Текст книги "В тине адвокатуры"

XX
На Лахте

Был конец июля. Николай Леопольдович проводил это лето на Лахте. Так называется живописная деревенька, раскинувшаяся на берегу Невы невдалеке от взморья и лежащая верстах в семи от Петербурга. Она считается сравнительно дешевой дачной местностью, но все-таки доступна вполне, т. е. со всеми удобствами, только людям со средствами, имеющими возможность держать своих лошадей, так как сообщение с городом очень неудобно. Гиршфельд нашел нужным в виду все продолжавшегося над ним следствия провести это лето белее скромным образом и в более уединенной местности, так как состояние его духа день ото дня становилось тревожнее, хотя из Москвы и получено было известие о прекращенни местным прокурорским надзором дела по обвинению его в убийстве Князева, в виду объяснения самого покойного, записанного в скорбном диете Мариинской больницы, но от петербургского прокурорского надзора, видимо, ему не предстояло отделаться так легко и скоро.

Следствие проводилось и все более и более облекалось угрожающею таинственностью. Даже те «верные люди», имевшиеся под рукой у Николая Леопольдовича, не могли сообщать ему много о ходе его дела. Он был мрачно озлоблен в редко ездил в Петербург. Это состояние его духа и продолжительные отлучки из города не остались, конечно, без влияния на бюджет Шестова и Зыковой – оии переживали тяжелые дни, им часто не на что было пообедать и накормить детей.

Барон Розен требовать непременно достать ему обязательство Гиршфельда, а без этого, кроме месячных денег, не давал ни копейки. Получаемых пятидесяти рублей, более половины которых уходило на уплату за помещение, при бестолковом ведении хозяйства, хватало не более как на неделю – остальные три приходилось проводить, как говорится, на пище св. Антония. Князь Владимир, для изыскания денег, пускался на все тяжкие. Один из его знакомых позабыл у него ящик с биллиардными шарами. Возвратившись за ними через несколько часов, он получил от беззастенчивого хозяина лишь квитанцию ссудной кассы на позабытые шары. Даже верного поклонника своей сожительницы, ежедневно посещавшего ее и ссужавшего нередко отнимаемыми им у собственной семьи рублевками, Владимира Васильевича Охотникова, не пощадил князь в своей погоне за деньгами.

Воспользовавшись тем, что Агнессе Михайловне понадобилась на несколько дней швейная машина, чтобы сшить детям кой-какое бельецо, он явился к жене Охотникова, Анне Александровне, упросил ее дать им на неделю ее машину, и когда та, по доброте ее сердца, согласилась, он увез ее не завозя домой прямо с места заложил в ссудной кассе и передал через несколько дней квитанцию Владимиру Васильевичу. Связанный с Зыковой, видимо, более, чем дружбой, последний безропотно положил ее в карман, ограничившись лишь заявлением князю, что его следовало бы за это побить.

В один из таких дней абсолютного безденежья в голове проснувшегося Шестова мелькнула, как ему, по крайней мере, показалось, гениальная мысль.

– Съезди-ка ты к Николаю Леопольдовичу и попроси его уплатить тебе хотя часть по промессу, – обратился он к Агнессе Михайловне.

Та смутилась. Князь этого не заметил.

– Он не может отказать в уплате во документу, – продолжал он далее развивать свою мысль, – можно, наконец, пугнуть его тем, что я продам его Розену. Ты и пугни!

– Но как же я поеду, на какие деньги, ведь на Лахту не близко! – возразила она.

– Получение, по моему, верное, значит можно взять карету взад и влеред, мы поедем вместе, кстати прокатимся – погода сегодня не особенно хороша, дождь, но тем лучше, он дома, а в карете нас не замочит.

– Ты хочешь ехать со мной?

– Да, но к нему я не войду – я подожду тебя у рощи, не доезжая версты от деревни…

Перспектива поездки в карете улыбнулась малодушной Агнессу Михайловне.

«Надо же когда-нибудь решиться заговорить с ним об этом документе, – подумала она, – положение же наше теперь в самом деле, безвыходное».

«А может, он не только отдаст его, но и уплатит часть. Если же не даст по промессу, я сумею выклянчить у него рублей пятьдесят», – мелькнула в ее уме надежда.

