулся и даже сгорбился. В бороде и усах появилась седина.

Николай Николаевич, улучив минуту, когда оба надзирателя были в стороне, подошел к нему.

– Стыдитесь, будьте мужчиной, вы губите себя и нас, а еще юрист, практик – не понимаете разве, что все то, что вы сделали и в чем вас обвиняют, сделано на законном основании. Все это дело никак не уголовного, а гражданского суда.

Николай Леопольдович быстро поднял голову и только что хотел что-то сказать, как заметивший беседу надзиратель быстро подскочил к ним и вежливо попросил разойтись и не разговаривать, что строго запрещено правилами дома предварительного заключения. Николай Николаевич, не дождавшись окончания времени прогулки, ушея к себе в камеру и сел писать письмо своему поручителю. Цель, для которой он сам себя посадил в заключение, была им достигнута. Он был уверен, что произвел на Гиршфельда ободряющее впечатление. Он не ошибся.

– На законном основании! – повторил Николай Леопольдович несколько раз фразу Арефьева, возвратившись с прогулки в свою камеру.

Такая мысль ни разу не приходила ему в голову со дня его ареста. Угнетенный в одиночестве воспоминаниями прошлого ум отказывался работать. Ему необходимо нужен был совет опытного человека, ободряющее слово, а он, оторванный от всех, предоставленный лишь самому себе и своим гнетущим воспоминаниям был лишен этого и все более и более падал духом. Жена не могла придать ему бодрости, она сама только жаловалась и плакала. Николай Николаевич понял это, а потому и решил во что бы то ни стало повидаться с ним, что, как мы видели, и исполнил.

– На законном основании! – продолжал повторять Гиршфельд, сидя у себя в камере.

«Да и на самом деле, чего я трушу? – начал рассуждать он. – Если они меня арестовали, то это далеко не доказывает, что против меня собраны сильные доказательства. Это просто с их стороны произвол. Бороться против него нельзя и глупо, но из за того, что они нанесли сильный удар еще не следует, что за ними обеспечена полная победа, что надо дать им эту победу и бессильно опустив руки, ждать окончательного поражения».

Он приободрился.

– Арефьев прав! Стыдно, надо быть мужчиной!

Он встал и начал бодро и быстро ходить по камере.

«Хорошо еще, что я за это время не дал ни одного показания, а то действительно мог черт знает чего напутать и погубить себя и других!» – думал он.

Действительно, он, не смотря на неоднократные вызовы его к судебному следователю, упорно молчал и не отвечал ни на один предложенный ему вопрос. Это обстоятельство было причиной того, что следствие тянулось так долго. Он начал припоминать обстоятельства дела Шестова и Луганского, взводимые на него ими обвинения и на каждый пункт их находил в своем уме совершенно естественные, – так, по крайней мере, казалось ему – оправдывающие его опровержения, основанные даже на документальных данных – письмах, расписках, нотариальных актах.

«Конечно, это дело чисто гражданское! Арефьев опять прав!» – решил он в уме и сел писать письмо жене.

В нем он просил ее прийти к нему на свидание в первый же установленный для них день по получении письма, привезти и передать через контору книги из его библиотеки. Затем следовал длинный перечень книг: законов и юридических сочинений. Стефания Павловна показала письмо уже вновь освобожденному на поруки Николая Николаевичу и просила его отобрать книги.

– За ум взялся, наконец-то! – проворчал он и стал исполнять ее просьбу.

– Я его нынче совсем не узнала, такой бодрый, веселый, молодцом стал! – сообщила она Арефьеву, вернувшись со свидания с мужем.

– Не даром же я более недели из-за этого под замком сидел, – с гордостью заявил он.

