Текст книги "В тине адвокатуры"

XVIII
Еще палач

Состояние духа Николая Леопольдовича Гиршфельда было, как мы уже отчасти знаем, далеко не из веселых. Он находился в постоянном страхе, что вот-вот явится еще кто-нибудь и напомнит ему о прошлом, напомнит ему о его виновности; и кто знает, удастся ли ему купить молчание этого грядущего неизвестного лица, и какою ценою? С покупкой молчания своих настоящих «палачей», этих «ненасытных акул», как он мысленно называл Гаринову и Петухова, он уже почти примирился, хотя с невыносимою болью еврейского сердца делился с ними своими деньгами, добытыми рядом страшных преступлений. Дела шли плохо, капиталы княгини и княжны Шестовых таяли как воск в плавильной печи; выручало еще до сих пор бесконтрольное распоряжение имениями и капиталами князя Владимира Александровича Шестова, но и этому, как всему в мире, предвиделся конец; и при этом еще ежеминутное ожидание появления новых и новых свидетелей прошедшего, концы которого далеко, как оказывалось, не канули в воду. Было от чего находиться в постоянном страхе. Каждый звонок, раздававшийся в роскошном доме Гиршфельда в приемные и не приемные часы, бросал в жар и холод несчастного владельца этого роскошного палаццо. Испуганным, тревожным взглядом окидывал он каждое новое лицо, появлявшееся в его адвокатском кабинете, и неимоверными усилиями воли преодолевал свое внутреннее волнение, стараясь казаться спокойным. Лихорадочно дрожащими руками распечатывал он получаемые им официальные бумаги и со страхом прочитывал их: строки прыгали перед его глазами и он должен был несколько раз перечитывать… Ему все казалось, что княжна Маргарита, которую он считал в живых, там, в далекой каторге, вдруг одумается, и наученная окружающими ее новыми, опытными людьми, донесет на него, раскроет все, что так упорно скрывала на суде, и его, по этому доносу, позовут к ответу.

В один прекрасный день, если только у Николая Леопольдовича были прекрасные дни, когда он вернулся домой к обеду, лакей подал ему визитную карточку, на которой было напечатано: Стефания Павловна Сироткина.

– Они просили вас принять их непременно сегодня, в шесть часов вечера, по очень важному делу.

– Когда она была? – спросил Гиршфельд, с недоумением рассматривая карточку.

У него внутри зашевелилось предчувствие чего-то недоброго.

– Не прошло и пяти минут, как вы уехали, а они позвонились…

– Какова она из себя?

– Невысокого роста, брюнетка; лица не рассмотрел, так как они были под вуалью; одеты хорошо, приехали на извозчике.

– Одна?

– Одни-с.

– Отчего же ты ей не сказал моих приемных часов.

– Я докладывал, но они сказали, что они знают; да у них до вас особенное дело, личное, а потом добавили: я буду в шесть часов, попроси барина подождать меня; иначе он завтра же раскается, если не примет меня. Он меня знает хорошо.

Николай Леопольдович похолодел и все продолжал рассматривать визитную карточку.

– Хорошо! Прими ее и проводи в кабинет… Для других меня нет дома, – приказал он лакею после небольшой паузы.

Он взглянул на часы: было без десяти минут пять. Страдавший и так за последнее время отсутствием аппетита, Николай Леопольдович в этот день почти совсем не дотронулся до обеда. Мысль о таинственной посетительнице не давала ему покоя.

«Кто бы это мог быть?»

Время, как всегда в ожидании, тянулось черепашьим шагом. Он перешел в кабинет, где уже, в виду зимних сумерек, были зажжены свечи и лампы, все нет, нет да поглядывал на брошенную им на письменный стол карточку ожидаемой им барыни, и в волнении ходил по комнате.

«Кто бы это мог быть?» – гвоздем сидел у него в голове неотвязный вопрос, в передней раздался сильный, властный звонок. Он вздрогнул и остановился среди кабинета, уставившись на дверь, ведущую из приемной. Он слышал, как отперли парадную дверь, ждал. Ручка двери кабинета зашевелилась, дверь отворилась и на пороге появилась стройная барыня, вся в черном, с густой вуалью на лице. Она вошла, тщательно затворила за собою дверь, и оглянув с головы до ног Гиршфельда и всю комнату, откинула вуаль. Перед ним стояла Стеша, бывшая камеристка княгини Зинаиды Павловны Шестовой.