Она согласилась ехать. Владимир побежал за каретой, которую и нанял за четыре рубля. Они поехали. Князь, как говорил, вышел из кареты в конце рощи. Дождик, к счастью, перестал. Зыкова поехала далее.

Николай Леопольдович был очень удивлен, увидав остановившуюся у его дачи карету и вышедшую из нее Агнессу Михаиловну, однако, принял ее очень ласково.

Стефания Павловна, порядком скучавшая в этой «чухонской яме», как она прозвала Лахту, даже очень ей обрадовалась. Приезжая застала всех завтракающими на террасе. Ее усадили за стол. Она, впрочем, не могла есть ничего и сидела как на иголках.

– А я к вам, Николай Леопольдович, по делу приехала, переговорить… – наконец высказалась она.

– Пожалуйте! – встал он из-за стола, сказал что-то шепотом жене и пошел в свой кабинет.

Зыкова последовала за ним.

– Ну-с, в чем дело? – спросил он, когда они уселись в кабинете.

– Я думала, я хотела… – запуталась она, – попросить вас, не можете ли вы уплатить мне теперь же часть по промессу…

– По какому промессу? – удивленно-холодным тоном спросил он.

– Как по какому? Который вы выдали мне в десять тысяч рублей.

– Покажите, пожалуйста, мне эту бумагу! Любопытно посмотреть… – небрежно заметил он.

– Но ведь он у вас! Я вам отдала его на сохранение еще зимой… – испуганно заспешила она.

– У меня, – протянул Гиршфельд, – гм! Как же это мной же выданный и неисполненный документ может находиться у меня же?

Он злобно засмеялся. Она глядела на него полным необычайной тревоги взглядом. Он медленно встал, подошел к двери кабинета, отворил ее, внимательно осмотрел соседнюю комнату и запер дверь на ключ, потом подошел к одному из двух окон, бывшему открытым, и затворил его.

– Довольно играть комедию, – подошел он после этого к Агнессе Михайловне, – я не отказываюсь: промесс был у вас, а теперь хранится у меня, но он был выдан вам за то, чтобы вы стояли на моей стороне и влияли в том же смысле на князя. А что вы против меня показывали следователю по наущению и за деньги Розена? Вы думаете, я не знаю…

Он произнес все это злобным шепотом. Она сидела, как приговоренная к смерти. Слезы градом текли из ее глаз, оставляя темные полосы на сильно подкрашенном лице.

– Как же вам не стыдно явиться за документом, нравственное право на получение которого вы потеряли…

Она продолжала плакать молча.

– Не плачьте, – более мягко продолжал он, – если оба дела кончатся благополучно, я выдам вам ваши десять тысяч. Я знаю, что вы дали ваше последнее показание в мою пользу. Повторяю – выдам, но с условием, чтобы вы теперь уже не изменили мне до конца…

– Никогда! – сквозь слезы произнесла она.

– Теперь же, из принципа, в наказание за ваше нахальство, а не дам вам ни гроша… Не говоря уже о промессе – его вы никогда не увидите…

– Но как же нам быть, мы без копейки! – почти простонала она.

– И ездите в каретах! – зло усмехнулся Николай Леопольдович.

– Она не оплачена…

– Вы надеялись на меня… Повторяю, сегодня ни гроша…

Он отпер дверь кабинета, распахнул ее и вышел первый. Она, смущенная, утирая слезы, последовал за ним.

– Прощайте! – резко произнес он, выйдя вместе с ней на террасу.

– А Стефания Павловна?.. – растерянно проговорила она.

– Она ушла гулять с детьми, а потом пройдет к соседям! – ответил он.

Последняя надежда Зыковой перехватить деньжонок у жены Гиршфельда рухнула. Она простилась с Николаем Леопольдовичем и уныло пошла садиться в карету. Карета покатила. Подъехав к роще, по опушке которой прогуливался Шестов, она остановилась. Князь Владимир отворил дверцу и быстро вскочил в карету.

Последняя двинулась снова в путь.

– Сколько? – радостно спросил он, но вдруг остановился, взглянув на заплаканное, полинявшее лицо Агнессы Михайловны.

– Что случилось? – тревожно спросил он.

– Не дал ни гроша и даже не возвратил промесса! – снова заплакала она.

– Как не возвратил промесса, да разве он у него? – крикнул он.

