Текст книги "В тине адвокатуры"

XXII
Последнее свиданье

Весть об отравлении княгини и о сознании в совершении этого преступления княжны Маргариты Дмитриевны с быстротою молнии облетела весь город. Баронесса Ольга Петровна Фальк была страшно возмущена, что преступница жила у нее и даже ночь после совершения преступления это «исчадие ада», как она называла княжну, провела под ее кровлей.

В первом номере гостиницы «Гранд Отель» происходили панихиды, на которые собирался весь город. Всем распоряжался прибывший с вечерним поездом в день открытия преступления Гиршфельд.

Он казался убитым этим происшествием.

– Я любил покойную… как мать, – объяснял он всем причину своего горя.

– Я всегда считал ее способной на все, это гордое, злое существо, без сердца, без религии, без нравственных правил – костил он везде княжну.

Узнав по прибытии все подробности сознания и ареста своей сообщницы, он задумался.

«Мне надо ее увидать как можно скорее наедине!» – сказал он сам себе.

«Но как это устроить?»

«С деньгами можно пройти в ад и вернуться обратно!» – усмехнулся он.

Он не ошибся, если не относительно ада, то, по крайней мере, относительно т-ской тюрьмы.

Княжна была помещена в лучшую одиночную камеру. Эта «лучшая» камера была, впрочем, очень неказиста. Заплесневевшие толстые каменные стены были мокры и от них веяло холодом подвала. Половицы ходили ходуном, а в двойных рамах маленького единственного окошечка с железной решеткой стекла были до того грязны, что едва пропускали свет. Деревянный, некрашенный стол, такая же скамья и деревянная же кровать с жестким матрасом, покрытым одеялом из солдатского сукна, и с одной небольшой подушкой составляли всю меблировку этой камеры для привилегированных. Уже две ночи провела Маргарита Дмитриевна в этой камере, но до сих пор еще не могла совершенно прийти в себя. Одна мысль не давала ей покоя.

«Как мог попасть в ее карман этот ключ?»

Она ясно помнила, что отдала его вместе с бумагой Гиршфельду.

«Неужели она второпях только показала его ему и машинально опустила в карман».

Иначе она не могла объяснить себе его присутствие в ее кармане. Мысли ее переносились на Николая Леопольдовича.

Он должен прийти повидаться с ней.

В этом она не сомневалась. Эта мысль пришла ей в голову, когда она хотела начать свои показания следователю, она-то и остановила ее и княжна попросила отсрочку. Она должна видеться с ним прежде, нежели рассказать все. Он даст ей совет, он, быть может, ее выручит.

«Он должен прийти!»

Но кончался уже второй день заключения, а он не приходил.

«Неужели он не придет? Нет, не может этого быть! Он должен прийти».

Вдруг в коридоре раздались шаги видимо двух человек. Шаги приближались к ее камере и наконец остановились у двери. Кто-то шепотом разговаривал с часовым, однообразные шаги которого смолкли. Она слышала, как вложили ключ в замок ее двери. Замок щелкнул. В дверь буквально проскользнул Гиршфельд, плотно притворив ее за собой.

– Ты! – вскрикнула она и бросилась к нему.

– Я, моя дорогая, конечно я, кто же как не я! – страстным шепотом начал он, усаживая ее на постель и садясь рядом.

– Я уже думала, что тебе не удастся пробраться в эти страшные стены.

– Я проберусь всюду, у меня есть ключ, который отпирает все замки, этот ключ – деньги.

– Не говори о них, из за них я здесь.

– Нет, не из-за них, друг мой, не из-за них, а по своей собственной оплошности, ты забыла отдать мне ключ, но это еще ничего. Мало ли как можно было объяснить его присутствие. Зачем же было сознаваться?

– Но пойми, увидав его, я была поражена, уничтожена; ведь это перст Божий.

– Вы бредишь, мой дружочек, – нежно заметил он, – или заведомо говоришь вздор, не желая сознаться в своей опрометчивости.

– Пусть так, – согласилась она, – но что же ты теперь намерен делать?

