Текст книги "В тине адвокатуры"

– Это, извините, князь, не умно… Поучить его следует, чтобы он за чужими невестами не бегал и победами, вероятно даже воображаемыми, над ними не хвастал, но становиться вам с ним на барьер не резон. Кто он такой? Темная личность… Если я держу его у себя, то я адвокат: при нашей профессии со всеми брататься приходится. Наш ведь брат – та же кокотка.

– Как же его поучить? – недоумевал Виктор. – Избить?

– Да, помять поосновательнее, только, конечно, не собственноручно – руки только замараете…

Князь продолжал глядеть на него вопросительно.

– Мало ли у вас кучеров и лакеев, по трешнику в зубы и готово дело, – продолжал развивать свою мысль Гиршфельд. – Пригласить поужинать на острова, подпоить его, да где-нибудь на возвратном пути, хоть в Александровском или Петровском парке, и поучить… Будто бы на всех напали…

«А что если мать откажет, да он после моей смерти на самом деле на ней женится», – неотступно засела в голове князя Виктора мысль.

Она холодила ему кровь. План Николая Леопольдовича ему пришелся по душе.

– Поговорите с Дмитрием Вячеславовичем, он тоже против него большой зуб имеет. Мое же мнение – поучить надо! – закончил Гиршфельд.

Зуб Дмитрия Вячеславовича Неведомого против Князева был устроен тем же Николаем Леопольдовичем. Последний под честным словом не говорить ничего Князеву, рассказал ему почти тоже самое, что говорил Александру Алексеевичу в дороге про Неведомого. Дмитрий Вячеславович, который видел в доносе Князева на себя долю правды, чего не знал сам Гиршфельд, и обязанный тоже честным словом, да кроме того и скрытный по природе, молчал, но затаил против своего бывшего друга страшную злобу. Князев, по известной нам причине, тоже был с ним более чем холоден. Друзья стали врагами.

Гарин, по совету Николая Леопольдовича, столковался с Неведомым, и они решились проучить их общего врага.

Через несколько дней ранним утром какими-то неизвестными людьми был доставлен в квартиру Гиршфельда полузамерзший, избитый Князев, находившийся в бессознательном состоянии.

«Поучили» его видимо «основательно».

Николай Леопольдович распорядился, оказав возможную домашнюю помощь и приведя в чувство, отправить его с первым отходящим из Петербурга поездом в Москву, попросив сопровождать его в отдельном купе Неведомого.

Тот согласился.

По прибытии в Белокаменную, он поместил его в Марьинскую больницу, где Александр Алексеевич, протянув две недели, умер.

Дело о растрате денег Князевым, как опекуном князя Шестова, за смертью последнего до вручения ему указа о сдаче дел, было прекращено опекой.

За благополучный исход для дела, возбужденного по доносам князя Владимира и барона Розена, Гиршфельд был покоен, хотя дело это, по собранным им сведениям, все еще находилось в рассмотрении прокурорского надзора. Тревожила его полученная прокурором жалоба Луганского, о чем он узнал тоже стороной, хотя по ней еще не приступали к производству следствия.

Смерть Князева, являвшегося и в этом деле для него опасным свидетелем, была очень и очень кстати. Барон Розен не преминул, впрочем, написать на Николая Леопольдовича новый донос, обвиняя его в убийстве Князева, но дело было устроено слишком чисто, чтобы Гиршфельда это обеспокоило.

Когда ему передали об этом, он только улыбнулся.