Зыкова созналась ему, прерывая плачем свой рассказ, что она из боязни, чтобы он не передал бумаги Розену, отдала ее на сохранение Гиршфельду, а теперь последний, узнав о ее показаниях, отказался возвратить ее.

– Дура! – захрипел князь.

В карете произошла безобразная сцена, князь ругал на чем стоит Зыкову и даже два раза ударил ее. Она завизжала.

Кучер, услыхав крик, остановился. Шестов опомнился.

– Пошел! – крикнул он кучеру, высунувшись из окна. Он продолжал уже пилить ее тихо.

– Меня променяла… продала… гадина… – шипел Владимир.

Агнесса Михайловна упорно молчала. Наконец приехали в город. Возник вопрос: откуда взять денег для уплаты за карету? Князь уже довольно миролюбиво начал совещаться с Зыковой. Решили ехать к ее матери. Мария Викентьевна обругала их обоих и отказала на отрез.

– Не приготовила я еще денег вам на кареты, аристократы какие подзаборные выискались! – ворчала она.

По счастью, явился «дедушка» Милашевич и выручил из беды.

Шестов, успокоившись по вопросу об извозчике, снова сцепился с Агнессой Михайловной, но Марья Викентьевна выгнала его вон.

Он вызвал на лестницу Антона Максимовича, выклянчил у него два рубля и ушел. Домой он явился поздно ночью, совершенно пьяный и без копейки.

XXI
Повестка

Прошло полтора месяца. Николай Леопольдович уже недели с две как перебрался с дачи на свою петербургскую квартиру. Был седьмой час вечера. В семье Гиршфельдов только что отобедали и, не выходя из столовой, пили кофе Николай Николаевич Арефьев и Зыкова. Разговор, как за последнее время почти постоянно, вертелся на производимом следствии. В передней раздался звонок. Гиршфельд вздрогнул.

– Кто бы это мог быть в такое время? – вслух заметил он, взглянув на часы.

Какое-то тяжелое предчувствие сжало его сердце.

– Вероятно, князь! Он хотел зайти! – вставила Агнесса Михайловна.

Предчувствие Николая Леопольдовича сбылось. Зыкова ошиблась.

Явился местный помощник пристава, который и прошел вместе с хозяином в кабинет. На лице полицейского офицера была написана серьезная сосредоточенность. В столовой все как-то инстинктивно смолкли. Минут через десять помощник пристава с лицом, выражавшим сознание исполненного, хотя и неприятного служебного долга, вышел из кабинета, сделал снова как и при входе, общий поклон всем сидевшим в столовой в удалился, бряцая шпорами. В столовой продолжало царить общее молчание. Из кабинета через несколько минут появился бледный Гиршфельд с бумагой к руке.

– Дождались… к качестве обвиняемого… – глухим голосом произнес он, подавая бумагу Арефьеву.

Она оказалась врученною ему помощником пристава повесткой судебного следователя по важнейшим делам гор. Петербурга о явке через несколько дней для допроса в качестве обвиняемого по 1681 и 1688 статьям уложения о наказаниях.

Николай Николаевич взял повестку, мельком взглянул на нее в иронически улыбнулся.

– Пустяки! Ни с чем отъедут! – хладнокровно произнес он.

Такие следовательские billets deux были для него привычным делом. Николай же Леопольдович был потрясен. В передней вновь раздался звонок.

На этот раз это был Шестов, который быстро, по своему обыкновению, подошел к Гиршфельду.

– Это из-за тебя все, негодяй, подлец! – вдруг вскрикнул последний, и не успел тот опомниться, как он влепил ему две здоровенные пощечины.

Ошеломленный князь обвел окружающих удивленным взглядам.

– Пошел вон, иначе я тебя убью! – не унимался Николай Леопольдович, которого жена и Агнесса Михайловна держали за руки.

Шестов обратился в бегство, ворча про себя ругательства и угрозы.

Лакей Василий, преданный Гиршфельду человек, привезенный им из Москвы, небрежно подал ему пальто. Он за последнее время, зная отчасти положение дел своего барина, не жаловал князя и даже называл его, конечно заочно, прохвостом.

– Каторжник, тебе и в Сибири места мало! – крикнул Владимир из передней.