Он в одно мгновение ясно припомнил ее. Он вспомнил, что эта когда-то близкая ему девушка и, вместе с тем, наперсница покойной княгини Зинаиды Павловны, знавшая хорошо его отношения к ней, покинула место у княгини, так как вышла замуж за квартального писаря Сироткина. Он сам дал ей пятьсот рублей на свадьбу, подарил ей бриллиантовые брошку и серьги, был на этой свадьбе, но уже более четырех лет как потерял ее из виду, забыл даже о ее существовании. Зачем же она у него? Что привело ее к нему? Тяжелые предчувствия его сбывались. Все это мигом промелькнуло у него в голове.

– Стеша, ты?.. – мог только вымолвить он, уставившись на нее тревожным взглядом.

– Да, это я, но меня зовут Стефания Павловна, а «ты» мне говорят только мой муж и его отец – отвечала она ровным, спокойным голосом. Гиршфельду показалось, что таким же независимым, нахальным тоном говорил с ним Петухов.

«Еще палач!» – решил он, окончательно падая духом.

– Извините… я обмолвился!.. Садитесь! – пробормотал он упавшим голосом.

Стеша не могла не заметить произведенного ее появлением впечатления, и довольная улыбка появилась на ее красивых губах. Она мало изменилась за это время, только слегка пополнела, что шло к ней и не портило ни ее грациозной фигурки, ни пикантного личика. Надетый на ней костюм указывал на относительное довольство.

Она небрежно опустилась в кресло у письменного стола и в упор поглядела на Николая Леопольдовича, тоже усевшегося за стол.

На несколько минут наступило молчание.

– Чем могу служить? – нарушил его Гиршфельд.

– Я, напротив, сама пришла сослужить вам службу, – улыбнувшись углом рта, сказала Стеша.

Он вопросительно поглядел на нее.

– Я принесла вам пакет с копиями рукописей; посмотрите их, почитайте на досуге, а завтра в это же время ответьте мне, желаете ли вы, чтобы подлинник этих бумаг остался у меня, схороненным от любопытных глаз, или же вы предоставляете мне право поступить с ними по моему усмотрению? Завтра я заеду за ответом.

С этими словами Стеша подала Николаю Леопольдовичу объемистый конверт, на котором четким писарским почерком было написано: «Его Высокоблагородию Антону Михайловичу Шатову. В собственные руки».

Он взял его и взглянул на подпись.

– Но это адресовано не ко мне…

– Ничего! Во-первых, я говорю вам, что это копия, а во-вторых, адресат уже давно лежит в могиле.

– Как? Разве Шатов умер?

– А вы не знали?

Стеша в коротких словах передала Николаю Леопольдовичу подробности о смерти от чахотки княжны Маргариты Дмитриевны на арестантской барже во время следования в Сибирь, и о самоубийстве доктора Шатова на пароходе, который вел на буксире эту баржу и на котором он ехал на службу в Сибирь, в качестве иркутского городового врача.

– Я слышал только, что он уехал, но все остальное в вашем рассказе для меня совершенная новость, – произнес ошеломленный Гиршфельд.

Внутри его шевельнулось радостное чувство, что двух врагов уже не существует.

– Но это что за бумаги? – указал он глазами на конверт, который продолжал держать в руках.

– Посмотрите и поймете! – загадочно отвечала она. Конверт не был запечатан.

Он дрожащими руками вынул из него две рукописи: одна была написана по-французски, женским почерком, другая по-русски, тем же писарским почерком, каким была написана надпись на конверте.

Он продолжал с недоумением смотреть на лежавшие перед им на столе бумаги.

– Подлинник написан по-французски; это – копия, а другая – перевод… – объяснила Стеша.

Не владея свободно французским языком, Николай Леопольдович обратился к русскому переводу.