Она поглядела на него вопросительно. Голос ее дрожал.

– Что делать? Подписанного сознания не воротишь! – деланно-грустно произнес он и опустил голову.

– Прости, прости меня, что я тебя погубила! – кинулась вдруг она к нему на шею и зарыдала.

Он вскочил весь бледный и грубо оттолкнул ее.

– Как меня? – прохрипел он.

Она стояла перед ним ошеломленная его толчком. Из ее глаз градом лились слезы. Наконец ноги у ней подкосились, она села на кровать.

– Конечно тебя! Ведь ты же сам сказал, что сознанья не воротишь, я должна сказать всю правду, все, все. Я так и думала здесь эти два дня, что только очистившись искренним раскаянием, мы можем с тобой примириться с Богом.

– Ты сумасшедшая! – прошипел он.

– Ничуть. Разве ты захочешь расстаться со мной? Значит – ты не любишь меня?

Он сдержал охватившее его волнение и присел к ней.

– Люблю, конечно люблю, доказательством этого служит то, что я здесь! – вкрадчивым, ласковым тоном заговорил он.

Она перебила его.

– А если любишь, то разделишь мою участь! – почти крикнула она. – Довольно преступлений, я решила, знай, я решила бесповоротно сознаться во всем до мельчайших подробностей. Это облегчит мою душу. Того же требую я и от тебя во имя любви ко мне, раскайся, явись сейчас же с повинною, а завтра я дам свое показание.

Она взяла его за руку. Он грубо вырвал ее и вскочил. Он был вне себя.

– Так ты думаешь, безумная, что я из любви к тебе пойду на каторгу? – начал он, отчеканивая каждое слово. – Ошибаешься! Я, как тебе небезызвестно, не признаю той любви до гроба, о которой пишут в романах, я люблю человека пропорционально сумме приносимых им мне пользы и наслаждения и готов платить ему тем же, но не более. С тобой до сих пор в этом отношении мы были квиты! На ласку яотвечал лаской, за помощь в делах я окружал тебя всевозможной роскошью, исполнял все твои требования, капризы – платил тебе. Ты попалась, оказавшись неспособной к выполнению всесторонне обдуманного замысла, разыграла из себя нервную барышню и хочешь, чтобы с тобою вместе погибал и другой, неповинный в твоей ошибке человек, повторяю тебе, ты ошибаешься, ты должна отвечать одна.

Он остановился перевести дух. Княжна все время смотрела на него в упор своими большими глазами, горевшими зеленым огнем, то приподнимаясь, то садясь на кровать, но не вымолвила ни слова. Плакать она перестала.

– Я понял бы, – заговорил он снова, – если бы ты потребовала от меня отчета в нашей добыче, я сам пришел сюда предложить тебе денег, чтобы улучшить твое положение здесь в тюрьме, чтобы заплатить какому-нибудь знаменитому адвокату. – Кто знает – тебя могут и оправдать! Наконец, чтобы обеспечить тебя на худой конец на каторге: деньги и там сила, способная превратить ее чуть ли не в земной рай, – я все это, повторяю, понял бы.

Он смолк и несколько времени глядел на нее вопросительно. Она сидела, не спуская с него глаз.

– Но вы, ваше сиятельство, идете далее, – продолжал он уже со злобной усмешкой, раздраженный ее молчанием, – вы хотите ни более, ни менее, как сделать из меня вашего попутчика в места отдаленные, вероятно, желая сохранить себе любовника. Не много ли будет, ваше сиятельство? Попытайтесь. Идите, доносите на меня. Я не откажусь от того, что был вашим любовником, – иметь любовницей красавицу княжну Шестову далеко не позорно, – но я постараюсь доказать, что вы отравили вашего дядю, желая уничтожить его завещание, уморили вашу сестру, чтобы завладеть ее наследством, и отравили тетку, приревновав ее ко мне, а теперь оговариваете меня из эгоистического желания, чтобы я разделил с вами вашу участь, едва ли после этого поверят вашему голословному оговору.

Он снова остановился. Княжна молчала, бледная как полотно. Глаза ее остановились.