Не успел он окончить этой фразы, как Василий со всего размаху ударил его по лицу, а затем, ловко схватив за шиворот, вытолкнул за дверь и запер ее на ключ.

– Молодец! – похвалил Василия выскочивший на шум в переднюю и видевший всю эту сцену Арефьев.

Николай Леопольдович сидел на диване в столовой, молчал и тяжело переводил дыхание. После возбужденного состояния, в которое его привело появление князя Шестова, наступила реакция – он совершенно ослаб.

– Послушайте! Да ведь это не ребячество, чего вы как какая-нибудь баба, чуть в истерику не падаете! – стыдил его возвратившийся в столовую Арефьев и рассказал им в передней сцену.

Гиршфельд печально улыбнулся.

– Однако, надо будет с ним помириться, он будет нужен на суде! – сообразил он вслух.

– Эк, хватили, на суде, – усмехнулся Николай Николаевич, – до суда и не дойдет. Разве может такое вопиющее по бездоказательности дело пройти судебную палату не прекращенным…

– Кто знает, на меня здесь злы многие… – сомнительно покачал головой Николай Леопольдович. – С этим миллионным делом Луганского многим я поперек горла встал, – добавил он после некоторой паузы.

– Злы, злы, а ничего не поделают, знаете русскую пословицу: сердит, да не силен.

– Ну, многие из них очень сильны! Вы, Агнесса Михайловна, – обратился он к Зыковой, – уж уговорите князя, чтобы он на меня не сердился… Объясните ему, что я был в таком положении… только что получил это проклятую повестку…

– Уговорю, уговорю, уж будьте покойны!.. – лебезила Зыкова.

– Вы его, самое лучшее, ко мне пришлите, я перед ним извинюсь и Василия заставлю у него попросить прощенья. А ловко он его! – добавил Гиршфельд уже по адресу Арефьева.

– Страсть, как ловко! – захохотал тот.

Уговорить князя Владимира оказалось не трудно, хотя по возвращении Агнессы Михайловны домой, он набросился на нее чуть не с кулаками, как она смела оставаться в том доме, где ему нанесли такое тяжкое оскорбление, и изрекал почти целую ночь и утро по адресу Николая Леопольдовича всевозможные угрозы. На другой день он побежал к барону Розену. Адольф Адольфович знал, какими-то судьбами, ранее прихода Шестова о привлечении Гиршфельда в качестве обвиняемого и потому принял это сообщение своего опекаемого хладнокровно.

– Знаю, знаю даже, что его арестуют.

– Ну! – с злобною радостью воскликнул Владимир, припоминая вчерашнее.

На этом разговор оборвался.

Барон, полагая, что он больше в князе не нуждается, так как следственное дело приняло желательный для него оборот, был с ним очень холоден и на обычную просьбу денег отказал наотрез.

– Что я вам за постоянный кассир, – даже вспылил барон, – умели прожить миллионы, умейте жить и на пятьдесят рублей…

– Ну, вы пожалуйста без наставлений! – вспыхнул в свою очередь князь.

– Прощайте! – кивнул ему Адольф Адольфович и удалился в спальню.

– Чухонец проклятый! – громко проворчал Шестов и вышел из номера Розена.

По возвращении домой он был много сговорчивее вчерашнего, и Зыковой не стоило особенного труда уговорить его поехать мириться с Николаем Леопольдовичем. Примирение состоялось в тот же вечер. Князь не сказал ему ни слова о возможном аресте, так как иначе он должен был рассказать о своем визите к барону, тем более, что Гиршфельд именно и просил его не перебегать уже более на сторону опекуна.

– Поверьте, милейший князь, что я буду для вас полезнее и окажусь благодарнее!

Князь клялся в верности.

– Да чтобы я пошел теперь к этой чухонской морде, – с азартом восклицал он. – Никогда!

– Маленькую помощь вы всегда можете рассчитывать получить от меня и от моей жены! – сказал Николай Леопольдович. – Многого у меня, поверьте – у самого нет! – печально добавил он.

Утром этого же дня он передал Стефании Павловне все деньги и билеты, и она, по его приказанию, отвезла их в банкирскую контору еврея Янкеля Аароновича Цангера на Невском проспекте и положила их на хранение на свое имя.

