Текст книги "В тине адвокатуры"

V
Неприятная новость

Прошло около месяца. Гиршфельд только что вернулся из Москвы, куда ездил для окончания последних дел и решил наконец приступить к «шестовскому» делу. Время казалось ему самым удобным. Князь Владимир в блаженстве, около своей ненаглядной Агнессочки, и, считая Николая Леопольдовича главным устроителем этого блаженства, слепо верил в его дружбу. Ни малейшее сомнение в уме, практичности и честности его поверенного не могло закрасться в его душу. Гиршфельд вызвал его к себе «по делу».

– Я должен вас сообщить, князь, неприятную для вас новость, – начал он.

– Что такое? – встревоженно спросил Владимир.

– Над вами в скором времени будет учреждена опека за расточительность…

– Какая? Почему? Кому это понадобилось?

– Вашей родной тетушке, или вернее ее управляющему, который, вероятно, имеет в этом деле свои виды.

– Какой тетушке? – недоумевал князь.

– Графине Варваре Павловне Завадской, – отчетливо произнес Николай Леопольдович.

– Я о ней первый раз слышу…

– Это не мешает ей, однако, быть родной сестрой вашего покойного батюшки.

– Но ей-то до меня что за дело? – воскликнул Владимир.

– Этого я сам в точности допытаться не мог, – серьезно отвечал Гиршфельд. – Управляющий ее и поверенный, а может быть и еще более близкий человек, некто Савицкий, объяснил мне, что графиня решилась бесповоротно на такой шаг для охранения от окончательного разорения рода князей Шестовых, из которого происходит и она. Мне, впрочем, сдается, скажу более, я почти уверен, что всем этим орудует господин Савицкий, который, как кажется, столкнулся с вашим тестюшкой.

– О, этот Гарин! – заскрежетал зубами Владимир.

– Сила! С ним меряться трудно! – задумчиво произнес Николай Леопольдович.

– Но что же делать, что же делать? Надо же бороться, воспрепятствовать этому! – ломал князь себе в отчаянии руки.

– Бороться нечего и думать, воспрепятствовать нельзя, а помочь вам и одурачить их – можно.

– Одурачить, вы говорите, можно? Ради Бога помогите мне хоть в этом… – со злобною радостью воскликнул Владимир.

– Для этого-то я и пригласил вас, чтобы обо всем переговорить, садитесь и слушайте, а то вы бегаете точно зверь в клетке.

– Слушаю, слушаю! Говорите только.

– Что касается их околпачивания, то я начал уже это дело и довольно успешно. Надо вам сказать, что старая графиня, узнав, что я ваш давнишний и постоянный поверенный и вероятно желая выведать от меня о положении ваших дел, еще за последнее время моей жизни в Москве добивалась всеми силами свиданья со мной, т. е. вы понимаете, что ее графское величие не позволяло ей приехать ко мне, а она хотела, чтобы я явился к ней. Один из московских сановников – ее друг, а мой большой приятель, несколько раз намекал мне об этом, видимо по поручению графини, но я старался притвориться непонимающим этих прозрачных намеков.

Гиршфельд раскурил потухшую сигару.

– Тогда же до меня дошли слухи о намерении ее подать просьбу о взятии вас под опеку, – продолжал он. – Но я на эти ничем не подтвержденные слухи не обратил внимания и не стал даже беспокоить вас сообщением их. В последнюю мою поездку в Москву слухи подтвердились и у меня явилась мысль, которую я привел блестящим образом в исполнение. Я отправился к графине. Она приняла меня с распростертыми объятиями, не знала, где посадить, была утонченно любезна. Я, не дожидаясь подходов с ее стороны, выпалил ей, что явился к ней с просьбою, чтобы она подала прошение о взятии вас под опеку за расточительность, что я решился на этот шаг, блюдя ваши интересы и ограждая славу и блеск рода князей Шестовых, наплел ей турусы на колесах, словом ошеломил ее.

– Зачем же вы сами-то? – недоумевающе спросил Владимир.