XV
Примиренье

Положение князя Владимира Александровича Шестова было ужасно. После окружавшей его роскоши, после безумных и бессчетных трат, после отсутствия самого понятия о возможности отказа себе в чем либо, он очутился почти нищим, с любимой им женщиной на руках, сыном этой женщины и тремя его и ее детьми. Третий ребенок, мальчик, родился через год после окончательного расчета с Гиршфельдом. Пять тысяч, полученные от последнего Шестовым, были прожиты им менее чем в два месяца. Приступлено было к продаже и залогу вещей, и наконец была продана вся роскошная обстановка квартиры, и князь с Зыковой и детьми переехали в меблированный дом на Пушкинской улице, заняв сперва два прекрасно обставленных номера. В квартире в переулке, параллельном Николаевской улице, они продержались около года, в дорогих номерах три месяца, а уже когда пришлось тащить к благодетелям-жидам носильное платье и белье, они перебрались в «маленькие номера», как называются в этом меблированном доме более дешевые помещения, лишенные некоторых присущих остальным удобств. Как это обыкновенно бывает, переход от роскоши к почти безусловной нищете совершался для них незаметно. Разорение было слишком неожиданное, чтобы князь и Агнесса Михайловна могли сразу в него поверить и принять меры к сохранению хотя ничтожных крох из полученных пяти тысяч и из вырученной от продажи мебели и вещей весьма солидной суммы. Им все казалось, что это только временное затруднение, что не нынче, завтра они снова будут в прежнем положении – надо только переждать.

Князь Владимир, как мы знаем, был не только не умен, а прямо «недалек» и совершенно непрактичен. Непрактичностью же отличалась и Агнесса Михайловна, привыкшая жить сперва за спиной матери, потом мужа, а затем князя. Отказывать себе в чем-либо, пока в кармане звучала хотя какая-нибудь возможность, она не могла. Кроме того, они оба, повторяю, не верили до самого конца в свое разорение. В этой мысли их поддерживали окружающие.

Стоит только разыскать пропавшего Князева, и суд заставит его дать отчет по опеке и сдать остальные капиталы, тогда вы снова богатые люди. Конечно, не то что прежде, но все-таки будете себе жить да поживать припеваючи. Так говорили Охотников, Кашин и «дедушка» Милашевич. Они действовали с расчетом, им всем была на руку продолжающаяся открытая жизнь Шестова и Зыковой. Было где провести весело время, было где перехватить деньжонок.

Адольф Адольфович Розен шел далее – он утешал князя, что суд возвратит ему все состояние, прямо, по его мнению, украденное Гиршфельдом. Вопрос только во времени. Время, между тем, шло.

Наступил, как мы видели, момент, когда им пришлось перебраться в «маленькие номера» и жить с детьми и необходимой при последних прислугой на пятьдесят рублей в месяц, выдаваемых опекуном. Сомнения в возможности выигрыша дела против Гиршфельда, особенно после полученного известия о смерти Князева, напали на Шестова и Зыкову.

Князь Владимир отправился к Николаю Леопольдовичу, но не был им принят. Надо заметить, что Шестов, промотав пять тысяч, обратился к Гиршфельду с письмом, прося ссудить ему десять тысяч рублей до разыскания его опекуна, но получил категорический отказ.

Взбешенный этим, князь написал тогда же Николаю Леопольдовичу второе, уже дерзкое письмо, в котором объявил, что окончательно разрывает с ним всякое знакомство и постарается упечь его в Сибирь, где таким, как он, самое подходящее место. Этим разрывом Шестова с Николаем Леопольдовичем воспользовался барон Розен и продиктовал князю донос на Гиршфельда, который и был послан прокурору. Барон выдал за это своему опекаемому не в зачет сто рублей, конечно из опекунских сумм.

Николай Леопольдович распорядился не принимать ни князя Шестова, ни Зыкову, а последней написал даже письмо. В нем он выражал сожаление, что она, вопреки его ожидания, не могла удержать князя от нанесения ему оскорблений и от писания на него кляуз, хотя он никогда ни к князю, ни к ней не чувствовал ничего, кроме искреннего расположения, которое, он надеется, доказал на деле и даже хотел, как и обещал ей, быть к услугам ее и князя на будущее время, но что теперь, после совершившегося инцидента, он в праве считать себя освобожденным от всяких нравственных обязательств не только по отношению к князю (об этом не может быть и речи), но даже и по отношению к ней.