Цангер был старинный приятель Николая Леопольдовича еще по Москве, где имел тоже банкирскую контору, промышлявшую, как и петербургская, продажею выигрышных билетов в рассрочку. Одно время он даже приглашал Гиршфельда вступить с ним в компанию по ловле в этой мутной воде жирных провинциальных раков, но последний, занятый делами, отклонил это предложение.

– Зачем это? – спросила Стефания Павловна, когда муж отдал ей приказание отвезти деньги и взять квитанцию на свое имя.

– Мало ли что может случиться!

– Что же может случиться? – испуганно поглядела она на него.

– Арестуют! – улыбнулся он.

– Разве могут?

– Пустяки, я шучу! – успокоил он ее. – Делай, что говорят, значит так надо!

Она поехала все-таки встревоженная и, решив отдать Цангеру на сохранение и свои, и детские деньги, захватила и их.

– Не ровен час, отберут! – подумала она. Успокаивая жену, Николай Леопольдович не был искренен.

Мысль о возможности ареста, хотя он и гнал ее от себя, гвоздем сидела в его голове. Он поэтому-то принимал меры и оставил в доме только пять тысяч на расходы. С приближением дня явки к следователю возбужденное состояние Гиршфельда дошло до maximum'a. Ему стыдно было сознаться даже себе: он трусил. Еврейская кровь сказывалась.

Он старался ободрить себя, каждую минуту думал, о предстоящем допросе и тем более расстраивал себе нервы.

Наконец день допроса настал. Николай Леопольдович совершенно больной поехал в окружной суд, в здании которого помещаются и камеры следователей. В приемной комнате, в третьем этаже, с мозаичным полом и скамейками по стенам, ему пришлось дожидаться недолго. Его попросили в камеру, помещающуюся в так называемом «прокурорском» коридоре.

Он называется так потому, что в нем находятся камеры прокурора и его товарищей и только две камеры следователей по важнейшим делам.

Допрос начался. Он продолжался без перерыва несколько часов. Из вопросов, как следователя, так и присутствовавшего товарища прокурора Гиршфельда увидал, что против него собрана масса если не уличающих, то позорящих его данных. Бессильная злоба душила его.

Спокойные лица следователя и представителя обвинительной власти с играющей на них, так ему, по крайней мере, казалось, язвительной улыбкой поднимали в нем всю желчь. Наконец допрос был окончен. Следователь предложил ему подписать протокол.

– Я свободен? – хрипло спросил Николай Леопольдович, – кладя перо на чернильницу.

– Погодите минутку! – мягко сказал следователь и переглянулся с товарищем прокурора.

Гиршфельду показалось опять, что на их лицах появилось выражение ядовитой насмешки.

Следователь стал писать. Писал он около часу. Гиршфельд сидел неподвижно, голова его была страшно тяжела; в виски стучало: перед глазами то появлялись, то исчезали какие-то зеленые круги. Наконец следователь кончил писать и стал читать написанное. Это было постановление об его аресте.

– Потрудитесь подписать.

Николай Леопольдович вскочил, вырвал у судебного следователя перо, бросил его на пол и разразился потоком резкостей по адресу допрашивавших его лиц.

В камере произошел переполох. На усиленные звонки следователя сбежались сторожа, схватили Гиршфельда, с угрожающими жестами наступавшего на товарища прокурора.

Следователь наскоро составил акт об оскорблении его и товарища прокурора в камере при исполнении ими служебных обязанностей. Николай Леопольдович отказался подписать и его.

С помощью явившихся солдат его провели из камеры следователя в «дом предварительного заключения». Между зданием окружного суда и этой образцовой тюрьмой существует внутренний ход. Гиршфельд еще некоторое время продолжал бушевать, но затем вдруг сразу стих, как бы замер.

XXII
В камере

Из нашедшего на него столбняка Николай Леопольдович вышел только через несколько часов уже в одиночной камере дома предварительного заключения. Он дико оглядывался кругом.