– Так было надо. Слушайте дальше! Ее сиятельство, считая меня своим единомышленником, пустилась со мной в откровенности и созналась, что она сама давно задалась этою мыслью, что прошение уже почти готово, но что она не знает только подробностей ваших дел и ее затрудняет выбор опекуна. Я, конечно, согласился прийти к ней на помощь и в том, и в другом случае – обещался прислать ей выписку о ваших делах и рекомендовал опекуна. Кого, как вы думаете?

Князь продолжал недоумевающе глядеть на Николая Леопольдовича.

– Князева! – расхохотался Гиршфельд.

– Сашку Князева? – спросил в свою очередь Владимир. – Ну, и что же она?

– Познакомила меня с управляющим и они оба согласились избрать его, он сегодня же едет в Москву знакомиться с графиней, я ему доставил средства прожить там несколько времени на широкую ногу, разыгрывая роль человека с независимым состоянием, и взял слово не пить. Он в слове крепок и все оборудует.

– Молодцом, отлично их подвели, – сообразил наконец князь. – Так Сашка Князев, будет моим опекуном! – продолжал хохотать он.

– А я его поверенным! – добавил со смехом Николай Леопольдович.

– Когда же они подадут прошение?

– В том-то и дело, что они будут дожидаться моей выписки, а я промедлю, и мы таким образом выиграем время, чтобы их уже окончательно одурачить.

Князь Владимир стал снова внимательно слушать.

– Необходимо прежде всего, чтобы в моей выписке все ваши именья значились проданными…

– Но ведь это неправда! Я не продавал ни одного, – возразил князь.

– Совершенно верно, но они, как вы знаете, заложены каждое под две закладные, следовательно их продажа в настоящее время является только выгодной аферой, прекращая платеж процентов. Вырученные же деньги останутся у меня, т. е. все равно, что у вас, если вы, конечно, мне доверяете?

Николай Леопольдович остановился и вопросительно посмотрел на Владимира.

– Как вам не стыдно это говорить, конечно, доверяю безусловно! – поспешил уверить его тот.

– Я мог бы сдать их вам на руки, но во-первых, вы тотчас же отдадите их Агнессе Михайловне, а это, простите меня, будет далеко не в ваших интересах. Вы мне недавно говорили, что она сказала вам, между прочим, что не ручается за то, что может увлечься, следовательно вам прямой расчет держать ее в руках вашими средствами, а вы потеряете над нею эту силу, если вполне ее обеспечите. Я не хочу этим сказать, что она любит вас только из-за денег, сохрани меня Бог, я слишком уважаю ее, чтобы думать это, но женщины вообще народ загадочный и как знать, чего не знаешь…

– Это пожалуй так… – задумчиво промолвил Владимир.

– И наконец, в моих руках эти деньги не остануся мертвым капиталом, а принесут проценты, а это в ваших интересах.

– Конечно, конечно! Я ведь в этом ничего не понимаю, а вы, вы мой ангел-хранитель. Еще так недавно вы доказали мне это!

– Часть капитала я тоже удержу у себя. Вы мне дадите для проформы в получении продажной суммы за именья и удержанной мною части капитала расписки. Я представлю им выписку и у них в опеке будет весьма немного. Для князя Гарина это будет пренеприятный сюрприз!

– Отлично, великолепно, это гениальная мысль! – согласился Владимир, довольный возможностью насолить князю Василию.

– Кроме того, вы выдадите векселя всем вашим знакомым. Мы постараемся написать их на солидную сумму. Опекун скупит их за полцены, за что дворянская опека может его только похвалить. Деньги останутся, конечно, у нас, так как и векселя будут у меня, а ваши приятели: Милашевич, Кашин, Охотников и другие только распишутся. Я с ними переговорю. В опеке будет грош, а мы останемся по-прежнему богатыми. Князь Гарин лопнет от злости! Так согласны? – подал он руку князю.

– Согласен, конечно, согласен! – поспешил пожать ее князь.

План таким образом был составлен. Менее чем в течении месяца имения князя Владимира, в числе которых и знакомое нам Шестово, были проданы заранее еще в Москве приготовленным покупателям, которые по телеграммам Гиршфельда прибыли в Петербург для совершения купчих крепостей. Полученные с покупателей деньги, за вычетом залоговых сумм, приютились в несгораемом шкафу кабинета Николая Леопольдовича, где были положены расписки князя Шестова в получении этих сумм полностью от Гиршфельда.