Гиршфельд горячо, между тем, принялся за свое дело, стал писать следователю обширные заявления, указывал новых свидетелей, просил о передопросе уже допрошенных, давал подробные показания. Следствие пошло быстрее. Дело по обвинению его в оскорблении должностных лиц при исполнении ими обязанностей службы поступило уже в суд. Гиршфельд получил обвинительный акт и через несколько времени появился на скамье подсудимых перед судом без участии присяжных заседателей. Виновным он себя не признал, объяснив, что он был в крайне взволнованном состоянии, дошедшем до болезненного припадка, и ничего не помнит. Защитника он иметь отказался. Суд приговорил его на три месяца в тюрьму. Он подал обширную жалобу в судебную палату. Палата, рассмотрев ее, смягчила ему наказание, и постановила заключить его в тюрьму на два месяца. Приговор этот, постановлено было, в исполнение не приводить вперед до окончания главного о нем дела.

Николай Леопольдович написал и подал жалобу в сенат. Приговор судебной палаты не смутил его: он не терял бодрости.

Такое расположение духа, хотя и находящегося в заключении Гиршфельда, не могло остаться без влияния на его сообщников и клевретов, гулявших на свободе – будущих подсудимых и свидетелей. Они тоже приободрились и стали смелее глядеть на неизвестное будущее.

Кашин, Охотников, «дедушка» Милашевич, не говоря уже о князе Шестове и Зыковой, бывших при Стефании Павловне почти безотлучно, стали часто по вечерам собираться к ней, играли в карты, выпивали, закусывали и слушали ободряющие речи Николая Николаевича Арефьева.

О возможном неудачном исходе дела никто и не помышлял, хотя мысль о прекращении его судебного палатою, в чем почти ручался Арефьев, была оставлена по той весьма простой причине, что обвинительный акт был уже ею утвержден и выдан подсудимым.

– Оправдают, несомненно оправдают! – говорил Николай Николаевич.

Вся компания, кроме Стефании Павловны, хором, на разные лады повторяла эти уверения, спорила до слез с высказывавшими противоположное мнение и держала пари.

Одна Стефания Павловна задумывалась если не о своей – жен всегда оправдывают, сказал ей Николай Николаевич, – то о судьбе ее мужа. Кроме уверения Арефьева в невозможности ее обвинения, она чувствовала сама, что она тут ни в чем неповинна, и это сознание действовало на нее успокоительно.

«Если его сошлют, надо будет ехать с ним! Как же бросить его! Ведь все же он мне нужен», – рассуждала она сама с собой.

«И зачем только я тогда опять сошлась с ним?» – мелькала у нее мысль.

«Ехать с детьми в невесть какую даль!» – ужасалась она.

«Положим, они уже не маленькие!» – старалась она сама себя успокоить.

На Николая Леопольдовича вручение ему обвинительного акта нельзя сказать чтобы не подействовало. Он снова начал трусить, хотя всеми силами старался себя подбадривать. Жена передала ему успокоительное на этот счет мнение Николая Николаевича.

При вручении обвинительного акта Гиршфельда заявил, что он просил назначить ему казненного защитника.

– Разве вы не изберете сами? – удивился товарищ председателя.

– У меня нет для этого никаких средств, я положительно разорен, почти нищий! – деланно грустным тоном отвечал он.

Товарищ председателя незаметно улыбнулся.

– Хорошо-с, – ответил он, – суд сделает распоряжение.

Упорное настойчивое уверение в неимении никаких средств, о чем он несколько раз повторял в своих заявлениях и показаниях следователю, Гиршфельд считал лучшим доказательством своей правоты при обвинении в корыстном незаконном ведении им миллионных дел.

Ему был назначен защитником один из выдающихся петербургских присяжных поверенных. Николай Леопольдович при первом же свиданьи с ним обещал, в случае своего оправдания и признания действительными закладной и арендного договора на именья Луганского, уплатить ему десять тысяч рублей.

– Я могу вам дать расписку, – заметил он.

– К чему! Я вам верю и, кроме того, расписка ваша для меня бесполезна, так как по ней я, защищавший вас по назначению от суда, требовать с вас не буду иметь права… – отвечал адвокат и перевел разговор на обстоятельства дела.

