Текст книги "Тайны Шлиссельбургской крепости"

Насчет дикого приговора В.И. Соколовскому, Л.К. Ибаеву, А.В. Уткину можно и не согласиться с Александром Ивановичем Герценом. Стихи, сочиненные В.И. Соколовским и А.В. Уткиным, чрезвычайно оскорбительны не только для императора, но и вообще для всех православных людей. Ну а «шутка», связанная с подделкой резолюций великого князя Михаила Павловича, вообще выглядит чистейшей уголовщиной.

Еще менее следовало жаловаться на приговор Л.К. Ибаеву. Он, как справедливо заметил Александр Иванович Герцен, был «виноватее других эполетами». Все-таки одно дело, когда возмутительные, предерзостные стишки распевает желторотый студент, и совсем другое, когда этим же занимается офицер, под командой которого находятся солдаты, обязанные выполнить его приказ. «Подвиг» братьев Бестужевых, обманом взбунтовавших 14 декабря 1825 года солдат Московского полка, еще свеж был в памяти.

Но вот что замечательно в воспоминаниях А.И. Герцена, так это то, что он с великолепными подробностями и чрезвычайной убедительностью показывает, как легко удавалось людям со связями уходить в николаевской России от ответственности за противоправную, антигосударственную деятельность.

Как мы знаем из книги «Былое и думы», в ссылке А.И. Герцен не подвергался особым ограничениям, благополучно служил, писал книги, женился, а потом уехал за границу, сумев благополучно продать свои деревни с крестьянами, за освобождение которых он, как принято считать, особо ратовал.

Бывает, что человек болен, и ему надобно лечиться, но близкие его, чтобы не волновать его, о болезни ему не говорят, успокаивают его, и человек живет, учится, работает, строит свое будущее, не понимая, что это будущее не принадлежит ему, оно разрушено, оно съедено той болезнью, которая развивается в нем… И спасение только в одном – немедленно, со всей серьезностью и ответственностью заняться лечением…

Правление Николая I во многом подобно этому человеку.

Восстание декабристов – серьезный рецидив болезни тайных обществ, которой оказалось заражено русское общество.

Но общество тогда испугалось. И испугались не столько болезни, сколько лечения. И решили позабыть о болезни…

Темные силы, которые император не пресек при расследовании декабрьских событий, продолжали действовать вопреки воле государя, вопреки интересам страны. Эти темные силы пытались развести императора с Пушкиным, им удалось развести государя со славянофилами, защищавшими в отличие от денационализированной аристократии позиции патриотизма, государственности, православия.

Любопытны выводы А.Х. Бенкендорфа, рисующего Николаю I картину общественного мнения в 1830 году.

«Масса недовольных слагается из следующих элементов:

1. Из так называемых русских патриотов, воображающих в своем заблуждении, что всякая форма правления может найти применение в России; они утверждают, что Императорская фамилия немецкого происхождения, и мечтают о бессмысленных реформах в русском духе.

2. Из взяточников и лихоимцев, которые бояться суровых мер, направленных против их злоупотреблений.

3. Из гражданских чиновников, жалующихся на то, что их держат в черном теле, отдавая предпочтение военным и затрудняя им даже получение отличий.

4. Из литераторов и части читающей публики…

5. Из гвардейских офицеров, которые выражают определенное недовольство тем, что с ними, так же как и с войсками, дурно обращаются.

6. Из некоторых армейских офицеров, завидующих гвардейцам.

7. Из помещиков, которые жалуются на недостаток правосудия и недостаточное стремление изменить ход дел.

8. Из крупных коммерсантов, разделяющих мнение последних.

9. Из раскольников.

10. Из всего крепостного сословия, которое считает себя угнетенным и жаждет изменения своего положения»[45]45
  Граф А.Х. Бенкендорф о России в 1827–1830 гг. – Красный архив. Т. 1 (38). 1930. С. 144–145.


[Закрыть].