– Мой совет все это дело держать в тайне от Агнессы Михайловны, – говорил последний князю. – Женщины вообще имеют смутное представление о делах и не только смутное, но чаще всего превратное. Большие же суммы денег могут положительно отуманить их рассудок – они могут пойти на крайности. Она окружена роскошью и довольством, вы предупреждаете ее желания – но не переходите границ.

Владимир послушно внимал советам своего оракула, как он называл Николая Леопольдовича. Агнесса Михайловна, со своей стороны посвященная отчасти Гиршфельдом в дела князя, в той мере, в которой первый находил это нужным, дала ему слово не расспрашивать Владимира о делах и не вмешиваться в них, за что Николай Леопольдович обещал ей быть постоянно на страже интересов ее и ее семейства. Она, впрочем, и без того, совершенно освоившись со своим новым положением, повела изнеженный образ жизни, вставала в два часа, каталась, выезжала в театры, концерты, собирала к себя кружок знакомых и в вихре удовольствий и сменяющихся одно за другим впечатлений и не помышляла о делах. Князь Владимир, между тем, по совету Гиршфельда, с согласия Милашевича, Кашина, Охотникова и других, добытых Гиршфельдом лиц, выдал на их имя векселя в совокупности на очень значительную сумму. Эти векселя также нашли себе до времени уголок в несгораемом шкафу оборотистого адвоката. Наконец, в Москву к Савицкому полетала телеграмма с условленным заранее словом: «посылайте».

VI
Газетная вырезка

Все совершилось как по писанному. В несколько месяцев опека над князем Шестовым была учреждена – опекуном был назначен Александр Алексеевич Князев, избравший своим поверенным Николая Леопольдовича Гиршфельда. Приведенное в известность имущество опекаемого составило сравнительно весьма незначительную сумму, которая за скупкою опекуном за половинную цену векселей князя уменьшилась еще почти на половину. Последняя сделка была утверждена дворянскою опекою. Гиршфельд торжествовал, но до времени не уменьшал выдачу денег князю Владимиру, который по-прежнему швырял ими без счета. С невыразимой нежностью поглядывал Николай Леопольдович на полки своего несгораемого шкафа, где в образцовом порядке были сложены приобретенные им пятипроцентные банковые билеты и разного рода акции и облигации. Они пестрели всевозможными цветами и ласкали и нежили взор. Тут же красовались внушительных размеров пачки радужных и серий и желтенькие, блестящие стопы полуимпериалов. По приблизительному расчету Гиршфельда, он мог, не смотря на баснословные траты его на Пальм-Швейцарскую, на выдачу Петухову и Стеше капитала, который целиком находился в ее руках, на широкую свою жизнь в Москве и Петербурге и содержание клевретов и прихлебателей, считать себя в конце концов обладателем кругленькой суммы – более чем в полмиллиона рублей. В этот расчет, впрочем, входило содержание князя Шестова без уменьшения ему выдач и Пальм-Швейцарской только в течение двух лет – время, в которое Николай Леопольдович надеялся от них отделаться совершенно.

На ясный горизонт такого светлого будущего не преминули набежать вскоре грозные тучи. Через несколько времени после благополучного окончания «шестовского» дела, в числе полученных из Москвы писем Николай Леопольдович увидал изящный конверт, на котором был написан его адрес знакомой ему рукой Александры Яковлевны.

Сердце Гиршфельда сжалось, как бы чуя что-то недоброе. Что могла на самом деле писать ему эта женщина? Он внимательно следил за пополнением ее текущего счета в банкирской конторе Волкова с сыновьями, увеличил даже сумму этого счета, в виду своего отъезда из Москвы, на ее экстренные надобности. Она обходилась ему до сорока тысяч ежегодно. Чего же еще она могла требовать от него? Он дрожащими руками разорвал конверт и развернул письмо, из которого выпала печатная вырезка из газеты. Самое письмо заключало в себе лишь несколько строк:

«Приезжайте немедленно, необходимо лично видеться и переговорить по поводу прилагаемой при сем газетной заметки. Поспешите, иначе я приму меры.

Готовая к услугам

А. Пальм-Швейцарская».