– Моя исповедь! – прочел он вслух и начал было читать далее.

– Вы прочтете без меня. Теперь посмотрите только на подпись; мне некогда, – сказала Стеша, вставая.

Он покорно стал быстро перелистывать рукопись.

– «Маргарита Шестова», – прочел он в конце ее и остолбенел. Крупные капли пота показались на его лбу. Он переводил почти бессмысленный взгляд с этой роковой подписи на спокойно стоявшую перед ним Стешу, и обратно.

– Так до завтра, в это же время! – сказала она и протянула ему руку.

Он, казалось, не понимал ничего.

– До свиданья, до завтра! Я приеду в шесть часов за ответом! – крикнула она.

– До свиданья… до завтра… – почти бессознательно повторил он, но руки не подал.

Стеша опустила вуаль и вышла из кабинета.

«Однако же и проняло его!» – мысленно сказала она себе, выходя из подъезда и садясь на дожидавшегося ее извозчика.

Гиршфельд продолжал неподвижно сидеть над этими ужасными загробными рукописями, и подпись. «Маргарита Шестова» кровавыми буквами прыгала в его глазах. Он даже не заметил, как ушла из кабинета Стефания Павловна Сироткина.

XIX
Сибирский гость

Уже почти пять лет, как Стеша или, как она переименовала себя, Стефания Павловна Сироткина была замужем и жила своим хозяйством. Муж ее, Иван Флегонтович, нашел в ней не жену, а сущий клад, как он и любил выражаться о своей супруге. Это с его стороны и не было преувеличением. Прослужив несколько лет у такой барыни, как княгиня Зинаида Павловна Шестова, Стеша привыкла к довольству, приобрела известного рода лоск в обращении и была барыней в полном смысле этого слова. Она и свое маленькое хозяйство поставила на приличную ногу. Небольшая квартира Сироткиных была убрана, хотя и не роскошно, но очень чисто и мило; несмотря на то, что Стеша была матерью двух детей, мальчика трех лет и девочки, которой кончался второй год, – дети, под присмотром деревенской девочки, исполнявшей обязанности няньки, находились в детской и не производили в квартире беспорядка, обычного у людей среднего состояния. Кроме няньки, Стеша обходилась одной прислугой, которая исполняла обязанности кухарки и горничной. Их квартирка помещалась в одном из переулков, прилегающих к Остоженке и идущих к Москве-реке, в районе того квартала, где служил Иван Флегонтович писарем, будучи женихом и в первый год супружества. Стеша была, однако, недовольна низкой должностью своего мужа, и сумела переместить его на более выгодную должность письмоводителя местного мирового судьи. В этом помог ей, как положительно обвороженный ею полицейский пристав, так и Николай Ильич Петухов, с семьей которого, да и с ним самим, Стеша сумела сойтись, познакомить и даже сдружить своего мужа. У мирового судьи он получал больше жалованья, да и доходы были не грошевые. Скопленный же за службу у княгини капиталец, с прибавлением подаренных последнею и Гиршфельдом во время ее свадьбы денег, образовал небольшое состояние, которое в руках умной, оборотистой и расчетливой Стеши было весьма и весьма солидным фондом для жизненного не только довольства, но и комфорта.

Кроме того, за полгода до дня нашего рассказа, отец Ивана Флегонтовича, Флегонт Никитич Сироткин, служивший полицейским приставом в гор. Нарыме, Томской губернии, вышел в отставку, выслужив пенсию, и приехав в Москву, поселился у своего женатого, единственного сына. Он потерял жену еще в Сибири, и уже около десяти лет был вдовцом. За свою сибирскую долголетнюю службу Иван Флегонтович скопил изрядный капитал, и хотя не любил говорить об этом, но сам предложил и аккуратно платил сыну и снохе тридцать рублей в месяц за стол и квартиру, – что было в хозяйстве большим подспорьем, тем более, что Стеша даже не переменила квартиры, устроив отцу мужа кабинет последнего, и перенеся письменный стол в довольно обширную спальню. Она сумела подольститься к старику, и он нередко раскошеливался и делал ей и ее мужу подарки, и даже несколько раз проговаривался об имевшихся у него деньгах.