Сидел он на железной кровати, покрытой темно-серым байковым одеялом, с двумя подушками в чистых наволочках, в довольно обширной комнате, длинной и казавшейся узкой от почти пятиаршинной вышины ее свода. Стены ее были окрашены аршина на полтора от полу коричневой, а остальное пространство и свод яркою желтою клеевою краскою. Окно, помешавшееся на высоте от полу около четырех аршин, в которое теперь гляделись уже наступавшие осенние сумерки, было большое, квадратной формы, загражденное толстою железною решеткою. Оно находилось в стене, противоположной тяжелой массивной обитой железом двери с небольшим круглым отверстием по середине в верхней ее части, в которое было вставлено стекло. Со стороны коридора это отверстие, производящее впечатление панорамы, было закрыто, так как лишь по временам открываемое чьей-то рукою, оно мелькало на двери светлой точкой. Одно из появлений этой-то светлой точки, мелькнувшее перед глазами Гиршфельда, случайно посмотревшего на дверь, и вывело его из столбняка. Небольшой деревянный лакированный стол и такой же стул дополняя убранство отведенного ему законом жилища.

Николай Леопольдович потер глаза, провел рукой по лбу, как бы не только припоминал, но вглядываясь во все происшедшее с ним до появления его в настоящей обстановке и понял все.

– Слопали! – злобно прошептал он.

Этим возгласом он счел как бы резюмированным свое настоящее положение и мысли его унеслись далеко даже от производимого над ним следствия, приведшего его так неожиданно быстро в тюрьму.

Картины прошлого одна за другой восставали в его уме, он гнал их со всем усилием своей воли, а они настойчивее и настойчивее лезли ему в голову, и он, как бы изнемогший в борьбе с этим невидимым врагом, закрыл глаза и всецело отдался во власть тяжелых воспоминаний. Все припоминалось до малейшей подробности, до мельчайших деталей. Мимолетно пронеслись в его уме воспоминания раннего детства и юности. Жизнь в родительском доме, гимназия, товарищи, наконец самостоятельная жизнь студентом, комнатки «с мебелью» в Бронной, новые товарищи, мечты о богатстве и славе. Также быстро промелькнули и первые его шаги по окончании университетского курса: визит к бывшему его учителю Константину Николаевичу Вознесенскому, роковое совпадение одновременного с ним визита к нему же княгини Зинаиды Павловны Шестовой, сцена с ней в номере Северной гостиницы, проведенный с нею остаток того же дня, жизнь в Шестове, еще более роковая для него встреча с княжной Маргаритой Дмитриевной. Все это развернулось перед ним мгновенно целой картиной, но также мгновенно и задернулось туманом.

Более продолжительно остановились его мысли на прошлом после отправления князя Александра Павловича. Жизнь в Москве, среди комфорта, богатства и лихорадочной деятельности, свиданья с княжной Маргаритой, смерть сестры ее Лиды, наконец труп княгини, лежащий на столе в номере гостиницы «Гранд-Отель» в Т. Над всеми этими и даже другими более мелкими картинами этого периода его жизни довольно долго работала его память. Конвульсивные движения передергивали порой его лицо.

Но долее всего с каким-то сладострастием самоистязания остановился он на самых страшных моментах его жизни. Он припомнил тоже тюрьму, но не столичную образцовую, сухую, светлую, вентилированную, блестящую, свежей окраской, а мрачную, сырую, грязную, с переполненной миазмами атмосферой, с убогой обстановкой – провинциальную тюрьму – тюрьму в Т. Вот перед ним восстает образ княжны Маргариты Шестовой в арестантском платье, сперва с радости ной улыбкой любви при входе его в камеру, а затем с непримиримо-злобным устремленным на него взглядом своих страшных зеленых глаз.

«Вон, подлец!» – звучала в его ушах ее прощальная фраза последнего свиданья.

– Вон, подлец! – повторяет он невольно теперь подавленным шепотом и дрожит.

На смену выплывает другая картина. Коридор Т-ского окружного суда, та же княжна Маргарита, но уже страшно исхудавшая, в арестантском халате и белом платке на голове, конвоируемая двумя солдатами с ружьями, снова отыскивает его своим убийственным взглядом среди толпы случайно встретившихся с ней свидетелей по ее делу.

«Подлец!» – снова читает он в этом взгляде и снова дрожит.

Начинается для него время относительного спокойствия. Недолгим было это время.

Сцена с Александриной на террасе в Шестове встает в его воображении.

«Вам заплатила за меня княжна Маргарита распиской княгини…» – слышится ему мелодический, но холодный и насмешливый голос.