Гиршфельд схватил газетную заметку – это была вырезка из «Петуховской» газеты. Он узнал по шрифту и бумаге.

«Нам пишут из Т-а, – так гласила заметка, – что в городе носятся упорные слухи, будто бы наделавшее несколько лет тому назад шуму дело по обвинению княжны Маргариты Шестовой в отравлении своих дяди и тетки, за что она была присуждена к каторжным работам, но умерла на пути следования в Сибирь – будет возбуждено вновь, в силу открывшихся новых обстоятельств, хотя и не оправдывающих обвиненную, но обнаруживающих ее пособника и подстрекателя, до сих пор гулявшего на свободе и безнаказанно пользовавшегося плодами совершенных преступлений. Сообщаем это только как слух, хотя есть основание думать, что подтверждение его есть лишь вопрос времени».

Николай Леопольдович выронил заметку и бессильно опустил руки. Он несколько минут не мог прийти в себя и дико озирался по сторонам.

– Опять!.. До которых же пор, наконец! – мог только через силу прошептать он.

Усилием воли Гиршфельд едва возвратил себе способность соображать – он понял все. Но то, что он понял, заставило еще больше сжаться его сердце и инстинктивно взглянуть на несгораемый шкаф. Со стороны Петухова это был вызов, со стороны Пальм-Швейцарской ловкое пользование обстоятельствами. Предстояло снова откупаться от них, и видимо теперь они намерены содрать с него значительную сумму. Они могут его разорить окончательно, а он, он бессилен, он в их руках. При этой мысли Гиршфельд задрожал и снова бросил полный нежности взгляд на своей несгораемый шкаф. Нажитое страшными преступлениями, гибелью ни в чем неповинных людей, уж почти все истрачено, все расхищено. Теперь они – эти люди-акулы добираются до добытого им за последнее время, путем ловко обдуманных комбинаций и всевозможного рода ухищрений. Они – эти люди, не прилагая никакого труда, пользуясь лишь счастливо совпавшими для них обстоятельствами, заберут, если не все, то львиную долю его барышей, барышей, полученных от обдуманно веденного в течении нескольких лет дела. Сколько напряжений ума положено им в него! Он, оказывается трудился, для других!

Гиршфельд закрыл лицо руками и горько заплакал, заплакал чуть ли не в первый раз в жизни. Слезы облегчили его. Он тряхнул головой, успокоился и, казалось, примирился с совершившимся фактом. Спрятав письмо и заметку в бумажник, он почти спокойно принялся за чтение остальной корреспонденции. Окончив это занятие, он позвонил и приказал лакею приготовить чемодан к курьерскому поезду Николаевской железной дороги, отвезти его на вокзал и купить билет. На другой день утром он уже был в Москве.

Приведя в порядок свой туалет в гостинице «Славянский Базар», Николай Леопольдович послал с посыльным коротенькую записку Петухову, в которой просил его быть у него к пяти часам вечера по очень важному делу, а затем с замиранием сердца помчался в Петровские линии к Александре Яковлевне Пальм-Швейцарской. Та приняла его, по обыкновению, в соблазнительном неглиже, но оно на этот раз не произвело на него ни малейшего впечатления.

– Я получил вчера вашу записку, – начал он, усаживаясь, по ее приглашению, в кресло, – и поспешил явиться из Петербурга по вашему приглашению, но не понимаю, как могла вас так встревожить пустая газетная утка.

Он проговорил все это деланно-небрежным тоном.

– Вы не понимаете? Странно! Я думала, что вы сейчас поймете, что встревожило меня, – протянула она, пристально глядя на него своими смеющимися глазами.

Он не выдержал, смутился и опустил голову. Она улыбнулась довольной улыбкой.

– Во-первых, – снова медленно начала она, – вы совершенно напрасно притворяетесь. Эта заметка встревожила вас больше, нежели меня, так как мы с вами очень хорошо понимаем, что это далеко не газетная утка. Для нас с вами, не говоря об остальной читающей публике, намек слишком ясен… Надеюсь вы согласны?

– Да, конечно! Но что же из этого? Я увижусь с кем следует и переговорю! – отвечал Гиршфельд.