Агнесса Михайловна, все еще продолжавшая верить в Гиршфельда, напала на князя, что из-за него они потеряли человека, который всегда мог оказать им существенную поддержку. В особенности доставалось от нее Шестову, когда положение их совершенно определилось, т. е. когда у них не оставалось уже ничего. По ее же настоянию он сделал свой неудачный визит Николаю Леопольдовичу.

– Не принял! – сообщил грустно князь, возвратившись в номер.

– Я этого ожидала, – затараторила Агнесса Михайловна, – да иначе и не могло случиться. Облаял человека ни за что, ни про что, и думаешь, что он тебе сейчас: милости просим! Нет, походи, да покланяйся.

Шестов уныло опустил голову.

– Я пойду сама, силой ворвусь к нему и выпрошу у него за тебя, дурака, прощение! – добавила она после некоторой паузы и стала одеваться.

Князь молчал.

Зыкова оказалась счастливее. Она встретила Николая Леопольдовича, спускавшегося из подъезда.

– Ради Бога, на одну минуту, – остановила она его уже на тротуаре.

– Что вам угодно? – холодно произнес он.

– Я к вам, простите вы, ради Христа, Владимира и меня!

– Вас? Вас мне не в чем прощать…

– Его простите, ведь он волосы на себе рвет; этот проклятый подучил его и письмо написать, – врала она, – и прошение.

– Да зачем вдруг понадобилось князю мое прощение? – в упор спросил он ее.

– Как зачем? – смешалась она. – У нас теперь на вас только одна и надежда, ведь мы почти с голода умираем; жить нечем.

Николай Леопольдович окинул ее с головы до ног. Помятая шляпка, легкая драповая тальма, несмотря на стоявшие морозы, стоптанные калоши красноречиво подтверждали сказанное ею. Тиршфельд смягчился. Надо, впрочем, заметить, что главной причиной этого «смягчения» была мелькнувшая в его голове мысль, что князь Шестов, находящийся теперь в черном теле, может быть ему полезен, как для более быстрого прекращения им же и его опекуном затеянного против него дела, так и как свидетель по делу Луганского.

– Сколько он получил за донос на меня с барона? – спросил он.

– Сто рублей, – откровенно отвечала Зыкова.

– Пусть придет сегодня вечером, я дам ему двести на мировую, но при известных условиях, если он, конечно, на них согласится.

– Он на все согласится, ручаюсь вам за него! – радостно воскликнула Зыкова.

– А мне к Стефании Павловне как-нибудь зайти можно? – робко спросила она.

– Милости просим! – подал он ей руку и стал усаживаться в сани.

Михайловна побежала домой. В тот же вечер Шестов явился в Гиршфельду. Он робкою поступью вошел в кабинет. Николай Леопольдович положительно не узнал его. Князь Владимир, на самом деле, страшно изменился за время их разлуки. Он исхудал так, что платье сидело на нем как на вешалке, глаза приняли какой-то мутный цвет, веки были воспалены, а отпущенная им борода совершенно изменила его физиономию. Одет он был в сильно потертый черный драповый пиджак, застегнутый до верху, без всяких признаков белья, лоснящиеся черные брюки с обитыми низками и разорванные штиблеты дополняли его костюм; в руках он держал изрядно-таки помятую шляпу-котелок. От него несся сильный букет сивушного масла. За последнее время он стал часто прикладываться к рюмочке. В душе Гиршфельда при виде князя шевельнулось нечто вроде раскаяния.

– Ну, что, милейший князь, – ласково начал он, – видно «худой мир лучше доброй ссоры» и «старый друг лучше новых двух», – протянул он ему руку.

Шестов с жаром пожал ее. Николай Леопольдович усадил его в кресло, сел сам и они принялись толковать. Результатом их разговора было то, что князь Владимир написал под диктовку Гиршфельда донос на своего опекуна барона Розена, обвиняя его в растрате опекунских сумм и отказываясь от поданной им, по наущению того же барона, жалобы на Николая Леопольдовича. Последний вручил ему при прощании двести рублей и обещал небольшую периодическую помощь.

– Вы показывали у следователя? – спросил его Гиршфельд.

