Текст книги "В тине адвокатуры"

Тот поморщился от этого замечания.

Через месяц была сыграна скромная, интимная свадьба.

Таково было желание князя Василия и жениха. Тотчас же после венца молодые уехали заграницу. Василий Васильевич успел занять у старика Путилова довольно круглую сумму.

XXXI
Еще жертва

В то время, когда в Петербурге происходили описанные в предыдущих главах события, жизнь наших московских героев шла своим чередом. Дела Николая Леопольдовича Гиршфельда, как одного из московских светил адвокатского мира – так, по крайней мере, чуть не в каждом номере называла его «петуховская газета», были блистательны. По городу то и дело ходили слухи о получении им крупных кушей гонорара, возбуждая зависть начинающих, или же неудачных «софистов XIX века», были ли эти слухи хотя на половину правдивы, или же пускались клевретами и многочисленными агентами Николая Леопольдовича – это было покрыто мраком неизвестности. Смело можно было утверждать лишь одно, что там, где можно было сорвать куш, Гиршфельд не зевал и не давал промаха. С этим были согласны, как сторонники Николая Леопольдовича, так и его антагонисты. В пример приводили следующий бывший в его адвокатской практике факт: ямщики московской Ямской слободы обратились к нему с просьбой принять на себя хлопоты по сложению с них накопившейся за много лет недоимки, образовавшей очень солидную сумму. Николай Леопольдович очень ловко заключил с ними условие об уплате ему гонорара в десять тысяч рублей, «в случае если недоимка окажется сложенной», отправился в канцелярию городской думы, и там узнал, что недоимка эта уже сложена с них несколько месяцев тому назад, взял копию с постановления думы и, по смыслу условия, получил десять тысяч. Прибавляли, что Гиршфельд ранее заключения условия знал о положении дела о недоимке, состоя, как московский домовладелец, гласным думы. Несмотря, впрочем, на такое легкое срывание значительных кушей, положение его дел вообще и состояние его духа в описываемое нами время было из незавидных.

Понятие «о незавидном» положении дел, было, конечно, относительно. Другой, менее алчный, чем Николай Леопольдович, сохраненное им до сих пор, за выдачею Петухову, Сироткиной и за постоянными громадными тратами на Пальм-Швейцарскую, состояние считал бы богатством и благословлял бы свою судьбу, но Гиршфельд воображал себя обобранным и разоренным, прикидывая в уме, сколько бы было у его, если бы не явились в его кассу непрошенные загребистые лапы. Несмотря на то, что к чести Петухова и Сироткиной надо сказать, что они не беспокоили более Николая Леопольдовича денежными требованиями, он все же время от времени предавался сожалению об отданных им кушах. Ему хотелось, кроме того, чтобы все эти его подневольные траты пали на счет его доверителя, князя Владимира Шестова, и чтобы из его состояния осталась бы и ему львиная доля. Этого, после последовавшей выдачи полумиллиона княгине Анне, и при продолжающихся усиленных и прогрессивно увеличивающихся требованиях громадных сумм самим князем Владимиром, легко устроить не предвиделось, хотя молодой князь до сих пор беспрекословно подписывал не читая всевозможные акты и расписки по указанию Гиршфельда. Юридически последний мог бы, конечно, в неделю обставить дело так, что иголочки не подточишь, но князь при уменьшении, выдач мог поднять скандал и произошла бы огласка, чего пуще огня боялся Николай Леопольдович.

«Надо устроить все келейно, мирком да ладком!» – мечтал он в тиши своего кабинета.

«Как?» – восставал в его уме вопрос.

Обдумыванием его то и был занят за последнее время Гиршфельд.

План уже начал было слагаться в его изобретательной в этом смысле голове, когда одно обстоятельство заставило отложить не только приведение его в исполнение, но даже отделку деталей в долгий ящик. Флегонт Никитич Сироткин, как будто бы дожидался только видеть своего сына в возможном для него почетном положении, и недели через две после того, как Иван Флегонтович сделался адвокатом, а жена его артисткой лучшего театра в Москве, слег в постель и отдал Богу душу. Причиною его смерти была сильная простуда, схваченная им при поездке с Николаем Ильичем Петуховым на рыбную ловлю в прорубях. Старик, впрочем, до самой смерти своей не верил в свою простудную болезнь.