– Так не лучше ли нам с тобой остаться друзьями? – вдруг переменил он тон. – Я постараюсь всеми силами облегчить твою участь, я окружу тебя и здесь, и там возможным довольством и покоем. Образумься, согласись, моя дорогая!

Он сделал к ней шаг. Вдруг она порывисто вскочила с кровати и выпрямилась во весь рост.

– Вон… подлец… – указала она ему рукой на дверь…

В голосе ее послышалась дикая ненависть. Она была положительно страшна и, казалось, готова была кинуться и растерзать его. Он весь как-то съежился и, не заставив повторять себе приказание, выскочил за дверь.

Она слышала, как щелкнул замок и по коридору раздались поспешно удаляющиеся шаги двух человек.

XXIII
В тюрьме

Он ушел. Она осталась одна. Бледная, изнеможденная, с горящими, как у кошки, глазами, с высохшими губами, она скорее упала, чем уселась на скамейку. Долго, очень долго она сидела без движения, без мыслей. Глаза ее мало-помалу теряли свой блеск; руки опустились; головка ее медленно наклонялась все ниже и ниже.

Прошел час, другой. В коридоре медленно, размеренно однообразным шагом прогуливался взад и вперед часовой, изредка апатично, по привычке, заглядывая через маленькое круглое отверстие в камеру арестантки.

Княжна Маргарита все еще сидела в своей застывшей позе, с опущенною головою, безжизненная и бесстрастная, скорее напоминая мраморную статую, чем живое существо. Маленькая тюремная мышка, набравшись храбрости вследствие наступившей тишины, вышла из своей норки и начала играть у ног Маргариты Дмитриевны.

Ее маленькие, узкие, светящиеся глазки то и дело устремлялись на княжну. Мышка ждала обычной ласки и обычного корма. Ни того, ни другого не последовало. Тогда, выведенная из терпения, мышка решилась напомнить о себе княжне более чувствительным образом. Она запустила свой острый зубок в ботинку княжны. Маргарита Дмитриевна вздрогнула и начала озираться вокруг. Мало-помалу она выпрямилась, поднялась со скамейки и прислонилась к стене. На лице ее заиграл чуть заметный румянец и стало видно, что к ней возвратилась способность думать.

Страшно было ее пробуждение от временной апатии.

– Так вот до чего я дошла! – чуть слышно произнесла она, и губы ее искривились зловещей улыбкой. – Я, княжна Маргарита, была игрушкой этого бандита… Словно ничтожная тварь, я, не задумываясь, шла от преступления к преступлению в угоду этому выродку из жидов!.. Где же были мой ум, моя воля?.. Как могла меня так отуманить страсть к этому каторжнику?.. Какой стыд, какой позор, какое унижение!..

Княжна припомнила весь разговор с Гиршфельдом. Его голос, сперва вкрадчивый, а потом нахальный, раздавался в ее ушах.

– И этого человека я любила!.. Любила!.. Ха-ха-ха…

Княжна залилась ядовитым, злым смехом.

– Да, любила, – продолжала она, успокоившись. – И как еще любила! Никогда ни одна женщина в мире не отличалась такою беззаветной преданностью к любимому человеку, как я. Я была его рабой, его вещью!.. И чем он отплатил мне?.. Здесь, на этом самом месте, он дерзко, нахально, нагло нанес мне рану за раной, надсмеялся надо мной и топтал меня своими ногами. Я служила ему материалом для достижения благ земных. Я была для него сообщницей в преступлениях, долженствовавших служить ему средством к наживе, к богатству. Он никогда меня не любил!.. И вот теперь, когда за его преступление я очутилась здесь – он осмеливается бросит мне прямо в лицо, что я была обманута, что он меня никогда не любил.

Она поникла головой.