– Показывал.

– Подтвердили жалобу?

– Да! – опустил князь глаза.

– Напишите еще прошение о вызове вас вторично и при допросе откажитесь от первого показания.

– А мне за это ничего не будет?

– Ничего, на предварительном следствии вы можете менять показания хоть ежедневно – тут нет никакого не только преступления, но даже проступка. Да вот вам подтвердит мои слова Николай Николаевич, – указал Николай Леопольдович на входившего в кабинет Арефьева.

Тот подтвердил, сославшись даже на кассационные решения. Князь Владимир написал прошение и следователю.

Арефьев взялся отправить обе бумаги по почте по принадлежности.

– Только на конвертах сделайте надписи своей рукой, – обратился он к Шестову.

Тот исполнил и это.

Так совершилось примирение Гиршфельда с князем Владимиром, которому он начал изредка бросать подачки, редко, впрочем, превышающие сумму в пять или десять рублей.

Шестов был доволен. Несчастье сделало его почти слабоумным, а, быть может, это было последствием пьянства и прошлых кутежей. Агнесса Михайловна, пользуясь разрешением Николая Леопольдовича, частенько забегала к Стефании Павловне и тоже пользовалась малой толикой от ее великих милостей. Марья Викентьевна Боровикова продолжала жить, окруженная данниками, крупнейшим из которых был «дедушка» Милашевич, ухлопавший на Зиночку почти все пять тысяч, полученные им за дело Луганского. Она продолжала принимать у себя Агнессочку и князя, но третировала последнего en canaille. Князь не обижался.

XVI
Под угрозой смерти

Александра Яковлевна Пальм-Швейцарская ошибалась, полагая, что в семье князей Гариных царит возмущавшее ее мстительный ум спокойствие.

За судьбу своих дочерей княгиня действительно была покойна.

Княгиня Анна Шестова имела свое более чем независимое состояние и, не смотря на положение соломенной вдовы, сумела занять почетное место среди петербургского большого света, тем более, что все симпатии были далеко не на стороне ее мужа, не забытого в высшем кругу только по имени, но считавшегося потерянным из общества навсегда. Она по-прежнему царила на балах, ее маленький сын Борис был поручен попечениям опытной бонны и гувернантки. Репутация княгини Анны, впрочем, была безупречна, что часто зависит не от действительных нравственных качеств, а от уменья вести свои дела.

Незаметнее в свете, но быть может счастливее, чем ее сестра, была другая дочь княгини Зои – Софья Васильевна Путилова. Искренно привязавшаяся к своему мужу, который платил ей нежным уважением, она неохотно покидала детскую, где у ней подрастали так называемые «красные» дети – мальчик и девочка, и лишь по обязанности поддерживала светские знакомства и отношения. Покойный князь Василий, вскоре после возвращения Софьи с мужем из свадебного заграничного путешествия, пользуясь своим огромным влиянием в высших сферах, успел доставить Сергею Николаевичу несколько почетных должностей, не мешавших ему помогать отцу в его торговых оборотах, и даже звание камер-юнкера. Положение Путилова и его жены в высшем петербургском свете было таким образом упрочено. Через год с небольшим после свадьбы сына старик Путилов умер и миллионное его состояние и дело с колоссальными оборотами перешло всецело в руки Сергея Николаевича. Его мать Домна Семеновна сошла в могилу ранее своего мужа месяца на три. Миллионы Путилова сделали то, что петербургская аристократия не только принимала его с распростертыми объятиями, но даже заискивала в этом сыне народа.

Это не вскружило, однако, головы серьезного не по летам Путилова и он весь погрузился в наследственное дело, занявшись, впрочем, исключительно заграничным хлебным экспортом. Предоставив всецело своей жене выслушивать комплименты и любезности, рассыпаемые щедрою рукою представителями и представительницами высшего петербургского света по адресу его миллионов, он большую часть года находился за границей, где, как и дома, свободное от дела время отдавал своей громадной библиотеке, пополняемой периодически выходящими в свет выдающимися произведениями как по всем отраслям знания, так и по литературе.