– Живите, не унывайте, детей растите, еще плодите: хватит детишкам на молочишко! Не даром я по медвежьим углам почти всю жизнь прошлялся! – любил говорить он под веселую руку. – Умру – все ваше; с собой не унесу.

В таком относительно счастливом положении находилось семейство Сироткиных.

Одно немного беспокоило Стешу: муж ее за последнее время стал выпивать. С приездом же отца эти выпивки стали чаще, так как старик любил «царапнуть» по-сибирски, а сын был всегда его усердным компаньоном. По вечерам за рюмочкой начинал всегда Флегонт Никитич свои любопытные, нескончаемые рассказы о Сибири, о тамошней жизни и службе. Стеше, надо сознаться, надоели таки порядком эти рассказы старика за графинчиком, но раз до ее слуха долетела знакомая фамилия – Шатов, и она вся превратилась в слух.

Флегонт Никитич повествовал о том, как, года за два до своего отъезда из Сибири, он составлял на пароходе «Коссаговский», во время остановки его у Нарыма, акт о самоубийстве ехавшего на службу иркутского городового врача, Антона Михайловича Шатова, оставившего после себя записку, что он завещает все находившееся при нем имущество и деньги тому полицейскому офицеру, который будет составлять акт о его самоубийстве, причем просить его похлопотать, чтобы его похоронили рядом с той арестанткой, которая только что умерла на барже.

– Красивый такой, молодой еще, а сгиб! Ни за грош сгиб! А все, видимо, из-за бабы, из-за этой самой арестантки, прости Господи! – вставил Флегонт Никитич в рассказ свое соображение.

– А как звали арестантку? – задала вопрос Стеша, и даже сама налила рюмку мужу и свекру, что случалось с ней весьма редко.

– Положим и арестантка-то не простая: бывшая княжна, Маргарита Дмитриевна Шестова; в каторгу шла за отравление дяди и тетки.

Старик спокойно выпил рюмку водки.

– Шестова? – воскликнул сын, чуть было не подавившись куском мяса, положенным им в рот для закуски. – Это не наша ли? – обратился он к жене.

– Конечно, она! – отвечала Стеша. – Что же дальше? – спросила она Флегонта Никитича.

– Что же дальше? Велел похоронить на кладбище рядом, после вскрытия трупа самоубийцы и произведенного дознания, и все рапортом представил по начальству.

– А наследство-то вам отдали по записке этого несчастного? – спросил Иван Флегонтович.

– Отдать-то отдали, только уж перед самым отъездом. Новый окружной суд в Томске присудил, а при прежних порядках канителили, да и до сих пор бы все писали, а право на моей стороне было: умер он, как оказалось по вскрытию, не в душевном помрачении, по публикациям наследников не явилось, ну, в мою, значит пользу и порешили.

– И много денег?

– Около двух тысяч рублей, да вот часы эти с цепочкой. Старик вынул из кармана жилетки массивные золотые часы на такой же цепочке.

– Чемодана два, белье там, платье… Я на месте его распродал! Мне не в пору. Худой был покойник – царство ему небесное. Портсигар серебряный, спичечница. Вот эти самые.

Флегонт Никитич указал на лежавшие около него на столе вещи.

– Да еще, уж после акта и описи, когда пароход отчалил, на дроги стали покойников, его да арестантку-княжну, класть, – у него из бокового кармана сюртука пакет выпал с какой-то рукописью. Я его взял тогда, да так никуда не представлял. Написано по-французски. Один там из ссыльных на этом языке немного мараковал, при мне просматривал, говорит, описание жизни, и подписано Маргарита Шестова. Это, значит, она к нему перед смертью писала.

– Он у вас цел? – стремительно спросила Стеша.

– В целости, в бумагах хранится; я человек аккуратный: зря ни одной бумажки не выкину, а это все-таки память о добром человеке.

– Отдайте ее мне, голубчик, папочка! – стала она молить, бросившись к нему на шею.

– Это зачем?