– Все-таки будет лучше стараться! – думал Николай Леопольдович по его уходе.

XXVII
Дело Гиршфельда и K°

Наконец, день, в который было назначено к слушанию в окружном суде с участием присяжных заседателей дело бывшего присяжного поверенного Николая Леопольдовича Гиршфельда, его жены Степаниды Павловны и кандидата прав Николая Николаевича Арефьева или, как более кратко выражались петербургские газеты: дело Гиршфельда и K° – настал.

Самый обширный дал для заседаний по уголовным делам петербургского окружного суда, с определенным количеством мест для публики, не мог вместить в себе всех желающих присутствовать на этом сенсационном процессе. Все свободные представители прокуратуры и судебной магистратуры поместились за креслами судей.

В местах для присяжных поверенных и их помощников была буквально давка. Места для стенографов и репортеров были заняты все.

Стефанию Павловну и Арефьева защищали тоже не безызвестные присяжные поверенные и тоже по назначению от суда.

В качестве эксперта для определения умственных способностей Луганского был вызван знаменитый доктор-психиатр.

Поверенными гражданских истцов Луганского и опеки князя Шестова выступили тоже корифеи столичной адвокатуры.

Среди, числом около ста, вызванных свидетелей мелькали знакомые нам лица: Луганский, его жена, Деметр, князь Шестов, Зыкова, Кашин, Охотников и «дедушка» Милашевич.

Присяжный поверенный Неведомый, незадолго перед тем принятый в это сословие в Москве, не явился и представил свидетельство о болезни. Не явились также: бывший нотариус Базисов, за несколько месяцев до суда над Гиршфельдом, по суду же, исключенный из службы, бывший мировой судья, по назначению от правительства, Царевский, за полгода перед тем уволенный в отставку без прошения, частный поверенный Манов, присяжный поверенный Винтер, которому совет за неблаговидные действия по делу Луганского воспретил практику на десять месяцев. Все они представили медицинские свидетельства о болезни.

Вышло замечательно курьезное совпадение: все адвокаты, так или иначе причастные к делу Гиршфельда, ко дню его суда заболели воспалением глотки, что выяснилось из прочтенных на суде представленных ими свидетельств о болезни.

В публике слышались игривые замечания:

– Глотали, глотали чужие денежки, да и доглатались!..

– Горлышко себе расцарапали!..

Особое внимание публики останавливали на себе оба потерпевшие – Василий Васильевич Луганский с блаженной, идиотской улыбкой на лице, и князь Владимир Александрович Шестов, одетый в оборванный, засаленный, черный пиджак, застегнутый наглухо, без всяких признаков белья, но в свежих лайковых перчатках.

Обвиняемые Гиршфельд и Арефьев были в черных сюртучных парах, а Стефания Павловна в черном шелковом платье. Последняя была очень эффектна и на ней более, нежели с участием останавливались взгляды присутствующих мужчин.

После избрания присяжных заседателей, поверки свидетелей, было приступлено к чтению обширного обвинительного акта. В нем заключалось все уже известное читателям из предыдущих глав. По окончании этого чтения начался допрос обвиняемых.

Все трое не признали себя виновными в возводимых на них преступлениях.

Суд приступил к допросу свидетелей. Допрос этот продолжался семь дней. Особенно интересен был допрос Шестова и Луганского. Первый совершенно запутался и даже на суде несколько раз изменял свои показания.

– Позвольте, свидетель, какое же показание ваше заключает в себе правду – то ли, которое вы даете сейчас, или то, которое вы дали полчаса тому назад? – донимал его представитель обвинения.

Князь конфузливо молчал.

– Вы нам заявили полчаса тому назад, что вы чувствуете себя нездоровым, а теперь, как вы себя чувствуете? – не унимался товарищ прокурора.

– Теперь мне лучше, – заявил князь, – но я стесняюсь…

– Кого?

– Публики!