– Постойте же, г. Гиршфельд! – заскрежетала она зубами. – Я вам докажу, как можно безнаказанно надсмехаться над чувством женщины!.. Вы были ко мне безжалостны; отняли у меня честь, доброе имя!.. Вы выжали весь сок костей моих… Вы выпили всю кровь мою и насыщались ею, а теперь вы бросаете меня, как ненужную тряпку, безжалостно топчете своими ногами!.. Постойте же!.. Настанет и мой час!.. Час страшной мести!.. Трепещите!.. И я буду беспощадна!.. Я раздавлю вас, как гадину!.. И когда я увижу вашу гибель, когда я буду свидетельницей ваших предсмертных корчей, я также нагло, нахально буду торжествовать, как торжествовали вы… здесь…

Княжна сделала шаг вперед.

– Да, я буду беспощадна, – продолжала она все более и более воодушевляясь. – Я жаждала жизни! Я жаждала любви! Я жаждала счастья!.. Ничего этого не досталось на мою долю… Теперь я от всего отказываюсь… Мне ничего не нужно… ничего… кроме мести… Кроме счастья видеть его раздавленным… видеть его, этого блестящего мужчину, рядом с собой, в уродливом арестантском халате шествующим с партией на каторгу!.. Я умела любить, но я сумею и ненавидеть!.. Я всею силою моей души стремилась дать человеку счастье, но я сумею толкнуть его и к погибели!.. Я, княжна Шестова, постою за себя!.. Уж коли быть палачом, так быть им до конца…

Она снова поникла головой, и слезы полились из ее глаз. Долгое время она плакала молча. Вдруг она с неимоверною силою ударила себя в грудь и громко, навзрыд зарыдала. Она всеми силами старалась удержать свои слезы, но этого ей не удавалось: накипевшее горе рвалось наружу и не в ее силах было скрыть его. Но вот она до боли прикусила нижнюю губу и овладела таки собой.

– Трепещи, губитель! – крикнула она вне себя. – Близок день расплаты! Близок час моего мщения!.. За каждую уроненную здесь слезу ты заплатишь мне своею кровью! Своею низкою, черною кровью.

Вспышка прошла. Маргарита Дмитриевна утомленная опустилась на жесткую кровать. Она закрыла глаза и старалась хладнокровнее обдумать свое положение. По мере того, как отвратительное прошлое со всеми своими подробностями воскресало в ее памяти, увеличивался ее ужас. Если раньше, в светлые минуты пробуждения, она оправдывала свои поступки и преступления овладевшею ее страстью, которая наполняла всю ее жизнь, и из-за которой он в состоянии была и на будущее время совершать новые преступления, но теперь, когда самая эта страсть получила в ее глазах такую чудовищно-преступную окраску, она затрепетала от ужаса и стыда и впервые почувствовала как неизмеримо глубоко ее падение.

– Невинная кровь вопиет и требует искупления! – крикнула она не своим голосом и затряслась всем туловищем.

Она вскочила с кровати и быстро зашагала взад и вперед по своей камере. Мысли ее приняли другое направление. Она уже больше не думала ни о Гиршфельде, ни о своей мести. Она вся углубилась в анализ своего собственного я.

Ее собственные поступки, ее личные грехи и совершенные преступления всецело завладели ее мыслями. Она с каким-то непонятным наслаждением углублялась в свое прошлое, мучилась, ужасалась и в тоже время упивалась, наслаждалась своим ужасом, своими мученьями. Перед ней предстал образ страдалицы Лиды в тот момент, когда бедная, обманутая в своей любви, чистая девушка спала могильным сном в своей кроватке.

– Прости… Прости мне, сестра, – нервно вздохнула она, и глубокое раскаяние осветило ее лицо.

Чем больше думала Маргарита, тем больше она постигала, как загрязнено ее прошедшее, а выхода из этого лабиринта мучений она не видела.

Вдруг глаза ее заблестели неземным блеском, и лицо ее озарилось почти счастливой улыбкой.