– Как, что из этого? – вспыхнула Александра Яковлевна. – Если тайна, в силу обладания которой я пользуюсь средствами для порядочной жизни, не принадлежит мне одной, тогда я рискую, что эта тайна не нынче, завтра может обнаружиться и потерять в моих руках всякую цену, в потому требую, чтобы мое молчание было обеспечено и притом обеспечено солидно. Иначе, вы понимаете, что я сделаю?

Она взглянула на Гиршфельда с таким откровенным цинизмом торгаша страшной тайны, что тот побледнел.

– Но позвольте, уверяю вас, что эта тайна никогда не обнаружится, ни у кого не хватит духа идти против меня. Что-нибудь сорвать с меня – вот их дело. Для того и строчат они свои пасквили. То, что я плачу другим, до вас не касается. Вам то, кажется, я никогда, ни в чем не отказывал – за что же вы-то собираетесь погубить меня?

Он глядел на нее умоляющим взглядом.

– Я совсем не хочу вас губить, – резко отвечала она. – Что мне за радость, но я и не хочу терять средства к жизни из-за какого-нибудь писаки. Делайтесь с ним как знаете, это не мое дело, но я требую, слышите, требую, чтобы вы меня обеспечили от всяких случайностей.

Она сердито топнула ножкой. В голосе ее прозвучали решительные ноты.

– Чего же вы хотите? – через силу произнес он.

Прилив бессильной злобы против этой женщины сжал ему горло.

– Я обдумала на этот счет мои окончательные условия; я получала сумму в сложности за пять лет, то это составит триста тысяч рублей. Вы их внесете на хранение в бумагах в государственный банк в Петербурге и квитанцию вышлите мне в течении недели, считая с завтрашнего дня. Расчеты наши будут тогда окончены, и я всю жизнь буду нема, как рыба.

Она выговорила все это залпом, не дав ему перебить ее.

– Триста тысяч! – повторил он задыхаясь и злобно окидывая ее с головы до ног. – Но где же я возьму их? Это невозможно…

– Невозможно? Тем хуже для вас, – хладнокровно заметила она. – Откуда же вы их возьмете – это до меня не касается. Я только повторяю вам – это мои окончательные условия.

Она подчеркнула последнюю фразу.

– Это невозможно, невозможно! – продолжал как бы про себя повторять Гиршфельд.

Она не обратила на это восклицание никакого внимания.

– A propos, – переменила она разговор, – когда вы едете обратно в Петербург?

– Не знаю! – растерянно отвечал он, все еще не будучи в состоянии прийти в себя.

Не отдать требуемых денег было нельзя, просить об уменьшении чудовищного требования – нечего было и думать. Она не уступит ни копейки, зная хорошо, что получит все. Он был близок к умопомешательству.

– Я спросила это потому, что князь Гарин получил на днях телеграмму от своей матери: у него умирает отец и мать просит его приехать. Не захватите ли вы его с собой? Я его пришлю к вам. – Где вы остановились?

Николай Леопольдович не отвечал, бессмысленно уставившись на нее помутившимися глазами. Жилы на его висках усиленно бились.

«А ну, как он бросится на меня?» – мелькнуло в уме Пальм-Швенцарской.

Она позвонила.

– Подай барину стакан воды! – приказала она появившемуся лакею.

Гиршфельд продолжал сидеть неподвижно.

Лакей явился со стаканом воды на серебряном подносе и остановился перед ним. Тот перевел на него глаза, встряхнул головой, взял стакан и залпом выпил.

– Еще! – почти простонал он.

Лакей бросился исполнять приказание, кинув недоумевающий взгляд на встревоженного барина. После второго стакана Николай Леопольдович немного успокоился. Александра Яковлевна повторила ему о князе Гарине.

– Хорошо, присылайте, я еду, вероятно, сегодня же вечером, – отвечал он и сказал свой адрес.

– Я вас не задерживаю – вы совсем больны, – встала она.

Он встал тоже.

– Так помните же – я жду неделю!

Он не ответил ничего, машинально пожал ей руку и шатаясь вышел из гостиной.