– Пустое, просто смерть пришла, и где тут у вас простудиться, ишь невидаль морозы, мы в тайге на снегу спали, а мороз бывало градусов под пятьдесят, а то и ровно, а тут что, тьфу, а не морозы!

После старика остался капитал в двадцать тысяч рублей, и завещание, по которому все он оставлял своим внучатам.

После похорон отца с Иваном Флегонтовичем случился первый запой, который и стал повторяться через весьма короткие промежутки. Прежде он любил выпить в компании, но был, по русской пословице, «пьян да умен, два угодья в нем», теперь же он забросил адвокатуру и пил почти без просыпу. Несчастная Стеша натерпелась от него много горя. Вечно пьяный муж требовал постоянно водки или денег на нее, лез в драку в случае отказа, а иногда прямо колотил ее, без всякой видимой причины, а просто по пьяной фантазии. Она только и отдыхала у Николая Леопольдовича, к которому почти искренно привязалась, и он платил ей, на сколько это было в его натуре, взаимностью. Ему жаловалась она на зверское обращение с ней мужа, и он как мог старался ее утешить.

– Хоть бы он сгинул поскорей и меня освободил! – стала наконец зачастую восклицать выведенная из терпения Стефания Павловна.

– И сгинет, долго не протянет при таком пьянстве, – уверял ее Николай Леопольдович.

Вскоре, впрочем, ему пришлось вместе с нею искренно разделять это желание. Несмотря на принятые со стороны Гиршфельда предосторожности не пускать пьяного Сироткина в его дом, он однажды, по недосмотру прислуги, с заднего крыльца забрался в кабинет к Николаю Леопольдовичу.

К счастью, тот был один.

– Не пускать… меня не пускать… – заплетающимся языком начал кричать Иван Флегонтович, – адвокат, важная птица, подумаешь.

Он тыкал в Гиршфельда пальцем.

– А хочешь… я тебя сдуну, возьму и сдуну, от жены на тебя бумагу получу и сдуну… Пойдешь ты у меня соболей ловить… То-то, а ты… не пускать, меня не пускать!.. А травить людей умеешь?

Он погрозил ему пальцем, приняв возможно величественную в его положении позу.

Николай Леопольдович, услыхав этот страшный для него пьяный бред, побледнел, как мертвец, и еле удержался на ногах. Он призвал на помощь все свое самообладание, постарался всеми силами успокоить непрошенного гостя, сам вывел его от себя и, усадив его на извозчика, отправил домой.

– То-то, уважай! – повторил ему несколько раз Иван Флегонтович, когда он сводил его под руку с лестницы и усаживал на извозчика.

Вернувшись домой, Гиршфельд тотчас же распорядился послать за Стефанией Павловной, написав ей коротенькую записку. Она вскоре явилась. Он усадил ее на диван и дрожащим от волнения голосом передал ей только что устроенную ее мужем сцену.

– Зачем же ты, Стеша, солгала мне тогда, что он ничего не знает?

– Не хотела причинять тебе лишнего беспокойства, в трезвом виде, да бывало и выпив – он могила, кто же знал, что с ним стрясется такая беда.

– Как хочешь, Стеша, ангел мой, ты меня спаси! – со слезами на глазах упал перед не он на колени.

– Да как же я тебя спасу, милый мой? – с искренним сожалением воскликнула она. – Бумагу отдать, так ведь этим ему рот не завяжу…

Гиршфельд так растерялся, что даже не воспользовался предложением Стеши возвратить ему подлинную исповедь, и продолжал глядеть на нее умоляющим взглядом.

– О, хоть бы он сгинул! – прошептала Стеша.

– И пусть сгинет, пусть сгинет, – ухватился он за эту мысль, – дорогая, неоцененная моя, пусть сгинет.