Стеша рассказала, что долго служила у тетки княжны Маргариты княгини Зинаиды Павловны, любила ее и желала бы иметь память о ней, особенно записку, писанную ее рукою.

– У вас и так много вещей на память… Я и прошу у вас не ценную вещь, а ничего не стоящую бумагу!.. Не откажите же, папочка, в моей просьбе! – закончила она.

– Будь по твоему: возьми! – разнежился старик и поплелся в свою комнату отыскивать рукопись.

Стеша с мужем остались одни. Последний смотрел на нее с недоумением.

– В этой рукописи для нас, может быть, целое состояние! – шепнула она ему.

Недоумение его увеличилось.

– Это, то есть, как же? – спросил он.

– Расскажу все потом! Теперь молчи! – отвечала она.

Флегонт Никитич вернулся в комнату и подал Стеше сильно засаленный конверт, на котором рукой княжны была сделана надпись: «Его Высокоблагородию, Антону Михайловичу Шатову. В собственные руки».

– На! Бери, егоза, коли выпросила! – пошутил он.

Стеша от восторга несколько раз поцеловала его руку, и снова наполнила рюмки.

Таким путем исповедь княжны Маргариты, писанная ею в т-ском остроге и московском пересыльном замке, и переданная дочкой смотрителя последнего Антону Михайловичу Шатову, когда он разыскивал княжну, попала в руки бывшей камеристки покойной княгини Зинаиды Павловны – Стеше или Стефании Павловне Сироткиной.

Старик еще долго повествовал о своем сибирском житье-бытье, но Стеша не слушала. Она внимательно рассматривала подаренную ей рукопись, и хотя не понимала ни слова, но, казалось, всем существом своим хотела постигнуть смысл неведомых ей букв.

Покончив графинчик, старик удалился на покой и Стеша осталсь вдвоем со своим мужем. С быстротою кошки она очутилась около него с подаренным ей конвертом в руках.

– Если только в этой рукописи, написанной княжной Маргаритой, упоминается имя адвоката и любовника ее покойной тетки – Гиршфельда, то отец твой, сам того не зная, подарил нам неисчерпаемый источник дохода.

Иван Флегонтович не понял ничего, что и отразилось на его лице.

– Я давно была уверена, что этот Гиршфельд виновнее самой княжны в смерти Зинаиды Павловны, но, как ловкий и юркий жид, сумел избежать даже малейшего подозрения. Если только княжна написала доктору Шатову что-нибудь о своем деле, то, вероятно, она упоминала о нем. Это будет против него доказательство. Я ему продам бумаги, но за хорошую цену. Понял?

– Теперь понял! Я всегда говорил, что ты у меня сущий клад! – отвечал он, с нежностью обнимая ее за талию.

Стеша уклонилась от объятий.

Надо заметить, что, выходя замуж, она далеко не любила своего жениха; не полюбила она его и тогда, когда он стал ее мужем: она хотела лишь сделаться замужней женщиной, – барыней, хотя бы в миниатюре, чего и достигла. Хлопоча за мужа возвышая его, она думала лишь о себе, о своем собственном положении, но далеко не о нем. Он был для нее лишь средством, орудием ее собственного «я», а это «я» было целью ее жизни. И теперь, надеясь, что имеет в руках неисчерпаемый источник дохода, она поделилась этой мыслью с мужем не потому, что считала свои интересы общими с его, а лишь потому, что он был ей нужен для исполнения ее плана.

– Надо найти переводчицу и переписчицу, знающую французский язык. Перевод перепишешь ты сам. Мне нужно иметь точную копию, как с подлинника, так и с перевода, – заметила она.

– Я устрою это завтра же: в редакции у Николая Ильича есть такая барышня.

Иван Флегонтович, кроме службы у мирового судьи, работал, и у Петухова, давая отчеты о тех или других курьезных разбирательствах у мирового судьи.

На другой же день переводчица явилась, уговорилась в цене и принялась за работу: в неделю перевод был окончен, и даже с французского подлинника была снята копия.

Копию с перевода старательно переписал сам Иван Флегонтович, он же скопировал и надпись на конверте, в которой были вложены бумаги, представленные Стешей Гиршфельду.