«Собственными страданиями я искуплю мои грехи, мои преступления! – продолжала она думать. – Я не буду стараться об облегчении своей участи… Я буду каяться перед моими судьями, и выставлю перед ними всю грязь моей души… И чем больше будет позора, чем больше будет стыда, чем больше это отзовется на мне, тем лучше: страшная преступница заслуживает страшного наказания! Я буду унижена, я буду опозорена, я погибну, но этим позором, этим унижением, этою гибелью я примирюсь сама с собой… Когда заслуженное наказание постигнет меня, мне легче будет жить, мне легче будет ужиться с моей проснувшейся совестью… Придите же судьи и произнесите ваш суровый приговор… Я готова его выслушать… Я жду его!.. Но кара ваша должна обрушиться не на меня одну, она должна постигнуть и другого преступника… Она должна уничтожить и другую гадину и сделать ее безвредною!.. Да, г. Гиршфельд, рука об руку мы творили наши преступления, за то и на каторгу мы пойдем с вами рука об руку… Ха-ха-ха… Славная мы с вами парочка, нечего сказать… Но нет! Княжна Шестова не нуждается в товарищах… Она даже на скамье подсудимых должна сохранить свое достоинство… Ей не нужны товарищи по страданию… Она хоть и преступная, но не должна очутиться более рядом с этим выродком человеческого рода, с этим жидовским отребьем! Заслуженная кара постигнет его без моего вмешательства. А я, княжна Шестова, не унижусь до сваливания своих преступлений на любовника-жида!.. Торжествуй же, Гиршфельд, ты пока спасен!.. Спасен до тех пор, пока кара Господня не сразит тебя по заслугам твоим без моего участия».

«Зачем самомнение, зачем злоба! – остановила она сама себя. – Без злобы, я просто не хочу, чтобы от моей руки, погубившей столько невинных, теперь погиб даже виновный. Я все приму на себя и все прощаю ему».

Крупные слезы продолжали катиться по ее осунувшимся щекам. Придя к такому решению и объяснив его таким образом, она успокоилась и снова села на кровать. Вдруг ей пришел на память Шатов. Она как-то совсем это время забыла о нем и о посланном к нему письме!

«Это все-таки хорошо, что я написала ему, – подумала она. – Когда он вернется, меня уже сошлют. Он позабудет меня. Дай Бог ему счастья. Только бы не видать его. Это живой укор моей совести, единственная живая жертва одного из моих страшных преступлений. Встречи с ним теперь я бы не вынесла. Что бы сказала я ему, ему, который так беззаветно любил меня, меня, недостойную, падшую, преступницу?»

Она снова зарыдала. Наконец, подняв голову, она обвела глазами камеру и в первый раз заметила в переднем углу ее деревянное распятие. Она долго, пристально глядела на него, затем встала и опустилась перед ним на колени, но… молиться она не могла.

XXIV
Судный день

Время шло с своею беспощадною быстротою. Княгиню Зинаиду Павловну Шестову похоронили с подобающею помпою и отвезли в Шестово, где и положили в фамильном склепе. Князь Владимир, приехавший из Москвы на похороны матери, не казался особенно огорченным. Он был неразлучен с Гиршфельдом. Последний, впрочем, прощаясь с княгиней, рыдал, как ребенок. Его принуждены были силою оттащить от гроба. Следствие по делу Маргариты Шестовой окончилось. В городе только и говорили, что о нем и с нетерпением дожидались дня, когда дело будет назначено к слушанию.

В провинции не существует тайны даже следственных дел, особенно таких, которые так или иначе интересуют общество. За ними следят шаг за шагом, знают малейшие их подробности. Тоже случилось и с этим делом. Обвиняемая, как стало известно, созналась не только в отравлении тетки, но и дяди, более семи лет тому назад. Она с ужасающими подробностями рассказала все обстоятельства совершенных ею страшных преступлений. Особенно поражены были в городе подробным рассказом обвиняемой об обстановке, при которой она совершила преступление в гостинице «Гранд Отель». Образ княжны, отравительницы своих родных, разросся в воображении обывателей до чего-то чудовищного. Матери стали пугать ее детей.

Из городской тюрьмы, где в одиночной камере все продолжала сидеть княжна, шли другие рассказы. Говорили, что арестантка изнуряет себя постом и молитвою, читает священные книги, не спит по ночам.

«Лицемерит!» – решили в городе.