– Да ведь без Божьей воли ничего не случится… – развела она руками.

– Можно, Стеша, я тебе дам, подлей… несколько капель… – хриплым, прерывающимся шепотом начал он.

– Не говори, не продолжай! – вскочила с дивана и как-то дико вскрикнула она. – Мне и так последние ночи все снится княжна Маргарита.

Он упал головой на подушки дивана и зарыдал. Успокоившись немного, она подошла, села снова на диван около его головы и молча дала ему выплакаться. Наконец, он вскочил на ноги, вытер глаза и несколько раз прошелся по кабинету.

– Хорошо! – остановился он перед ней. – Скажи мне откровенно, ты была бы довольна, если бы он умер?

– То есть как? – уставилась она боязливо на него.

– Ну, например, утонул что-ли…

– Сам?

– Сам не сам, но… как будто сам…

Стеша молчала.

– Пойми, Стеша, что тут нужно выбирать между мной и им, если он до послезавтрашнего утра будет жив, я пущу себе пулю в лоб…

Стеша вздрогнула. В его голосе звучала правда.

– Отвечай же?

– Делай, как знаешь! – махнула она рукой. – Но, а если ты попадешься? – добавила она шепотом.

– Я тут не причем. Это будет случайность… Только слушай! Где он теперь?

– Дома, спит… Я его уложила и поехала к тебе.

– Задержи его завтра до двенадцати часов, а к двенадцати за ним заедут.

– Кто?

– Князев и Гарин.

Стеша колебалась.

– Неужели нельзя обойтись без этого? – робко задала она вопрос.

– Нет, или он, или я… Помни, Стеша! Согласна?

– Хорошо! – чуть слышно отвечала она.

– Так поезжай же, моя прелесть! – обнял он ее и крепко поцеловал.

Стефания Павловна уехала.

Александр Алексеевич Князев, фамилию которого упомянул Гиршфельд при разговоре с Сироткиной, был один жз преданнейших клевретов Николая Леопольдовича. Это был высокий, полный, атлетически сложенный блондин, с редкими волосами на голове, но за то густыми, длинными усами. Он когда-то служил в военной службе, прокутил до нитки отцовское достояние, вышел в отставку и с тех пор не имел определенных занятий, питаясь перед встречей с Николаем Леопольдовичем писанием разного рода просьб темному люду, для чего и бродил около Иверских ворот и слонялся по коридору окружного суда, не брезгуя и прошением милостыни pour le panvre officier… Гиршфельд, умевший различать людей, с год уж как пригрел его, поставил на приличную ногу, отвел ему комнату в своем доме и даже платил жалованье, хотя не давал ему почти никакого занятия, кроме редкой переписки бумаг. Он берег его для экстренных случаев, не сомневаясь в его преданности ему. Князев буквально благоговел перед своим благодетелем, хотя, по требованию Николая Леопольдовича, при посторонних, держал себя совершенно независимо. Александр Алексеевич был человек способный на всякое как геройское дело, так и преступление, стоило ему посулить, или еще лучше дать денег на кутеж, и для него не было ни в чем слова; нельзя. Вино и водку он истреблял в огромном количестве, но почти никогда не пьянел.

После ухода Стефании Павловны, Гиршфельд приказал позвать к себе в кабинет Александра Алексеевича. Он оказался дома и не замедлил явиться, одетый во все черное. Гиршфельд спокойно объяснил ему, какого рода услугу он от него ожидает, заметив вскользь, что Сироткин мешает его любовной интриге с Стефанией Павловной.

– Вот вам радужная в задаток, послезавтра будет другая, если все обойдется благополучно, только чур, завтра сделать дело, а не пропадать из дому, – подал ему он кредитку.

Князев только укоризненно посмотрел на Николая Леопольдовича и сунул бумажку в карман.

– Вы пригласите с собой Гарина, но он не должен ничего знать. Немножко выкупается – это не беда. Понимаете?