VII
Редактор

По возвращении в гостиницу, Николая Леопольдовича ожидал новый сюрприз. Не успел он войти в номер, как служащий в коридоре лакей подал ему письмо, на конверте которого был бланк редакции «петуховской газеты». Гиршфельд разорвал конверт и прочел письмо следующего содержания, написанное тоже на редакционном бланке.

«Николай Ильич Петухов имеет честь уведомить уважаемого Николая Леопольдовича, что будет ожидать его к себе сегодня, между 5-ю и 6-ю часами вечера.

С почтением за Николая Ильича

П. Астапов».

Вся кровь бросилась в лицо Николая Леопольдовича. Он не устоял на ногах и бессильно опустился на первый попавшийся стул. Николка Петухов! Это питейное отродье, этот недавний оборванец – репортеришка, бывший у него на посылках, смеет не только не являться на его приглашение, но даже назначать почти аудиенцию через своего секретаря. Это было уже оскорбление. Гиршфельд низко, низко склонил свою голову.

– До чего дошел я! Горничная княгини Шестовой, заводившая шашни со всеми княжескими лакеями – вспомнились ему слова покойного князя Александра Павловича, вдова бывшего писаря квартала – моя жена. Другая горничная той же княгини, хотя и случайная, принимает меня, как владетельная принцесса, предписывает мне условия и не терпит возражения, и наконец, этот бывший кабацкий сиделец, по моей милости сделавшийся редактором, осмеливается третировать меня с высоты своего величия!..

Он нервно захохотал.

– А я, я бессилен перед ними! – продолжал он, и из глаз его полились злобные слезы. – Я всецело в их руках, в руках этих отправителей надо мною не земного, а скорей адского правосудия.

Он смолк за минуту.

– Отомщены ли вы, души загубленных мною, или это все еще только начало! – почти вскрикнул он, схватив себя за голову.

Он впал в какое-то нервное оцепенение.

«Сколько, заломит с меня этот живоглот?» – привел он через несколько времени в порядок свои мысли.

«О, я отдам все, отдам и триста тысяч этой „обаятельной“ акуле, этому дьяволу в изящном образе женщины, лишь бы кончить роковые счеты с прошлым, вздохнуть свободно. От шестовских капиталов, таким образом, у меня не останется почти ничего, но и пусть – они приносили мне несчастье. Буду работать, на мой век хватит! Aprez nous le déluge!» – пришла ему на память любимая фраза покойной Зинаиды Павловны.

Он старался себя успокоить, а между тем мысль о необходимости расстаться с громадным капиталом невыносимо больно сжимала его сердце.

«Авось я отделаюсь от него подешевле», – мелькнула в его уме надежда.

Поведение Николая Ильича и тон письма не давали ей укрепиться в его сердце.

«Будь что будет?» – махнул рукой Николай Леопольдович, но решил, впрочем, чтобы не раздражать Петухова, ни одним словом не упоминать о его бестактной выходке с письмом.

Время визита к Николаю Ильичу, между тем, приближалось. Гиршфельд приказал подать себе обедать и, подкрепившись наскоро, поехал к Петухову.

Николай Ильич Петухов жил уже не на набережной Москвы-реки, а в одном из переулков, прилегающих к Воздвиженке, занимая две квартиры – внизу помещалась редакция и контора, а в бельэтаже жил он сам со своим семейством. Николай Ильич занимал большую квартиру, зала, гостиная и кабинет были убраны комфортабельно, хотя немного безвкусно, так как новая блестящая бронза и картины в золоченых рамах неведомых миру художников резали глаз.

Кабинет был огромный и в одной из стен его был вделан, видимо недавно, несгораемый шкаф. Он первый и бросился в глаза вошедшему Гиршфельду.

«Приготовился!» – злобно подумал он.

Из-за письменного стола поднялся сам Николай Ильич, облаченный в новый драповый, вышитый шнурками халат. Ворот ночной рубашки тонкого полотна был расстегнут и обнаруживал волосатую грудь.

– Николаю Леопольдовичу, питерскому гостю, сколько лет, сколько зим! – пошел Петухов на встречу Гиршфельду своей семенящей походкой и протянул обе руки.

Гиршфельд сухо пожал правую.

– Садитесь, дорогой мой, вот сюда, на отоманку, покойнее будет. Уж вы меня извините, что я в халате, работы страсть. Не сладка, не сладка, я вам скажу, жизнь литератора! – суетился Николай Ильич.