Хотя княжна ни разу не назвала его в своей исповеди ни по имени, ни по фамилии, но человек, доведший ее до преступлений, был так ясно обрисован, что едва ли бы кто затруднился тотчас же узнать в нем Николая Леопольдовича. Стеша, по крайней мере, ни на минуту не усомнилась, что княжна говорит именно о нем, и осталась вполне довольна подарком свекра. Последний не знал даже о предпринятой над подаренной им рукописью работе, так как Стеша весьма ловко уговорила его съездить на богомолье в Троице-Сергиевскую лавру, где Флегонту Никитичу так понравилось, что он прожил там почти две недели. Спрятать подлинник с переводом в купленную по случаю несгораемую шкатулку, Стеша с копиями этих документов явилась, как мы видели, к Гирфельду.

XX
Сделка

Долго, безмолвно, почти неподвижно просидел Николай Леопольдович в своем кабинете над принесенными Стешей бумагами, ошеломленный обрушившимся на него новым, страшным ударом. Известие о смерти княжны и Шатова, наполнившее в начале его сердце злобною радостью, представлялось ему теперь в ином свете. И это двойное убийство совершено было им, им одним! Он глубоко это сознавал, и это сознание тяжелым камнем легко на его сердце, пробудило угрызение даже его покладистой совести. Он испытывал жгучие, невыносимые страдания. Голова его, казалось, была наполнена кипящею лавою, глаза бессознательно устремились в пространство. Он начал галлюцинировать. Вот он видит, что от двери кабинета отделились две фигуры, и медленно, страшно медленно подвигаются к нему. Он узнает эти призраки. Залитый кровью Шатов, с бледным лицом и беспомощно мстительным взглядом ведет под руку до неузнаваемости изнеможенную княжну Маргариту; от неимоверной худобы лица с обострившимися чертами глаза ее, эти страшные глаза, стали еще больше, пристально смотрят на него и сверкают зеленым блеском непримиримой ненависти… Вот эти призраки ближе, ближе; вот они совсем около него…

Он вскрикнул, вскочил, но тотчас же опомнился.

– Боже мой, до чего я дошел! До потери рассудка!.. – прошептал он.

Кризис миновал; Николай Леопольдович почти успокоился. С этим человеком, жившим исключительно животною жизнью, случилось то, что наблюдается и в природе, где буря чем сильнее, тем непродолжительнее. Его душевная буря стихла. Чувство самосохранения взяло верх: он принялся за чтение исповеди княжны. Он прочитал ее до конца и начал снова. Таким образом он прочел ее несколько раз и почти выучил наизусть. Несомненно было одно, что он не имел дела с подлогом: исповедь была написана самой княжной Маргаритой, так как одна она могла знать все те мельчайшие подробности их отношений, на которые она указывает, как на причины своего падения, своих преступления.

«Но ведь она не называет меня ни разу! Имеет ли эта бумага силу судебного доказательства? Кто этот злой гений, о котором она пишет? Почему это несомненно я, а не другой? Не тревожусь ли я по пустякам? Не виной ли тому мои расшатанные нервы?»

Он схватился за эти вопросы, как утопающий за соломинку, но соломинка обломилась.

«Нет, я обрисован слишком ясно; при том она упоминает фамилии Воскресенского и Карнеева. Если рукопись попадет в руки прокурорского надзора – их несомненно вызовут. Они прямо укажут, что речь идет обо мне. Их не купишь!»

Гиршфельд горько улыбнулся.

«Они не пойдут доносить на меня сами, не придут продавать мне свое молчание, но если от них потребуют показаний, они скажут правду, а эта правда для меня страшнее всякой лжи. Для следствия нужна только нить, а бусы улик нанижутся сами. Узнают и о моих отношениях к Петухову и Гариновой; позовут и их; а кто знает, будут ли они молчать? Тому и другой я уже составил обеспеченное состояние. Нет, необходимо надо купить у Стешки эту бумагу».

Од поник головой.