Ум человеческий не мог допустить возможности чистосердечного раскаяния для такого «изверга человеческого рода», как называли княжну в Т. Не могли только разрешить вопроса – с какою целью совершила она эти преступления, какие мотивы руководили ею? Этого не мог добиться от обвиняемой и следователь. Она отказалась на отрез отвечать на подобный вопрос, объяснив, что эта цель, эти мотивы позорнее для рода князей Шестовых, нежели даже совершенные ею преступления. Этим ответом должны были удовольствоваться. Открытыми остались также вопросы: где достала она яд и как попал к ней ключ? На них она прямо упорно молчала. Сколько раз и как ни допрашивали ее – не могли переломить ее упрямства. Она молчала.

В городе нашлось даже много сторонников пущенной под сурдинкой Николаем Леопольдовичем мысли, что княжна отравила свою тетку с согласия последней, потому что они и в Москве так мотали вверенные княгине, как опекунше, деньги сына, что он, Гиршфельд, принужден был отказаться от чести быть их поверенным. Не желая попасть на скамью подсудимых за растрату, княгиня упросила княжну дать ей яду. Как ни нелепо было это предположение, но неудовлетворенное любопытство многих обывателей начало допускать и его.

Вызванный к следователю, Николай Леопольдович объяснил, что по делу об отравлении князя Александра Павловича он ничего не знает, так как, если припомнит и сам г. следователь, он был во время совершения княжной преступления в Т., где провел два дня, и прибыл в Шестово, когда князь уже лежал мертвый в кабинете. Относительно отравления княгини он также не может показать ничего, так как приехал из Москвы вечером, когда она уже лежала на столе.

Свидетель, говоря это, прослезился.

– Я состоял семь лет поверенным покойной, – продолжал он, – но роль моя была чисто пассивная, я исполняя лишь по ее указаниям и под ее наблюдением разного рода поручения и денежные обороты. Даже советам моим не следовали: так, я отговаривал княгиню поместить чуть не большую половину своего состояния в акции Ссудно-коммерческого банка, но она не только приобрела их на триста две тысячи, но даже уговорила княжну поместить в эти же бумаги все двести тысяч, доставшиеся ей после смерти сестры Лидии. Конечно, они обе потеряли все. В опекунские дела княгини я и не вмешивался, она вела их сама, и лишь по ее широкой жизни в Москве, по безумным тратам я стал догадываться, что дело с опекой не ладно, и поспешил отказаться от доверенности и сдать находившиеся у меня на руках суммы, в чем и имею собственноручную расписку княгини.

Николай Леопольдович предъявил следователю расписку.

– Вы были поверенным обвиняемой?

– Да, но по ее доверенности я утверждал лишь ее два раза в правах наследства, после ее отца и сестры, и был ее представителем, как гражданской истицы, в деле банка. Денежными же ее делами я не заведывал, кроме некоторых переводов в Париж ее поставщикам, которые я делал по ее поручению.

– Зачем вы прибыли в Т.? – спросил следователь.

– Несмотря на отказ мой быть поверенным княгини, – отвечал он, – мотивированный весьма благовидно моим неожиданным скорым отъездом из Москвы на неопределенное время по делам, мы остались с ней друзьями. Она созналась мне, что дела ее, как опекунши, страшно запутаны, и просила меня приехать в Т. помочь ей в них разобраться. Я обещал, но задержанный делами не мог приехать утром и дал ей телеграмму, что буду с вечерним поездом.

Следователь вполне удовлетворился этим объяснением. Наконец «судный день» для княжны настал. Маленькая зала Т-ского окружного суда не могла вместить всех желавших присутствовать на выдающемся процессе, хотя интерес его много уменьшился, когда узнали, что подсудимая отказалась иметь защитника. В залу впускали по билетам. Ее почти всю заняло избранное общество города Т. Масса публики, не добывшей билетов, толпилась на лестнице суда, в приемной и даже на улице, у т-ских присутственных мест. Судьи заняли свои места и дело началось. С опущенной долу головою, повязанною белым платком, в арестантском халате, медленно, в сопровождении двух солдат с ружьями, вошла в залу и заняла свое место на скамье подсудимых княжна Маргарита Дмитриевна Шестова. В публике произошло движение, все старались поближе рассмотреть ее. Знавших ее поразила ее страшная худоба. Начался выбор присяжных заседателей и они, избрав старшину, заняли свои места.