Десять пунктов Александра Христофоровича замечательны прежде всего тем, что написаны, как и сам доклад, на французском языке, и воистину с какой-то нездешней легковесностью пытаются нарисовать картину жизни гигантской империи, сводя накопившиеся за века противоречия к набору водевильных сюжетов об армейских офицерах, завидующих гвардейцам; коммерсантах, разделяющих мнение помещиков; взяточниках, боящихся суровых мер, направленных против их злоупотреблений; гражданских чиновниках, жалующихся на затруднения в получении отличий…

Из бенкендорофского водевиля выпали только «так называемые русские патриоты, мечтающие о бессмысленных реформах в русском духе и русские крепостные крестьяне, «которые, как писал А.Х. Бенкендорф, считают себя угнетенными».

«Знакомясь с правительственной деятельностью изучаемой эпохи, – отмечал историк С.Ф. Платонов, – мы приходим к заключению, что первое время царствования Николая I было временем бодрой работы, поступательный характер которой, по сравнению с концом предшествующего царствования, очевиден. Однако позднейший наблюдатель с удивлением убеждается, что эта бодрая деятельность не привлекала к себе ни участия, ни сочувствия лучших интеллигентных сил тогдашнего общества и не создала императору Николаю I той популярности, которой пользовался в свои лучшие годы его предшественник Александр. Одну из причин этого явления можно видеть в том, что само правительство императора Николая I желало действовать независимо от общества и стремилось ограничить круг своих советников и сотрудников сферой бюрократии».

«Странная моя судьба… – словно бы отвечая будущим историкам, писал Николай I, – мне говорят, что я – один из самых могущественных государей в мире, и надо бы сказать, что всё, т. е. всё, что позволительно, должно бы быть для меня возможным, что я, стало быть, мог бы по усмотрению быть там, где хочется, и делать то, что мне хочется. На деле, однако, именно для меня справедливо обратное. А если меня спросят о причине этой аномалии, есть только один ответ: долг! Да, это не пустое слово для того, кто с юности приучен понимать его так, как я. Это слово имеет священный смысл, перед которым отступает всякое личное побуждение, все должно умолкнуть перед этим одним чувством и уступать ему, пока не исчезнешь в могиле.

Таков мой лозунг…»

И тут, наверное, и скрыт источник той неприязни, с которой встречались все начинания Николая I в так называемом передовом русском обществе. Ведь состояло тогда это передовое общество преимущественно из воспитанных западными гувернерами дворян-крепостников, которые настолько были развращены предыдущими правлениями, что не желали и слышать о каком-либо ограничении своих рабовладельческих прав и вольностей.

Дворяне-крепостники искренне были уверены, что весь русский народ обязан не покладая рук в поте лица трудиться ради того, чтобы они имели возможность вести светскую жизнь в петербургских и московских салонах и проматывать состояния на заграничных курортах. Поэтому эти европеизированные рабовладельцы менее всего старались утруждать себя исполнением каких-либо обязанностей по отношению к государству и порабощенному ими народу.

Правление Николая I было попыткой вывести Россию на светлый путь ее исторической самореализации. И поэтому против императора Николая I восстали все темные силы.

Зарубежные венценосные враги Николая I жертвовали принципами монархии только ради того, чтобы не дать русскому императору совершить то, что он собирался сделать. Объединились против Николая I и продажные рабовладельцы-дворяне, вся та подлая аристократия, которая ради своих интересов готова была пожертвовать интересами государства.

Получалось, что против Николая I объединились не только Франция и Англия, не только Турция и Австрия, но объединились и наиболее продвинутые, как говорят сейчас, русские дворяне-крепостники, и объединились они с… Марксом и Энгельсом.

И произошло это потому, что деятельность императора, поставившего своим принципом следование долгу, пока не исчезнешь в могиле, невыносима была для них, она угрожала самому их существованию.

Наверное, самый знаменитый узник Шлиссельбурга николаевского времени – это «апостол анархии» Михаил Александрович Бакунин.

При всей характерности и неповторимом своеобразии натуры фигура эта достаточно типичная для русского дворянства той эпохи.