«Тем более, – приободрился он при мелькнувшей в его голове мысли, – что это, вероятно, последнее доказательство прошлого, за которое мне приходится расплачиваться. И не только вероятно, но наверно. Если бы существовали другие, они явились бы раньше».

Это соображение его совсем успокоило.

«Но сколько она запросит? Чего потребует? Надо соглашаться на все, лишь бы уничтожить подлинник этой ужасной бумаги, этого последнего доказательства».

Придя к этому решению, он взял конверт и оба экземпляра рукописи, изорвал их на мелкие части, бросил в камин и зажег. Синеватое пламя охватило бумажные лоскутки, постепенно превращая их в пепел. Он стоял около камина, и пламя последнего освещало, все еще искаженное пережитым волнением, его красивое лицо. Свечи на письменном столе кабинета уже догорели и потухли, в окна брезжилось серенькое, ранее зимнее утро, и слабый свет его боролся со светом ламп. Николай Леопольдович сам потушил их и отправился в спальню.

Но заснуть он не мог.

Время на другой день, до назначенного Стешей часа, тянулось для него невыносимо долго. Он совершил обычный прием клиентов, поехал затем в суд и по другим делам, приказав приготовить к вечеру роскошный ужин и кофе с ликерами, сервировать его на две персоны в кабинете, а к семи часам туда же подать чай. Возвратившись домой, он снова почти не дотронулся до обеда, и стал ждать… Наконец, раздался звонок, и в кабинете появилась черная фигура Стеши. Она, как и вчера, плотно затворила за собой дверь, откинула вуаль, подала развязно руку Николаю Леопольдовичу и бросилась в кресло. Только нынче она была, видимо, весела и улыбалась.

– Устала, пешком пришла: погода соблазнила! Ну, что, прочли? Надумались? – вскользь добавила она, как бы нечто несущественное.

Гиршфельд, как и вчера, сидел против нее у письменного стола. Ее непринужденный веселый вид заразил его. Он, несмотря на переживаемые им тяжелые мгновения, не мог не залюбоваться ею. Разгоряченная ходьбой, с ярким румянцем на смуглых щеках, она была чрезвычайно пикантна.

Он даже залюбовался.

– Надумался, и весь в вашей власти! – ответил он.

– Ну, всего-то мне, пожалуй, теперь и не надо: было время, да прошло! – снова улыбнувшись, сказала она.

Сознавая по вчерашней сцене свою власть, она играла с ним как кошка с замученною мышью.

– Приказывайте!.. – покорно прошептал Николай Леопольдович.

– Так как же? Желаете ли вы, чтобы подлинник исповеди княжны остался в моих руках, или же вы предоставляете мне право представить его куда следует?

– Я хотела бы, напротив, чтобы он был при мне уничтожен совершенно.

– Ну, на это я не соглашусь…

– А как же иначе? – с беспокойной дрожью в голосе спросил он.

– Очень просто: вы мне заплатите пятьдесят тысяч; мой муж через ваше посредство сделается частным поверенным, – он законы знает и экзамен выдержит, а меня вы найдете способ лично или через кого-либо рекомендовать госпоже Львенко, с тем, чтобы она приняла меня на сцену своего театра, хотя бы на небольшие роли. Я участвовала на нескольких любительских спектаклях, и полюбила это дело.

Она остановилась.

«И эта на сцену!.. Ну, времена!» – мелькнуло в его уме. Он хотел возразить, но она перебила его.

– При исполнении этих условий, говорю вам серьезно и окончательно, вы можете спать спокойно и считать эту рукопись как бы несуществующей. Согласны? Или я ухожу!

Она сказала это бесповоротно-решительным тоном и встала.

– Хорошо, хорошо, согласен! Куда же вы? – встрепенулся Гиршфельд.

– Если согласны, то я останусь…

Она снова уселась.

– Но, скажите, зачем вам сохранять эту бумагу у себя? На что она вам нужна? – вкрадчиво начал он.

– А хотя бы для того, чтобы вы были весь в моей власти! – загадочно ответила она.

– Я вас не понимаю!

– Не в денежном смысле! Не беспокойтесь, кроме пятидесяти тысяч, я не возьму у вас ни копейки.