Это голос первого его палача – Александры Яковлевны Пальм-Швейцарекой. Он почти и теперь, как и тогда, теряет сознание. Он припоминает, как он очнулся от обморока в кабинете князя Александра Павловича, на той самой оттоманке, где лежал мертвый, отравленный по его наущению князь. Он и теперь, как и тогда, быстро вскочил с кровати и несколько раз прошелся по камере. Глубоко вздохнув, он сел снова.

С диким наслаждением останавливается он на той унизительной роли, которую играл столько лет перед этой женщиной – бывшей камеристкой княжны Шестовой. Медленно анализирует развитие к ней в его сердце чисто животной страсти с момента появления ее в доме покойной княгини. Ему кажется, что и теперь еще ее пленительный образ волнует ему кровь, мутит его воображение. Таковы результаты неудовлетворенного желания его похотливого сердца.

Другой избранный судьбой палач является перед ним. Гаденькая фигурка Николая Ильича Петухова выползает уже из достаточно потемневшего угла камеры. Николай Леопольдович как-то брезгливо откидывается назад. Вот он протягивает ему свою красную, мясистую руку и смотрит ему в глаза с полупочтительной-полунасмешливой улыбкой.

«Совсем из ума вон! Ерш-то вам кланяется…» – мелькает в уме Гиршфельда первая роковая для него фраза Петухова.

Тяжелым гнетом ложатся на его ум картины отношений его с этим «кабацким сидельцем» до последнего унизительного для него свидания с ним в Москве.

А вот и последняя исполнительница над ним неземного правосудия, бывшая горничная княгини Зинаиды Павловны, его любовница Стеша, ставшая Стефанией Павловной Сироткиной – теперь его законная жена – г-жа Гиршфельд. Первый ее визит к нему пришел ему на память. Роковой конверт, поданный ему ею с копиями исповеди княжны Маргариты Шестовой. Лицо его исказилось. Он вдруг широко раскрыл глаза и даже подался вперед по направлению к уже почти совершенно потемневшей той части камеры, где была дверь. Он вспомнил ночь, проведенную им над дневником княжны. Те же галлюцинации посетили его. Волосы у него стали дыбом, дыхание почти прервалось.

Из все более и более сгущающегося мрака камеры восстают знакомые ему фигуры. Худая, изнеможенная, с смертельной бледностью на лице, с запекшеюся на губах кровавою пеной идет к нему княжна Маргарита. Он видит, он чувствует на себе взгляд ее прекрасных глаз, глубоко ушедших в орбиты, но от того еще как бы сильнее горящих злобным зеленым огнем. Рядом с ней, худой, как скелет, с зияющей раной в правом виске, забрызганный кровью, медленно движется Антон Михайлович Шатов, и тоже глядит на него и глядит в упор. Непримиримая ненависть читается в этом взгляде.

Вот они подходят к нему совсем близко. Он чувствует их присутствие, их близость. Он старается отвернуться от них и поворачивает голову вправо.

Там тоже из мрака выделяются какие-то призраки.

Он всматривается в них, он узнает их. Князь Александр Павлович Шестов мелкими шажками приближается к нему с сердитым взглядом своих маленьких глаз, с приподнятым как бы для удара, арапником в правой руке. Рядом с ним, опершись на его левую руку, идет княгиня Зинаида Павловна с искаженными предсмертной агонией чертами красивого лица, с готовыми выскочить из орбит, устремленными прямо на него, полными предсмертного ужаса глазами. Сзади их мелькает хорошенькая головка как бы спящей сладким сном княжны Лидии Дмитриевны Шестовой.

Николай Леопольдович в смертельном ужасе снова отворачивается.

Слева, уже совсем около него стоит с посиневшим лицом, с прикусанным до половины высунутым языком камердинер князя Александра Павловича – Яков, а рядом с ним избитый, весь в синяках – Александр Алексеевич Князев; из-за них выглядывает опухшее лицо утопленного Сироткина.

Увидя себя окруженным со всех сторон этими загробными мстителями, Гиршфельд вскочил и неистово крикнул:

– Слопали?

Призраки исчезли. На двери появилась светлая точка.

Николай Леопольдович уставился на нее, провел затем рукою по лбу и низко опустил голову. Он понял, где он находится. Схватив себя за волосы, он со злобными рыданиями бросился на кровать и уткнулся головой в подушки.

Светлая точка на двери исчезла.