«Когда я был юнкером в Артиллерийском училище, я, так же как и все товарищи, страстно любил Вас, – писал М.А. Бакунин в своей “Исповеди”, обращаясь к Николаю I. – Бывало, когда Вы приедете в лагерь, одно слово “государь едет” приводило всех в невыразимый восторг, и все стремились к Вам навстречу. В Вашем присутствии мы не знали боязни; напротив возле Вас и под Вашим покровительством искали прибежища от начальства; оно не смело идти за нами в Александрию. Я помню, это было во время холеры. Вы были грустны, государь, мы молча окружали Вас, смотрели на Вас с трепетным благоговением, и каждый чувствовал в душе своей Вашу великую грусть, хоть и не мог познать ее причины, и как счастлив был тот, которому Вы скажете бывало слово!»

Горячая юношеская любовь к государю тем не менее не помешала уехавшему за границу Бакунину, подобно другим русским дворянам-аристократам, увлечься революционными мыслями и – тут уже проявилась горячая натура самого Бакунина! – окунуться в революционную стихию.

«Государь, я не в состоянии отдать Вам ясного отчета в месяце, проведенном мною в Париже, потому что это был месяц духовного пьянства. Не я один, все были пьяны: одни от безумного страха, другие от безумного восторга, от безумных надежд. Я вставал в пять, в четыре часа поутру и ложился в два; был целый день на ногах, участвовал решительно во всех собраниях, сходбищах, клубах, процессиях, прогулках, демонстрациях, одним словом, втягивал в себя всеми чувствами, всеми порами упоительную революционную атмосферу…

После двух или трех недель такого пьянства я несколько отрезвился и стал себя спрашивать: что же я теперь буду делать? Не в Париже и не во Франции мое призвание, мое место на русской границе; туда стремится теперь польская эмиграция, готовясь на войну против России; там должен быть и я, для того чтобы действовать в одно и то же время на русских и на поляков, для того чтобы не дать готовящейся войне сделаться войною Европы против России “pour refouler ce peuple barbare dans les déserts de l'Asie” (“Чтобы отбросить этот варварский народ в пустыни Азии”), как они иногда выражались, и стараться, чтобы это не была война онемечившихся поляков против русского народа, но славянская война, война соединенных вольных славян против русского императора».

«Исповедь» М.А. Бакунина – объемное и чрезвычайно насыщенное размышление о самом себе, о России, о мире, подробно и последовательно прослеживает она, как происходит превращение вчерашнего помещика в революционера.

Бакунин писал за границей бесчисленные статьи, выступал на всевозможных съездах, устраивал различные общества и заговоры, участвовал во всех революциях, дважды был приговорен к смертной казни, наконец, оказался в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, где и написал свою «Исповедь».

«Если бы я стоял перед Вами, государь, только как перед царем-судьею, я мог бы избавить себя от сей внутренней муки, не входя в бесполезные подробности. Для праведного применения карающих законов довольно бы было, если бы я сказал: “я хотел всеми силами и всеми возможными средствами вдохнуть революцию в Россию; хотел ворваться в Россию и бунтовать против государя и разрушить вконец существующий порядок. Если же не бунтовал и не начинал пропаганды, то единственно только потому, что не имел на то средств, а не по недостатку воли”. Закон был бы удовлетворен, ибо такое признание достаточно для осуждения меня на жесточайшую казнь, существующую в России.

Но по чрезвычайной милости Вашей, государь, я стою теперь не так перед царем-судьею, как перед царем-исповедником, и должен показать ему все сокровенные тайники своей мысли. Буду же сам себя исповедывать перед Вами; постараюсь внести свет в хаос своих мыслей и чувств, для того чтобы изложить их в порядке; буду говорить перед Вами, как бы говорил перед самим богом, которого нельзя обмануть ни лестью, ни ложью. Вас же молю, государь, позвольте мне позабыть на минуту, что я стою перед великим и страшным царем, перед которым дрожат миллионы, в присутствии которого никто не дерзает не только произнести, но даже и возыметь противного мнения! Дайте мне подумать, что я теперь говорю только перед своим духовным отцом»…

Чрезвычайно интересно в «Исповеди» то духовное, очистительное преображение, которое совершается в ходе этого небывалого покаяния в М.А. Бакунине. По ходу исповеди он словно бы прозревает…