Княгиня, повторяем, была бы счастлива, если бы на этом ясном горизонте ее жизни не висела бы мрачная, грозная, все возрастающая туча. Такой тучей была судьба ее любимца – князя Виктора. Устроив предсмертное примирение сына с отцом, она надеялась, что Виктор, под впечатлением беседы с умирающим, сделавшись, наконец, после смерти князя Василия главою рода, поступив на службу, которая, конечно, для князя Гарина была открыта по всем ведомствам, сделает блестящую карьеру и не менее блестящую партию. Детская шалость, как называла она совершенный сыном подлог, заставивший его покинуть военную службу – была забыта. Дипломатическая карьера сына была заветной мечтой княгини Зои.

Разборчивая невеста Раиса Григорьевна Ляхова все еще была в девушках, как бы ожидая князя Гарина и доказывая, – так, по крайней мере, думала княгиня, – верность русской пословицы, что суженого конем не объедешь.

M-me Ляхова за это время очень поблекла, но миллионы ее оставались все такими же свежими.

– Ты больше не поедешь в Москву, ты, конечно, останешься с нами? – с тревогой спросила княгиня Зоя сына после примирения с отцом.

– Куда я поеду, конечно останусь с вами! – отвечал он, с нежностью целуя ее руку.

Это ее обрадовало и укрепило ее надежды. Увы! Не на долго!..

Появление на похоронах князя ненавистной ей. Александрины открыло ей глаза. Она поняла, почему сын не намерен покидать Петербурга. Она – эта женщина, несколько лет уже составлявшая кошмар княгини, была здесь – в одном с ней городе. Поведение сына в церкви, о котором она узнала из светских толков, доказывало, что он далеко не излечился, как она надеялась, от своей пагубной страсти. Княгиня же была бессильна против этой женщины, отнимающей у нее ее любимца.

«О, если бы был жив Basile!» – первую минуту подумала она.

«Что же мог, впрочем, поделать и Basile, – с отчаянием говорила она себе в последствии. – Не мог же он запретить жить в Петербурге талантливой артистке Пальм-Швейцарской, женщине с громадным, хоть Бог весть какими путями добытым состоянием».

Княгиня все это узнала стороной. Дальнейшие наблюдения над сыном к ужасу подтвердили ее предположения. Князь Виктор продолжал безумно любить Александрину. Это было серьезно, непоправимо. Несколько раз, видя его мрачным и растерянным, она хотела первая заговорить с ним, решалась даже дать косвенное согласие на их брак, с тем, чтобы она уехали навсегда за границу, но сердце княгини Гариной одерживало после сильной борьбы победу над сердцем матери. Она делала вид, что не замечает расстряенного, болезненного вида сына и молчала. Сколько это ей стоило – знало ее сердце.

Князь Виктор тоже, как мы видели, не решался на серьезную беседу с матерью поэтому вовросу. Полученное им известие о смерти Князева окончательно потрясло и без того разбитую переносимыми им в течении нескольких лет нравственными пытками его нервную систему. Он не ожидал, что осуществление плана, нашептанного ему Гиршфельдом окончится так трагически. К сердечным мукам прибавились муки угрызения совести. Князь решил покончить, по крайней мере, с первыми.

Когда он вошел в кабинет Зои Александровны с целью серьезно переговорить с ней о своей будущности, она положительно испугалась выражения его исхудалого за последнее время лица. Он имел вид сумасшедшего, с растрепанной прической, с воспаленными от видимо проведенной без сна ночи, горевшими лихорадочным огнем, бегающими глазами.

– Что случилось? – невольно сорвалось с ее языка. Она даже привстала в кресле.

– А вы только теперь заметили, что со мной что-то случилось? – с мрачной иронией задал он вопрос вместо ответа, останавливаясь перед ней.

Она скорее упала, нежели опустилась в кресло, и смущенно потупила глаза.

– Я тебя не понимаю! – уклончиво отвечала она.