Возбужден был вопрос о том, на каком языке говорит лучше князь Шестов: на французском, или на русском?

– Я даже думаю по-французски… – ответил на него Владимир.

– Позвольте, – поднялся со скамьи уже допрошенный барон Розен, – князь Шестов, по-моему, знает плохо французский язык, но на русском говорит и пишет превосходно.

– А вы, господин свидетель, – задал, с разрешения председательствующего, барону Розену вопрос подсудимый Арефьев, – сами хорошо знаете русский язык?

– Нет, мой плохо знает русский язык! – отвечал Адольф Адольфович.

– Как же вы беретесь судить о том, чего сами не знаете! – заметил председательствующий.

В публике послышался сдержанный смех. Барон сконфуженно опустился на скамью.

Луганский подробно, но запутанно, рассказал свои путешествия и мытарства под надзором покойного Князева, а потом и Царевского, и закончил эпизодом получения ссуды из банка в Москве, дележом добычи и совершением закладной и арендного договора.

– Решительно не понимаю, – сказал он в заключение, – как это могло случиться, только от наследства ровно ничего не осталось. Все рассовали и роздали. Каждый брал и имел право брать, кроме меня. Мне не пришлось ничего! Обо мне позабыли.

Гиршфельд почти после каждого свидетельского показания давал продолжительные объяснения. Перед тем как дать одно из них касающееся семейной обстановки Луганского, он даже ходатайствовал о закрытии дверей залы заседания. Ходатайство это было уважено судом, и публика временно удалена из залы.

– Зачем Гиршфельд просил закрыть двери? – спрашивали Арефьева во время перерыва.

– А это потому, что он хотел сказать и сказал большую глупость, так чтобы не так было совестно! – серьезно отвечал он.

Характерны были показания Зыковой, Охотникова, Кашина и «дедушки» Милашевича. Товарищ прокурора просил о занесении почти всех этих показаний в протокол.

Нечего и говорить, что они все были в пользу Гиршфельда. Они вместе с князем Шестовым даже, что называется, переусердствовали. Князь прямо заявил, что он считает Николая Леопольдовича честнейшим человеком и своим благодетелем и, если давал против него показания на предварительном следствии, то делал это по наущению барона Розена, а жалобы писал прямо под его диктовку. Почти тоже самое подтвердила и Зыкова.

По окончании допроса свидетелей началось чтение показаний свидетелей, неявившихся по законным причинам, массы документов и писем. Это заняло еще два дня.

Затем эксперт дал свое заключение, основанное на исследовании Луганского и обстоятельствах дела, выяснившихся на суде. Он признал Василия Васильевича страдающим хроническим алкоголизмом, обуславливающим ослабление воли.

Судебное следствие было окончено, и суд после перерыва приступил к выслушанию прений сторон.

Судебные речи и возражения заняли более двух дней.

Николай Леопольдович в представленном ему последнем слове просил присяжных обратить внимание на его семейное положение, на отсутствие всяких средств к жизни, на более чем годичное заключение.

– От этих миллионных дел я не нажился, а, напротив, разорился.

Стефания Павловна не сказала ни полслова. Она молчала все одиннадцать дней процесса. Защитник ее во время судебного следствия задал свидетелям на ее счет два, три вопроса.

Развернулся, что называется, во всю в последнем слове один Арефьев. Он, впрочем, и во время допроса свидетелей делал несколько метких замечаний и возражений и давал оригинальные объяснения.

– Позвольте, гг. присяжные заседатели, – говорил он, – утверждают, что я будто хотел надуть даже самого Гиршфельда, т. е. как это хотел – я положительно не понимаю – если бы я хотел, то и надул бы. Это не так трудно! Говорят далее, что будто бы я знал, что дело Луганского ведется незаконно, преступно, но помилуйте, гг. присяжные, если бы я это знал, я взял бы с Гиршфельда не пять, а пятьдесят тысяч…

В таком откровенном тоне он вел продолжительную беседу с присяжными заседателями.