«Более всего поражало и смущало меня несчастное положение, в котором обретается ныне так называемый черный народ, русский добрый и всеми угнетенный мужик. К нему я чувствовал более симпатии, чем к прочим классам, несравненно более, чем к бесхарактерному и блудному сословию русских дворян. На нем основывал все надежды на возрождение, всю веру в великую будущность России, в нем видел свежесть, широкую душу, ум светлый, не зараженный заморскою порчею, и русскую силу, – и думал, что бы был этот народ, если б ему дали свободу и собственность, если б его выучили читать и писать! и спрашивал, почему нынешнее правительство, самодержавное, вооруженное безграничною властью, неограниченное по закону и в деле никаким чуждым правом, ни единою соперничествующею силою, почему оно не употребит своего всемогущества на освобождение, на возвышение, на просвещение русского народа.

…Я дерзостно и крамольно отвечал в уме и писаниях своих: “Правительство не освобождает русского народа во-первых потому, что при всем всемогуществе власти, неограниченной по праву, оно в самом деле ограничено множеством обстоятельств, связано невидимыми путами, связано своею развращенною администрациею, связано наконец эгоизмом дворян.

Еще же более потому, что оно действительно не хочет ни свободы, ни просвещения, ни возвышения русского народа, видя в нем только бездушную машину для завоеваний в Европе!” Ответ сей, совершенно противный моему верноподданническому долгу, не противоречил моим демократическим понятиям».

Как видно по карандашным пометкам на «Исповеди», она была внимательно прочитана императором. Вот и слова о верноподданническом долге и демократических понятиях отчеркнуты карандашом на полях.

Освобождению крестьян из крепостной неволи, которого добивался еще Александр I, которое бесчисленными постановлениями и указами шаг за шагом проводил Николай I, отчаянно противостояли дворяне-рабовладельцы, искусно ссылаясь при этом на необходимость исполнения ими верноподданнического долга.

У Бакунина верноподданнический долг был заслонен «демократическими понятиями», но, по сути, это ничего не меняло…

«Могли бы спросить меня: как думаешь ты теперь? Государь, трудно мне будет отвечать на этот вопрос!

В продолжение более чем двухлетнего одинокого заключения я успел многое передумать и могу сказать, что никогда в жизни так серьезно не думал, как в это время: я был один, далеко от всех обольщений, был научен живым и горьким опытом…

Одну истину понял я совершенно: что правительственная наука и правительственное дело так велики, так трудны, что мало кто в состоянии постичь их простым умом, не быв к тому приготовлен особенным воспитанием, особенною атмосферою, близким знакомством и постоянным обхождением с ними; что в жизни государств и народов есть много высших условий, законов, не подлежащих обыкновенной мерке, и что многое, что кажется нам в частной жизни неправедным, тяжким, жестоким, становится в высшей политической области необходимым.

Понял, что история имеет свой собственный, таинственный ход, логический, хотя и противоречащий часто логике мира, спасительный, хотя и не всегда соответствующий нашим частным желаниям, и что кроме некоторых исключений, весьма редких в истории, как бы допущенных провидением и освященных признанием потомства, ни один частный человек, как бы искренни, истинны, священны ни казались впрочем его убеждения, не имеет ни призвания, ни права воздвигать крамольную мысль и бессильную руку против неисповедимых высших судеб. Понял одним словом, что мои собственные замыслы и действия были в высшей степени смешны, бессмысленны, дерзостны и преступны; преступны против Вас, моего государя, преступны против России, моего отечества, преступны против всех политических и нравственных, божественных и человеческих законов!»

Известно, что, завершив чтение, Николай I сказал про М.А. Бакунина: «Он умный и хороший малый, но опасный человек, его надобно держать взаперти».

Так и поступили.

12 марта 1854 года сорокалетнего Михаила Александровича Бакунина перевели из Алексеевского равелина в Шлиссельбургскую крепость. Коменданту крепости было дано предписание предоставить заключенному лучшую камеру, но при этом – «соблюдать в отношении к нему всевозможную осторожность, иметь за ним бдительнейшее и строжайшее наблюдение, содержать его совершенно отдельно, не допускать к нему никого из посторонних и удалять от него известия обо всем, что происходит вне его помещения так, чтобы самая бытность его в замке была сохранена в величайшей тайне».