– Не понимаете, – с горькой усмешкой на пересохших от волнения губах продолжал он. – Где же чуткое материнское сердце? Неужели вы видите, что ваш сын чахнет и гаснет на ваших глазах?

– Я видела это, мучилась за тебя, но не знала и не знаю причины! – чуть слышно произнесла она.

–, Зачем притворство? Вы очень хорошо знаете эту причину, – возвысил он голос. – Она все та же, из-за которой уже много лет тому назад вы из этого самого дома изгнали опозоренную мною и обездоленную вами несчастную девушку. Я до сих пор люблю ее безумно, страстно…

– Ты сошел с ума, чего ты кричишь, – выпрямилась в кресле княгиня Зоя. – Разве я мешаю тебе, ты кажется с ней видишься, пользуешься ее взаимностью, ее настоящее положение таково…

Она не успела договорить.

– Ни слова более! – крикнул Виктор. – Так вот вы чем отвечаете на искреннее признание сына? Новым оскорблением, новой клеветой на боготворимую им девушку. Так знайте же, княгиня, что если вы не исполните теперь моей просьбы, то выйдете отсюда не иначе, как перешагнув через труп вашего единственного сына.

Он быстро вынул из кармана револьвер. На лице Зои Александровны выразился смертельный испуг, она побледнела и готова была лишиться чувств.

– Чего же ты хочешь? – простонала она. – Ну, женись на ней, я согласна, т. е. я даю тебе лично это согласие, но чтобы свет не знал этого, чтобы не было огласки, пусть думают, что ты женился помимо моей воли. Уезжайте после свадьбы за границу, я там могу даже гостить у вас…

– Свет! – снова горько усмехнулся он. – Что для меня мнение света? Я бы давно женился на ней без вашего согласия и умчал бы ее на край света, но, увы, она не согласна.

– Чего же она хочет? Занять место в нашем обществе – это для нее, как для актрисы, невозможно!

– Она и не думает об этом, она презирает это «ваше общество». Она желает только возмездия за нанесенное ей вами оскорбление, и я ее понимаю.

Виктор остановился. Княгиня глядела на сына недоумевающе вопросительным взглядом.

– Она желает, – продолжал он, – чтобы вы лично приехали к ней просить ее руки для меня.

– Я! – с болезненным стоном крикнула княгиня.

– Да, вы!

– Это невозможно!

– Тогда прощайте!

Он поднес дуло револьвера к виску. Зоя Александровна прочла на его лице непоколебимую решимость.

– Остановись, несчастный! – вскочила она стремительно с кресла и схватила его за руку. – Хорошо, я согласна, я пойду…

Последние слова она произнесла совсем уже ослабевшим голосом, шатаясь отступила к креслу и буквально упала в него. Князь Виктор сунул в карман револьвер, быстро опустился перед ней на колени и стал целовать ее похолодевшие руки, обливая их горячими слезами.

– Maman, благодарю вас, вы буквально спасли мне жизнь! – сквозь слезы лепетал он.

Княгиня немного оправилась.

– Но только, чтобы это было тайной между нами, возьми с нее слово, никому не говорить о моем к ней визите.

Князь продолжал целовать ее руки.

В этот же вечер он сообщил Александре Яковлевне о предстоящем завтра посещении ее его матерью, умолчав, конечно, о поставленном княгиней условии.

Он понимал, что оно оскорбительно для его кумира.

– Могу я приехать с ней? – спросил он при прощании.

– Нет, я желаю говорить с ней одной! – ответила Пальм-Швейцарская.

Князь уехал. В его душе царил давно уже не испытанный им сладкий покой. Будущее представлялось ему в радужном цвете. Грезы, одна другой заманчивее, всю ночь витали над его головой. Он спал сном счастливого человека.

Княгиня Зоя, между тем, не спала. Предстоящее унижение перед Александриной леденило ей кровь и лишь восставшее в ее памяти виденное сегодня утром лицо бесповоротно решившегося на самоубийство сына придавало ей силы.