Наконец, председательствующий сказал резюме и вручил вопросный лист присяжным заседателям.

Они медленно удалились.

Судьи ушли в кабинет.

Публика направилась в соседнюю залу и помещающийся около нее буфет. Всюду слышались толки, суждения, старались предвершить исход процесса.

Большинство утверждало, что по делу Шестова Гиршфельда оправдают, так как в этом деле сам чорт ногу сломит, а по делу Луганского пожалуй-де ему и не поздоровится.

Прошло около трех часов.

В половине второго ночи из комнаты присяжных заседателей раздался резкий звонок. Все поспешили на свои места в залу. Когда судьи собрались, старшина присяжных громко и отчетливо стал читать вопросы и ответы. Большинство оказалось правым: по делу Шестова бывший присяжный поверенный Гиршфельд был оправдан по всем вопросам, по делу же Луганского обвинен по одному вопросу, из растрат вексельных бланков на сумму более трехсот рублей. Стефания Павловна и Арефьев были оправданы. Закладная и арендный договор признаны были недействительными.

Когда после нескольких вопросов с ответами: нет, не виновен, старшина вдруг прочел: да, виновен, но заслуживает снисхождения, прояснившееся было лицо Николая Леопольдовича омрачилось и он, схватившись руками за решетку, низко опустил голову и зарыдал.

Со Стефанией Павловной сделалась истерика.

Чтение вопросов в это время было уже окончено. Суд удалился для постановления приговора. Скамью подсудимых окружили знакомые Николая Леопольдовича и его жены и кое-как их успокоили.

Через полчаса суд снова вышел.

Бывший присяжный поверенный Николай Леопольдович Гиршфельд на основании вердикта присяжных заседателей, был присужден к лишению некоторых лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ и ссылке на житье в Архангельскую губернию, с воспрещением всякой отлучки от места, назначенного ему для жительства в течение трех лет.

Его увели обратно в дом предварительного заключения.

Стефанию Павловну, все продолжавшую плакать навзрыд, увели под руки из суда Охотников и Милашевич, за ней следом шли Шестов, Зыкова и Кашин.

– Еще три раза осталось! – заметил, выходя из залы, Николай Николаевич.

– Что три раза! – полюбопытствовал один из его знакомых, шедший с ним рядом.

– Судиться, – невозмутимо отвечал он, – чтобы до дюжины девятый раз оправдывают.

Так окончилось знаменитое «дело Гиршфельда и Комп.», длившееся двенадцать дней.

XXVIII
После приговора

Газеты на другой же день по окончании суда над Гиршфельдом разнесли весть о состоявшемся над ним обвинительном приговоре.

Петуховская газета, воздержавшаяся даже от печатанья его процесса, ограничилась снова лишь кратким сообщением о результатах петербургского сенсационного дела.

– Жаль молодца! – заметил Николай Ильич. – Ну, да деньги у него есть, а с деньгами он в Архангельске не пропадет.

Александра Яковлевна Пальм-Швейцарская, уже давно вернувшаяся из Крыма, но не возвратившаяся на постоянное жительство в Петербург, куда приезжала лишь временно гостить к Писателеву, снова примирилась с Адамом Федоровичем Корном и служила во вновь отстроенном им театре в Москве.

Не смотря на успех, который она имела на клубных и загородных сценах Петербурга и на хлопоты забиравшего на казенной сцене все большую и большую силу Матвея Ивановича, принятие ее на эту сцену не состоялось. Писателев мог удовлетворить ее самолюбие лишь тем, что большой портрет ее был выставлен по его просьбе у фотографа Шапиро на Невском проспекте, на ряду с портретами как его, так и других артистов и артисток Александрийского театра. Этим она была принуждена ограничиться. Первое время она бесилась, рвала и метала, делала Писателеву сцену за сценой, но затем успокоилась.