Гиршфельд уселся на отоманку.

– Какими судьбами к нам в Белокаменную? По делам? – спросил Петухов с самым невинным видом.

– По делам! – усмехнулся Николай Леопольдович. – Уж будто бы мой приезд для вас и неожидан?

Он пристально посмотрел на него.

– Загадки задаете! – уклончиво ответил Николай Ильич, но не вынес его взгляда и опустил глаза.

– Задаю, – отвечал Гиршфельд, – и хочу, чтобы вы мне вот эту поскорей отгадали.

Он достал из кармана сюртука бумажник, вынул из него присланную ему Александрой Яковлевной газетную вырезку и подал ее Петухову.

– Хе, хе, хе, задело соколика за живое! – вдруг неожиданным циничным смехом залился Петухов.

– Чему же вы смеетесь? – вспыхнул Николай Леопольдович. – Я спрашиваю вас, что это значит?

– А значит это, государь мой, что не следует забывать благоприятелей… – с тем же гадким смехом продолжал Николай Ильич.

Гиршфельд, совершенно неожидавший такого оборота дела, был положительно ошеломлен и глядел на Петухова во все глаза. Тот, между тем, быстро подскочил к двери кабинета, запер ее на ключ и возвратился на место.

– А вы полагали, уважаемый Николай Леопольдович, – снова насмешливым тоном начал он, – что выбросив Николке Петухову двадцать пять тысяч рублей, каплю в море нажитых вами капиталов, вы с ним покончили все счета, даже облагодетельствовали, на ноги поставили, век должен вам быть обязан, стоит лишь вам крикнуть: позвать ко мне Петухова – он так к вам, как собачонка, и побежит. Прибыть в Москву изволили! Чтобы был у меня в пять часов вечера! Как бы не так! Ошибаетесь! Оно действительно, на полученные от вас деньги я из ничтожества вышел, персоною стал, вся Москва чуть не в пояс кланяется, деятелем полезным сделался.

Он самодовольно улыбнулся, погладив свою французскую бородку. Николай Леопольдович молча продолжал глядеть на него.

– Но, во-первых, деньги эти я не получил от вас в подарок, это было вознаграждение за услугу, и вознаграждение, между нами сказать, небольшое, я бы мог потребовать тогда от вас сколько мне было угодно, и вы бы беспрекословно исполнили мое требование, но я, я был великодушен! Я надеялся, что вы оцените мою умеренность и не будете неблагодарны, но оказалось, что я ошибся. Вы, видимо, решили, что мы квиты, но в данном случае ошиблись вы. Не вашим деньгам обязан я моим настоящим положением, а исключительно моему уму и литературному таланту. Не даром молвится русская пословица: «глупому сыну не в помощь богатство», а какие-нибудь двадцать пять тысяч и подавно. Значит наши счеты с вами далеко не сведены. Вот вам и разгадка этой загадки.

Петухов указал глазами на газетную вырезку. Нахальство Николая Ильича превзошло ожидание Николай Леопольдовича. Он был, что называется, сбит с панталыку.

– В какой же сумме вы меня считаете своим должником? – мог только проговорить он.

– Окончательно?

– Ну, хоть окончательно…

– Видите ли вы, уважаемый Николай Леопольдович, хотелось бы этот домик в собственность приобрести, заложен он, так не желательно бы было с кредитным обществом возиться, чистенький приобрести хотелось бы. Типографию бы свою завести, оно выгоднее, а то не весть сколько денег лишних переплачиваешь…

Петухов остановился, как бы что-то соображая.

– Сколько же надо? – нетерпеливо спросил Николай Леопольдович.

– Да как вам сказать? Как будто на мой пятипроцентный билет главный выигрыш пал.

– Двести тысяч! – воскликнул Гиршфельд и даже привскочил с места.

– Уж никак не меньше… – с невозмутимым хладнокровием подтвердил Николай Ильич.

– Вы с ума сошли! Это грабеж! Откуда я их возьму? Вы на самом деле считаете меня каким-то Ротшильдом!

– Э, батенька, ничем я вас иным, как Николаем Леопольдовичем, не считаю, но дела ваши знаю досконально.