– Понимаю, и в лучшем виде обделаю, будьте покойны, такого мозгляка, как Сироткин, я отшвырну сажени на две – теперь половодье, лодку опрокинем у берега, напоим мы его до положения риз – он и не почувствует, как у прапраотца Адама, не проспясь очутится, – цинично захохотал Князев.

Дня через два после этого разговора во всех московских газетах появилось известие о катастрофе, происшедшей на Москве-реке, у Воробьевых гор. Газеты передавали, что в ночь на 15 мая 188* года, князь Виктор Васильевич Гарин, отставной поручик Александр Алексеевич Князев и частный поверенный Иван Флегонтович Сироткин, возвращаясь с рыбной ловли и находясь в сильно нетрезвом виде, выехав на середину реки, по неосторожности опрокинули лодку и упали в воду. На их крики о помощи подоспели крестьяне деревни Потылихи, и двое из находившихся в лодке: князь Гарин и Князев были спасены, третий же Сироткин, утонул и труп его до сих пор не найден. Сильно разложившийся труп Ивана Флегонтовича, только около двух недель спустя, был усмотрен прибитым к берегу реки, верст за пять от Москвы.

Все эти дни Гиршфельд и Стефания Павловна провели в тревожном состоянии ожидания, что вот, вот Иван Флегонтович явится перед ними живой. К рассказу Князева Николай Леопольдович все таки относился с некоторым недоверием, хотя и уплатил ему обещанные деньги. Наконец, труп был найден, привезен в Москву и после формальностей вскрытия, передан Стефании Павловне. Она устроила мужу богатые похороны и, казалось, была потрясена этой утратой.

XXXII
Свадьба

Прошло около трех месяцев. Николай Леопольдович провел их почти в постоянном беспокойстве. Это беспокойство происходило от более чем странного, загадочного поведения относительно его Стефании Павловны Сироткиной.

После похорон мужа она около месяца почти совершенно не бывала у Гиршфельда, а если и заезжала, то всегда на минуту, с каким-то растерянным видом, спеша к детям, к сиротам, как она с особым ударением называла их. Затем, хотя посещения ее участились, но она все-таки была совсем другая, нежели прежде, и Николай Леопольдович уловил несколько брошенных ею не него взглядов, сильно его обеспокоивших. Из них он заключил, что она на что-то решилась, но это «что-то» скрывает от него.

«Что с ней делается? – задавал он себе вопрос. – Или мне только кажется – это все моя проклятая подозрительность. Нет, не может быть, я слишком хорошо знаю людей, она что-то задумала».

Такие, или в таком роде, разговоры вел он сам с собою – почти ежедневно.

Ежедневно также ожидал он, что она наконец выскажется. Ожидания его не сбывались. Он решился наконец заговорить об этом первый.

– Скажи мне, моя дорогая, что с тобой, ты совсем переменилась ко мне и видимо не искренна со мной? – спросил он ее в одно из их свиданий наедине.

– Я! – смутилась она. – Кажется я все такая же.

– Нет, ты что-то скрываешь от меня, но очень неискусно, и это делает тебе честь. Между нами не должно быть тайн.

– Если так, изволь, я скажу тебе, – встрепенулась она; – мне кажется с некоторых пор, что ты меня совсем не любишь, что ты даже никогда не любил меня.

– Что за мысли, чем я тебе показал это, не тем ли, что почти три месяца мучаюсь и волнуюсь от твоей холодности…

– А разве у меня не может появляться мысль, что это твое беспокойство относится не лично ко мне, а к находящемуся у меня в руках документу?

Николай Леопольдович побледнел, что не ускользнуло от нее.

– Я почти уверена, что это так… – с горечью продолжала она.

– Уверяю тебя, что я даже забыл думать об этой бумаге! – деланно-небрежным тоном сказал спохватившийся Гиршфельд.

– Этому-то я не поверю, – ядовито улыбнулась она.

– Напрасно!