– Тогда зачем же я вам?..

– Так; каприз, желание власти…

Николай Леопольдович понял, что он пожинает плоды своего же влияния на нее в Шестове и, первое время, в Москве. С ней он репетировал свои проповеди княжне Маргарите. Стеша оказалась достойной ученицей современного философа.

– Но каким образом попала к вам в руки эта рукопись?

Стеша рассказала.

– Значит, о ней знает отец вашего мужа?

– Он считает ее совершенно ничтожной бумагой.

– А муж?

– Муж тоже ничего не знает, – соврала Стеша. – Я с мужем далеко не так откровенна, как вы думаете…

Она лукаво посмотрела на него и двусмысленно улыбнулась. Странный поворот мыслей произошел у нее в голове. Когда цель ее была достигнута, когда она уже считала себя обладательницей крупного состояния, она вдруг пожелала возобновить связь с этим человеком, который был ее любовником в то время, когда она была горничной княгини Шестовой, и третировал ее тогда, как горничную. Теперь у нее явилось непреодолимое желание, чтобы этот человек, за которым гнались, из-за которого погибли две женщины, составлявшие для него идеалы великосветских барынь – княгиня и княжна Шестовы, этот человек, видимо утопавший в роскоши и богатстве, не сморгнув согласившийся выдать ей полсотни тысяч, был у ног ее, был ее любовником, но любовником-рабом. Сам Гиршфельд – этот красивый, выхоленный мужчина – являлся для ее смолоду развращенного воображения желанным любовником. Она вспомнила часы любви, проведенные с ним, и кровь бросилась ей в голову. Она сравнила его со своим мужем и это сравнение решило судьбу Ивана Флегонтовича.

«Но пусть теперь он походит за мною. Он в моей власти, рукопись у меня!» – подумала она и грациозно потянулась в покойном кресле.

Это движение неги и соблазна не ускользнуло от Гиршфельда. Подобно электрической нскре, оно сообщилось его животным инстинктам. Они проснулись. Страстным, похотливым взглядом окинул он ее. Она заметила это и выдержала взгляд.

– Когда же я могу получить деньги? – ледяным тоном спросила она.

– Завтра утром я внесу их в купеческий банк, на текущий счет на ваше имя, а в два часа вы можете получить от меня чековую книжку, но при этом одно условие.

– Какое еще? – деланно-недоумевающим взглядом окинула она его, хотя по выражению его пожирающих глаз видала, какого сорта должно быть это условие.

– Я не перечил ни одному предложенному вами условию… Надеюсь, что и вы…

– Говорите! – не дала она ему докончить.

– Я попрошу вас отпраздновать со мной заключение вашей сделки, выпить сперва чаю, а потом поужинать. Для беседы, я думаю, у нас найдутся темы и кроме этого, навсегда поконченного дела.

Стеша сделала вид, что колеблется.

– Но я не могу, это будет долго!.. Что скажет мой муж…

– Ведь вы же с ним не всегда откровенны; отчего же не тряхнуть стариной со старыми друзьями?

Он взял ее за руки.

– Хорошо, я посижу, но не долго… – слабым голосом, как бы нехотя сдаваясь, отвечала она и снова опустилась в кресло.

– Снимите вашу шляпку…

Она медленно стала развязывать ленты.

Гиршфельд позвонил.

Дверь отворилась и лакей внес на серебряном подносе роскошно сервированный чай, поставил его на стол у турецкого дивана, недалеко у топившегося камина, и удалился, плотно притворив за собою дверь кабинета.

Гиршфельд и Стефания Павловна перешли на дивам. В оживленной беседе время незаметно пролетело до ужина. Гиршфельд превзошел себя в утонченной любезности. Он еще утром составил план возобновить свою связь со Стешей, ее пикантность произвела на него впечатление. Отказ отдать подлинную исповедь еще более утвердила его в мысли о необходимости привязать к себе эту, все-таки опасную для него женщину. Кроме того, он хотел найти в этой связи быть может исцеление от роковой страсти к Гариновой. Отуманенная его ласками и выпитым за ужином вином и ликерами, Стеша не устояла.