Известие об обвинительном приговоре над бывшим ее рабом Николаем Леопольдовичем Гиршфельдом, прочтенное ею в газетах, как более, чем за год ранее этого и весть о его аресте, не произвело на нее ни малейшего впечатления. Служебная роль этого адвоката по отношению к ней в деле ее мести семье князей Гариных была окончена. Самоубийством князя Виктора и смертью княгини Зои она сочла себя по справедливости отомщенной. Гиршфельд представлял для нее только выжатый лимон, который она бросила и о котором, выпив с наслаждением сделанный из него лимонад, позабыла.

Константин Николаевич Вознесенский, не забывший, не смотря на то, что уже минуло более года, своего разговора с отцом Варсонофием по поводу ареста Николая Леопольдовича и наглядно вглядываясь пристально в жизнь современного общества, все более и более убеждаясь в правоте высказанного им тогда взгляда на общую эпидемическую, если можно так выразиться, преступность, положив в карман полученную им газету с сообщением об обвинении Гиршфельда, поехал в Донской монастырь.

– Свершилось! – сказал он, подавая газету радушно встретившему его казначею.

Тот взял и внимательно прочел указанную ему статью.

Затем встал, истово перекрестился и, преклонив колени перед киотом, наполненным образами и освещенным мягким светом лампады, начал горячо молиться.

Эта внезапная, как бы по вдохновению свыше, явившаяся у а Варсонофия, потребность молитвы, заразительно подействовала и на Вознесенского. Он встал и сперва только склонил голову в знак уважения к молящемуся человеку, но через несколько времени, незаметно для себя, сам опустился на колени и стал горячо молиться. Оба они молились об исправлении заблудшего ближнего, об избавлении его от несравненно более тяжелой кары небесного правосудия.

Смертельно поражены были таким неожиданным для них исходом дела все приспешники Гиршфельда, поражены тем более, что при благополучном для него исходе процесса, они все рассчитывали на его великие и богатые милости. В одно мгновение все надежды рухнули.

С вытянутыми лицами вышли из суда князь Шестов, Охотников и «дедушка» Милашевич. Зыкова, вторившая плачем Стефании Павловне, поехала с ней домой. Последняя была окончательно потрясена и слегла в постель, с которой не вставала более двух недель.

Сравнительно спокойнее их всех был сам осужденный Николай Леопольдович.

Рыдания его, раздавшиеся в суде после прочтения обвинительного вердикта, были последними. На него вдруг напало какое-то злобное отчаяние, почти ухарство. Не сморгнув глазом, выслушал он приговор суда и, высоко подняв голову, сошел со скамьи подсудимых, чтобы возвратиться обратно в тюрьму.

– Есть еще сенат и государь, – шепнул он, проходя мимо, плачущей жене, – а не удастся, с деньгами и там приживем!.. Хлопочи о моем освобождении.

В сенат была подана составленная им самим, его защитником и Арефьевым жалоба.

Хлопоты же по его освобождению затянулись и лишь через два месяца, когда сенат, рассмотрев его жалобу вне очереди, оставил ее без последствий, его наконец выпустили на поруки.

В день его освобождения почти из полуторагодичного заключения в доме Гиршфельда господствовало необычайное оживление.

Все его главные сотрудники и прихлебатели были в сборе, чтобы достойно встретить своего, хотя и поверженного, кумира.

Впрочем, у всех еще была надежда на всеподданнейшее помилование, которое даст возможность возродиться из пепла этому современному фениксу.

Более всех суетился князь Шестов.

– Ради бога, дайте мне пять рублей! – отвел он в сторону Стефанию Павловну.

– Зачем вам это? – поморщилась та, сильно по окончании суда сократившая, по приказанию мужа, субсидии князю Владимиру и Зыковой.

– Помилуйте, не встретить же мне Николая Леопольдовича с пустыми руками – надо купить хоть двадцать пять штук сигар, я знаю, какие он любит.

– Какие пустяки, у него есть сигары! – заметила она и быстро отошла к остальным гостям.