– Ничуть, и я докажу тебе сейчас твоими собственными поступками. Если бы ты любил лично меня, разве ты стал бы продолжать со мной эту преступную связь. Я понимала ее, когда я была не свободна, а теперь… – Она в упор поглядела на него. Он понял этот ясный намек и закусил губу.

– Ты знаешь хорошо мои взгляды на брак… я никогда не женюсь…

– Если так, если ты меня не любишь настолько, чтобы поступиться для меня этими взглядами, то нам надо расстаться…

– Расстаться!.. Ты с ума сошла!

– Непременно, я это решила давно, вот именно это-то я от тебя и скрывала. У меня дети; они подрастут, какой пример подам я им!?

Она остановилась.

– Какие пустяки, кто внушил тебе подобные мысли?

– Не ты? – бросила она ему.

– Уж конечно! – усмехнулся он.

– Я и решила, что лучше расстаться нам теперь, хотя я, и не отказываюсь, люблю тебя, искренно за это время привязалась к тебе, решилась даже для тебя на преступление.

Он вздрогнул при этом воспоминании.

– Но, видно, я твоей-то любви не заслужила, не стою… Прощай!

Она встала и подошла к столу за шляпкой.

– Куда же ты? – с тревогой в голосе спросил он.

– Куда? К детям, к сиротам…

– Когда же ты придешь?

– Никогда.

– Не мучь меня, скажи, что ты шутишь! – загородил он ей дорогу.

– Нет, не шучу, я говорю совершенно серьезно.

– Как же я?

– Как ты? Жил без меня и проживешь, Бог даст, – усмехнулась она.

Он с тревогой глядел на нее; видимо было, что он хотел что-то спросить у нее и не решался. Она угадала его мысли.

– Поверь мне, что я лично исполню свято мое слово об исповеди княжны; если же я выйду замуж, то тогда это будет дело моего мужа. От второго мужа у меня тайн не будет.

– Нет, нет, я не могу расстаться с тобой! – бросился он к ней. – Я буду этим твоим вторым мужем.

– Ты так долго медлил, что я бы вправе теперь отказаться, – улыбнулась она довольной улыбкой, – но я, так и быть, согласна. Моим свадебным подарком будем тебе исповедь княжны Маргариты.

– Не думаешь ли ты, что я из-за нее решаюсь жениться на тебе? – вспыхнул он.

– Я не хочу этого думать, – уклончиво отвечала она.

Через неделю, в присутствии только двух шаферов, Князева и князя Гарина, в церкви Св. Бориса и Глеба, что на Арбатской площади, совершилось бракосочетание присяжного поверенного Николая Леопольдовича Гиршфельда с вдовою канцелярского служителя Степанидой Павловной Сироткиной. Дети Стеши были заранее перевезены в дом Николая Леопольдовича. Туда же из церкви отправились и молодые. Приехавшие с ними шафера, выпив по бокалу шампанского, удалились по своим комнатам. Стеша с мужем остались одни.

– Велим подать себе чай и ужин в кабинет, как тогда, помнишь, первый раз… – прошептала она.

Он позвонил и распорядится.

Они прошли туда.

Она вынула из кармана подлинную исповедь княжны Маргариты Дмитриевны Шестовой, зажгла ее на свечке, бросила в камин и быстро потушила свечи и лампы.

– Что ты делаешь?

– Я хочу, чтобы наше первое законное уединение освещала именно эта рукопись – неисчерпаемый источник беспокойства для тебя за твое доброе имя, и для меня за искренность твоей любви.

Синеватое пламя, охватившее пожелтевшие листки, осветило страстный, искренний поцелуй новобрачных.

Не находя возможным появиться среди своих московских знакомых с своей женой, которую большинство из них знало, как камеристку покойной княгини Зинаиды Павловны Шестовой, Николай Леопольдович решил переехать в Петербург, что вполне сообразовалось с тем планом, который он не привел в осуществление вследствие выходки первого мужа его настоящей супруги. В течении месяца он ликвидировал все свои дела, продал дом и переехал на жительство со своей семьей в Северную Пальмиру, оставаясь присяжным поверенным московского округа. За ним последовал только один Александр Алексеевич Князев. Князь Виктор Гарин не решился покинуть Москвы – резиденции его кумира – Александры Яковлевны Пальм-Швейцарской.