Тихо, едва слышно, ответила подсудимая на обычные вопросы председателя о звании, имени и отчестве, летах и роде занятий. Началось чтение коротенького обвинительного акта. Упавшим почти до шепота голосом, побудившим председателя, предлагавшего ей вопросы, просить ее несколько раз говорить громче, признала себя княжна виновною в обоих приписываемых ей преступлениях и повторила свое показание, данное у следователя.

– Что побудило вас к совершению таких страшных преступлений? – спросил председатель.

Публика как бы замерла в ожидании. Подсудимая молчала.

Председатель повторил свой вопрос, но снова не получил ответа.

– Садитесь, – сказал он ей.

Княжна скорее упала, чем села на скамью. В публике послышался шепот неудовольствия. С согласия представителя обвинительной власти, трибуну которого занимал Новский, суд нашел допрос свидетелей, в виде сознания подсудимой, излишним и постановил приступить к судебным прениям.

Новский в небольшой, но энергичной речи нарисовал перед присяжными заседателями картины двух совершенных обвиняемой преступлений, выразил глубокое убеждение, что они обвинят ее, так как она сама созналась в них и это сознание вполне соответствует обстоятельствам дела, но заметил при этом, что сознание подсудимой не может быть названо чистосердечным, за которое сам закон смягчает наказание преступнику.

– Оно не полно, подсудимая что-то скрывает, быть может, очень важное для правильного отправления над ней правосудия, быть может такие обстоятельства, на основании которых вы могли бы, с спокойною совестью, дать ей снисхождение, быть может даже своих сообщников, остающихся безнаказанными, она не хочет раскрыть всецело свою душу перед вами, своими судьями. Пусть пеняет на себя. Вы не дадите ей снисхождения.

Так кончил свою речь обвинитель.

– Подсудимая, что вы имеете сказать в свое оправдание, встаньте! – обратился к обвиняемой председатель.

Она тяжело поднялась со скамьи. Публика снова застыла в ожидании.

– Я виновата… – раздался чуть слышный шепот. Она села, видимо не будучи в силах устоять на ногах.

– Вы не имеете ничего прибавить? Подсудимая молча покачала головой.

Председатель сказал резюме и передал старшине присяжных заседателей вопросный лист. Присяжные удалились для совещания. Наступили самые томительные минуты всякого уголовного процесса. Не более как через четверть часа присяжные вышли и старшина громко прочел вопросы и ответы. Оба ответа были: да, виновна, но заслуживает снисхождения.

В публике раздались аплодисменты, Подсудимая набожно перекрестилась на образ. Председатель позвонил, и суд, выслушав заключение прокурора, удалился для постановления приговора. Через полчаса был он объявлен: княжна Маргарита Дмитриевна Шестова, по лишению всех прав состояния, была присуждена к каторжным работам на двенадцать лет. Подсудимую увезли обратно в тюрьму. Публика разошлась.

Прошло два месяца. Приговор о княжне Шестовой, посланный на Высочайшее утверждение, как состоявшийся над лицом дворянского звания, вернулся, объявлен в окончательной форме и вступил в законную силу. Княжна была отправлена этапным порядком в Москву в пересыльный замок.

В Т. несколько времени еще потолковали о деле княжны, а потом и позабыли о нем, тем более, что на смену ему явилось другое дело, заинтересовавшее общество: один выдающийся т-ский адвокат попал под суд, и от следствия ожидали пикантных разоблачений из адвокатской практики обвиняемого. Говорили о привлечении к делу многих лиц из общества. Дело о растрате покойною княгинею Шестовою опекунских сумм было замято Николаем Леопольдовичем, к обоюдному удовольствию его и т-ской дворянской опеки, с согласия князя Владимира Александровича Шестова, который избрал Гиршфельда своим попечителем.