– Видно не знаете! – возразил было Гиршфельд, но Петухов посмотрел на него в упор с такой уверенной улыбкой, что тот смолк.

– Это уж вы оставьте, и если нам с вами считаться услугами, то эта сумма явится далеко не такой громадной, как вы стараетесь представить. Я с вами поступаю, как говориться, «по-божески».

– Хорошо «по-божески»! – сквозь зубы процедил Николай Леопольдович.

– А как же иначе? Именно «по-божески». Другой бы с вас с первого раза такой куш содрал, что вы бы ахнули, а все-таки выдали бы – нищим бы вас сделал и ничего вы не поделали бы. Перед перспективой копанья «царевой руды» говорить и возражать не приходится, а я вас щадил, видит Бог, щадил! Думал, авось сам поймет, почувствует. Мало того, сколько потом услуг вам оказал и не пересчитаешь, а вы возмущаетесь – грабят, дескать! Стыдитесь…

– Какие еще-то услуги? – задыхаясь от волнения, спросил Гиршфельд.

– Как какие? – воззрился на него Петухов. – Уж мы ли вас не восхваляли на все лады, как светило не только московской, но даже русской адвокатуры, но это в сторону. Я лучше буду говорить не о том, что мы печатали, а о том, о чем мы умалчивали. В печати в наше время чаще всего молчание является именно золотом. О ямщицком деле мне было известно – я промолчал; несчастный случай с покойным Иваном Флегонтовичем тоже был из подозрительных.

Николай Ильич исподлобья, но пристально посмотрел на Гиршфельд.

Тот опустил глаза.

– Я тоже промолчал… – после некоторой паузы начал Петухов. – А между тем знаю почти все подробности о дневнике покойной княжны: накануне своей смерти, Иван Флегонтович, царство ему небесное, мне все рассказал.

Он истово перекрестился.

– Повторяю, я молчал… О браке вашем с горничной покойной княжны Зинаиды Павловны, заключенном, конечно, ради того же дневника, тоже не намекнул словом, а сюжетец интересный – хоть роман пиши.

Он остановился.

Николай Леопольдович сидел, как окаменелый.

– Этого ли не довольно? – вопросительно поглядел на него Николай Ильич. – Есть и еще! Устройство опеки над князем Шестовым, подробности тоже нам не совсем не известны… Что вы на это, уважаемый Николай Леопольдович, скажете?

Тот молчал, подавленный всеведением московского репортера-редактора. Чем иным мог он ответить ему, как не согласием на его условия.

– Когда и как доставить вам деньги? – слабым голосом спросил Гиршфельд.

– Я денька через два сам к вам в Питер прикачу – там мы и рассчитаемся. Кой-какие дела есть к тамошним редакторам, да и в потомственные почетные граждане тоже пробраться хочется, так похлопотать надо…

– Деньги будут готовы, но надеюсь, что тогда мы будем с вами квиты навсегда.

– Без сомнения – я в слове кремень. Даю вам в этом честное слово… – протянул Николай Ильич ему руку.

Николай Леопольдович холодно пожал ее и направился к двери. Петухов поспешил забежать вперед и отпер ее.

– До свиданья в Питере! – проводил он гостя.

В состоянии, близком к бессознательному, вышел Гиршфельд из квартиры Николая Ильича, сел на извозчика и приехал в гостиницу. В своем номере он застал Виктора Гарина. Эта встреча отчасти вызвала его к действительности, напомнила просьбу Пальм-Швейцарской захватить с собой в Петербург князя. Рассеянно поздоровался он с ним, рассеянно слушал его рассказы о том, что Александра Яковлевна недели через две переезжает на постоянное жительство в Петербург, что Матвей Иванович Писателев принять на петербургскую казенную сцену и она надеется, при его протекции, не только играть на клубных сценах, но даже пробраться на казенную, что Адам Федорович Корн, поддев артистов на удочку контрактов с артельными началами, по окончании первого же сезона заиграл в открытую и обсчитал их хуже всякого антрепренера. Все это князь Гарин рассказывал с мельчайшими подробностями, как в номере гостиницы, так и сидя уже в вагоне железной дороги, уносившей их в Петербург.