Часть четвертая
В Архангельскую губернию

 
Ничего не будет нового,
Если завтра у него
На спине туза бубнового
Мы увидим… Ничего!
 

Н. Некрасов

I
Аристократка

Громадный, тенистый, вековой парк, обнесенный массивною железною решеткою, почти совершенно скрывал от взоров прохожих и проезжающих по одной из отдаленнейших улиц города Москвы, примыкающей к Бутырской заставе, огромный барский каменный дом с многочисленными службами, принадлежащий графине Варваре Павловне Завадской. Даже зимой сквозь оголенные деревья парка, этот вековечный памятник отживающей старины и барства, окрашенный в беловато-серую краску, с громадным подъездом под массивным фронтоном, едва был доступен для взоров любопытных.

Подобного рода обширные городские усадьбы еще и теперь, хотя редко, встречаются на окраинах Белокаменной, где пока не всякий вершок городской земли перешел в руки спекулятивных строителей, ухитряющихся чуть не на ладони строить Эйфелевы башни с тонкими, дрожащими от уличной езды стенами и множеством квартир «со всеми удобствами». Для домохозяев, прибавим мы вскользь.

Широкая густая аллея вела к подъезду дома от литых чугунных ворот, на чугунных же столбах которых возвышались два огромных фонаря, зажигавшиеся лишь несколько раз в год, в высокоторжественные дни; обыкновенно же в девять часов вечера эти массивные ворота уже запирались. В главном доме, вмещавшем в себе целые амфилады с старинной мебелью, бронзой и коврами, жила, окруженная многочисленными приживалками и десятками мосек, шелковистых пинчеров и болонок – восьмидесятилетняя графиня Варвара Павловна Завадская, урожденная княжна Шестова.

Она была родной сестрой покойных князей Александра и Дмитрия Павловичей и следовательно родной теткой покойных же княжен Маргариты и Лидии Дмитриевны и благополучно здравствующего князя Владимира Александровича Шестова. Но так как графиня давно уже прекратила всякие не только родственные, но даже отношения простого знакомства с своими братьями, то племянники и племянницы не только никогда не видали ее, но даже едва ли подозревали существование своей близкой родственницы.

Покойная княгиня Зинаида Павловна во время жизни своей в Москве после смерти мужа раза четыре была у нее, но ни разу не была принята и не получала ответного визита. Делать визиты и не было в обычае графини Варвары Павловны. Вся московская аристократия и столичные высокопоставленные лица периодически ездили к ней на поклон, являлись с поздравлениями в праздники, дни именин и рождения ее сиятельства. В эти дни ею устраивались petites soirées intimes, доступ на которые был чрезвычайно труден.

Во время таких-то soirées и зажигались фонари на чугунных воротах.

Молилась Варвара Павловна в своей домовой церкви, и потому редкие ее выезды в старинной карете с гербами, запряженной шестеркой-цугом, с двумя ливрейными лакеями на запятках, составляли событие не только для местных обывателей, но и для половины Москвы.

Кроме приживалок, в доме состоял огромный штат прислуги обоего пола; лакеи были одеты в ливрейные фраки, красные жилеты, чулки и башмаки, горничная обязательно в темно-коричневые платья – любимый цвет старой графини. Она сама – высокая, полная, выглядевшая далеко моложе своих лет, с строгим, властным выражением правильного лица, надменным взглядом светло-карих глаз, с седыми буклями на висках, в старомодном чепце и платье из тяжелой материи, казалась сошедшею с фамильного портрета – одного из тех в массивных золоченых рамах, которыми были увешаны стены ее обширной «портретной». Для новых лиц и новых знакомств графиня была почти недоступна.