Князь повертелся в комнатах и вдруг куда-то исчез.

Гиршфельда ждали каждую минуту. За ним была послана карета. Наконец он приехал. Не успел он приехать, поздороваться с женой и присутствующими, как в комнату влетел запыхавшийся князь Владимир. В руках он держал ящик с сигарами.

– Дорогому Николая Леопольдовичу с освобождением! – поднес он его Гиршфельду.

Тот принял подарок, но обошелся с Владимиром очень холодно и отстранился от объятий, в которые тот хотел было заключить его.

– Верю, князь, верю, что вы довольны! Верю и благодарю!

Николай Леопольдович похудел, как-то осунулся, даже поседел немного, словом изменился физически, нравственно же, видимо, был бодр. Он был почти весел. Было ли это в силу того, что он уже свыкся с своим положением, привык к мысли об ожидающей его перемене жизни, надеялся ли, как его окружающие, или же был уверен, что с деньгами он не пропадет, даже превратившись коловратностью судьбы в архангельского мещанина. Вероятнее всего, что его укрепляла последняя мысль.

Возвращение домой мужа Стефания Павловна отпраздновала роскошным завтраком, который прошел очень оживленно. Николай Леопольдович под конец, выпив вина, стал даже шутить, передразнивая поведение на суде Арефьева, копируя манеру давать показания «дедушки» Милашевича, Охотникова, Зыковой и князя Шестова.

– А вы у меня, Антон Максимович, – обратился он к Милошевичу, – так и будете значиться под кличкой, которую вам дал прокурор «кум и сват». С прозвищем «дедушка» приходится проститься.

Антон Максимович рассмеялся дребезжащим старческим смехом. Все вообще присутствующие, за исключением Николая Николаевича, добродушным смехом выражали удовольствие, что Гиршфельд прохаживался на их счет.

Вскоре после завтрака стали расходиться. Николай Леопольдович с Арефьевым удалился в кабинет.

– На два слова, – сказала Агнесса Михайловна, перед тем долго шептавшаяся с князем Владимиром, прощаясь с Стефанией Павловной.

Та увела ее в спальню.

– Мой-то что опять наделал, уж вы простите ради Бога его для нынешнего радостного дня. Он совсем каким-то дураком беспардонным стал! – со слезами на глазах начала Зыкова.

– Кто, что наделал? Кого и за что мне прощать? – не поняла Стефания Павловна.

– Да князь же! Ведь знаете на какие деньги он купил сигар Николаю Леопольдовичу.

– Не знаю! Он у меня просил, я отказала. Когда он принес, я тогда же подумала, откуда это?

– Он ваш дипломат заложил, да хорошо еще за безделицу, за пять рублей… – с отчаянием в голосе отвечала Агнесса Михайловна и подала ей квитанцию ссудной кассы.

Это было для Стефании Павловны так неожиданно, но вместе с тем показалось так комично, что она расхохоталась.

– Вот так подарил! За такой подарок по справедливости следует сказать: благодарю, не ожидал! Ну, да Бог с ним!

Она сунула квитанцию в карман. Агнесса Михайловна бросилась ее целовать:

– Какая вы добрая!

После ухода Зыковой и князя, Стефания Павловна пошла в кабинет и рассказала мужу и Николаю Николаевичу историю поднесенного князем Шестовым подарка. Они хохотали до слез.

– Да, он далеко пойдет! – восторгался Арефьев.

– Не дальше меня! – печально улыбнулся Гиршфельд.

– Вы, поверьте, никуда не пойдете, вас помилуют! – убежденно заметил Николай Николаевич.

– Ну, это улита едет, когда-то будет, да и будет ли?

– Будет и даже очень скоро!

Через неделю прошение на Высочайшее имя было написано и подано. Начались снова усиленные хлопоты. Надежда, эта «кроткая посланница небес», все еще не покидала сердца действующих лиц нашего правдивого рассказа.