На нее-то, как на единственную близкую родственницу Владимира Александровича Шестова и возлагал все свои надежды и упования «оборотистый адвокат» Николай Леопольдович Гиршфельд в деле осуществления своих планов, состоящих, как мы видели, в том, чтобы отмахнуть себе львиную долю из шестовских богатств и притом отмахнуть артистически, без перспективы удалиться в одно прекрасное утро «в места более или менее отдаленные».

– Чтобы комар носу не подточил, вот какую надо подвесть механику! – так заканчивал Гиршфельд, обдумывая подробность той или другой комбинации, тот или другой план.

Сделать в этих планах графиню Варвару Павловну своей невольной, но главной помощницей являлось для него необходимым, и он стал настойчиво и упорно добиваться свиданья с ней. Это, как мы знаем, было не легко. Но Гиршфельд был не из тех, у кого опускаются руки при первом препятствии. Выдержкой и настойчивостью он мог похвастаться.

Николай Леопольдович начал с того, что написал графине почтительное письмо, в котором в самых изысканных и витиеватых выражениях просил, как милости, личного свиданья, необходимого для переговоров, касающихся вопросов ее фамильной чести, но не получил ответа. Четыре раза он ездил к ней лично, но его не принимали, несмотря на рассыпанные щедрою рукою «чаи» графской прислуге. Два последние раза о нем, как объяснили лакеи, даже не осмелились доложить. Для менее настойчивого в преследовании своих целей человека, нежели Гиршфельд, дело показалось бы пропащим, но Николай Леопольдович унывал не долго и начал свои подходы с другой стороны. Он подделался всеми правдами и неправдами к одному московскому старичку-сановнику, запросто бывавшему у графини, представил ему, что ее сиятельство настойчиво отказываясь уделить ему несколько свободных минут, делает это в ущерб славы ее рода, которой грозит опасность померкнуть, и сановник убедил графиню принять неведомого радетеля ее семейной чести. Аудиенция была назначена.

С невольным, непреодолимым трепетом прошел Николай Леопольдович, в сопровождении лакея, амфиладу громадных комнат, напоминавших сами по себе и по обстановке седую родовитую старину, не удержавшись, впрочем, не прикинуть ей в уме современную цену. Цифра вышла настолько солидной, что Гиршфельд почти с религиозным благоговением вступил наконец в гостиную, где сидела в покойном кресле графиня Варвара Павловна.

– Господин Гиршфельд! – выкрикнул в дверях лакей и неслышными шагами удалился.

Каким-то резким диссонансом прозвучала эта еврейская фамилия под кровом жилища истой аристократки. Даже все собачонки встретили этот доклад визгливым, ожесточенным лаем, смешавшимся с возгласами унимавших их приживалок. С минуту в комнате стоял общий гомон.

Наконец раздался резкий голос графини, граничащий с басом.

– Уберите собак!

Собачонки и приживалки моментально исчезли. Графиня легким кивком головы ответила на почтительные поклоны Николая Леопольдовича.

– Прошу садиться! – указала она ему рукой на кресло. Он сел.

– Князь Сергий, – так называла она старичка-сановника, – убедил меня принять и выслушать вас, хотя и не в моих правилах принимать незнакомых; для деловых же разговоров у меня есть главноуправляющий моими имениями, но как из полученного мною вашего письма, так и из слов князя Сергия, я к удивлению моему узнала, что дело касается будто бы славы моего рода, моей фамильной чести…

Она остановилась.

– Я, ваше сиятельст… – начал было он.

– Я еще не кончила, – резко оборвала его Варвара Павловна.

Он умолк.

– Письму я не поверила, – после некоторой паузы снова начала она, – князю Сергию, передавшему мне чужие слова – тоже, потому что я единственная представительница на земле рода графов Завадских, у нас с покойным мужем, единственным сыном своих родителей, детей не было, следовательно поддержка славы рода и фамильной чести всецело лежит на мне, а я лично не сомневаюсь, что я их ревниво охраняю и опасности для них до конца моей жизни не вижу.

Она окинула Николая Леопольдовича надменным взглядом. Он отвечал не тотчас, боясь снова быть остановленным.

– Но вы, ваше сиятельство, конечно не забываете, – вкрадчивым голосом наконец начал он, – что вы представительница не одного, а двух знаменитых родов, имена которых по справедливости и по заслугам занесены на вечные времена на скрижали русской истории.

Графиня посмотрела на него вопросительно.

– Я говорю о роде князей Шестовых…

На ее лицо набежала тень.

– Род князей Шестовых окончился со смертью моего покойного батюшки, – сурово поглядела она не него, – мои братья Дмитрий и Александр были князьями только бумагам, первый женился на какой-то польской жидовке, прижил с ней двух дочерей, из которых младшая умерла чуть не накануне своей свадьбы с каким-то докторишкой, а старшая сослана в каторжную работу за отравление брата Александра и его третьей жены. Достойная племянница достойных этой смерти дяди и теки.

– Она тоже уже умерла, – добавил Гиршфельд.

– И слава Богу, – кинула графиня.

– Второй, Александр, – отвечала она, – при посредстве двух жен породнился чуть не со всеми московскими лабазниками и, наконец, женился в третий раз на женщине, назвать которую ее настоящим именем я даже не решаюсь и которая вместе с ним сделалась жертвою своей племянницы – дочери польской жидовки. Какое же отношение могу иметь я к этому новому, чуждому для меня, испозоренному по судам роду князей Шестовых.

Варвара Павловна взглянула на него в упор.

– Но представитель этого рода по мужской линии жив, ваш племянник…

Она не дала ему договорить.

– У меня нет племянников! – злобно крикнула она. – Сын этой авантюристки – un bâtard!

Она даже задохнулась от волнения, но вскоре оправилась.

– Если ваше дело касается этого князя, – иронически подчеркнула она последнее слово, то я… то мы можем кончить нашу беседу… А впрочем, я дала слово князю Сергию вас выслушать. Продолжайте, я слушаю…

– Князь Владимир Александрович, осторожно, почтительно опустив голову, начал Николай Леопольдович, – по бумагам считается законным сыном и князем. Я состою уже давно его поверенным, но его жизнь, в особенности за последнее время, его неимоверные траты денег заставляют меня опасаться, что если его родственники не положат этому предел просьбою отдать его под опеку за расточительность, он может в скором времени оказаться нищим и, не привыкнув ни к какому труду, не получив почти никакого образования, может дойти до преступления.

Последнее слово он подчеркнул, исподлобья поглядел на графиню. Та слушала совершенно спокойно.

– Я решил, жалея князя и охраняя честь его рода от еще большого позора, передать все это вашему сиятельству, не зная, что ваше сиятельство, в силу не бывших до сих пор мне известными семейных отношений, не признаете его вашим родственников. Повторяю, не зная этого, я и решился просить ваше сиятельство принять участие в князе, которое может выразиться просьбою об учреждении над ним опеки. Прошение об этом у меня уже изготовлено и вашему сиятельству стоило бы только подписать его. Относительно же того, что доводы мои о положении дел князя не голословны, я могу представить вашему сиятельству доказательства.

Николай Леопольдович замолчал. Графиня несколько времени молча продолжала смотреть на него, как бы ожидая продолжения.

– Все? – наконец спросила она.

– Все-с, – поспешил ответить Николай Леопольдович.

– Я принуждена вас поблагодарить за заботу о чести фамилии, которую носил мой покойный батюшка, хотя, признаться, не понимаю причин такой заботливости с вашей стороны, но я все-таки остаюсь при своем мнении: никакого князя Шестова я не только племянником, но даже отдаленным родственником не признаю, а потому до судьбы его мне нет никакого дела. Если он растратит свое состояние, не буду жалеть – большая часть этого состояния составилась от продажи братом Александром своего титула, если же он дойдет до преступлений, в таком случае будет лишь достойным сыном своей матери.

В голосе старой графини звучала непримиримая злоба. Николай Леопольдович понял, что дело его проиграно, но вместе с тем и удивился подробностям, которые знала Варвара Павловна о жизни всех непризнаваемых ею ее родных.