О том, как содержался М.А. Бакунин в Шлиссельбурге и как относились к нему тюремщики, можно прочитать в воспоминаниях Б. Шварце «Семь лет в Шлиссельбурге[46]46
  Шварце Б. Семь лет в Шлиссельбурге // Перевод с польского С. Басов-Верхоянцев. – М. Издательство Всесоюзного общества политкаторжан и сс-переселенцев. 1929.


[Закрыть].

«Моя новая камера № 7 находилась на противоположном конце коридора. Она соприкасалась с другой тюремной кордегардией, той самой, в которой помещался ежедневно сменявшийся караул и в которую мне, за всё время пребывания в крепости, ни разу не удалось заглянуть. Таким образом, мне снова приходилось жить в ближайшем соседстве со стражей; видно, меня стерегли как следует. Это очень лестно, но нельзя сказать, чтобы было выгодно для того, кто не сжился с царскими порядками да и вовсе не желает привыкать к ним. Моя новая комната ничем не отличалась от прежней, только казалась как будто посветлее и повеселее, – может быть, просто потому, что была более обращена на юг.

– Тут жил Михаил Александрович Бакунин, – сказал смотритель, показывая мне мое новое помещение.

Никогда еще гофмейстер или церемониймейстер его императорского величества государя всея России никому не показывал исторической комнаты с таким удовольствием, с каким мой шлиссельбургский сановник открыл предо мною эту двухсаженную клетку. На лице его рисовалось и чувство собственного достоинства по поводу того, что ему, пришлось быть тюремщиком такого знаменитого человека, как Михаил Бакунин, и величественная вежливость, и, наконец, гордость за того, кому выпала на долю высокая честь – сидеть в камере Бакунина. Однако, что касается меня, то простак ошибся: положим, я не раз слышал о русском революционере, отце анархистов, но не был знаком с его деятельностью настолько, чтобы почувствовать всю важность положения»…

Однако хотя и поместили Михаила Александровича Бакунина в одной из лучших камер (№ 7) Секретного дома, хотя и испытывали тюремщики гордость за то, что им выпала такая высокая честь, но Бакунину в Шлиссельбурге пришлось нелегко.

У него развилась цинга, начали выпадать зубы.

Но при этом М.А. Бакунин, – кажется, единственный узник Шлиссельбурга, сумевший сохранить в себе огонь революционности и в этой тюрьме.

«Страшная вещь – пожизненное заключение, – рассказывал он потом Александру Ивановичу Герцену. – Влачить жизнь без цели, без надежды, без интереса! Со страшной зубной болью, продолжавшейся по неделям… не спать ни дней, ни ночей, – что бы ни делал, что бы ни читал, даже во время сна чувствовать… я раб, я мертвец, я труп.

Однако я не упал духом, я одного только желал: не примириться, не измениться, не унизиться до того, чтобы искать утешения в каком бы то ни было обмане – сохранить до конца в целости святое чувство бунта».

Впрочем, история, что делал М.А. Бакунин со своим «святым чувством бунта», покинув Шлиссельбург, относится уже к царствованию Александра II, и мы вернемся к ней в следующей главе.

Глава четвертая
Свобода, как торжество ада

Да придет же смерть на ня, и да снидут во ад живи: яко лукавство жилищих их, посреде их.

Псалом 54, ст. 16

«Перед нами, словно огромная темная стена, стоит Ладога. Озеро как будто поднимается и силится закрыть собою горизонт. Так и ждешь, что вот-вот вся эта громада воды рухнет на тебя. Даже яркое июньское солнце не в силах позолотить этих угрюмых волн; они не блестят, а кажутся серой непрозрачной массой. Напротив нас, точно темный нарост на плоской поверхности озера, выступают прямо из воды стены крепости… – вспоминал Бронислав Шварце о своем прибытии в Шлиссельбург. – Но вот от крепостного вала что-то отделилось и начало приближаться к нам. Через минуту даже мои слабые глаза увидели какое-то плывущее пятно, по обеим сторонам которого равномерно шевелились темные лапы, и вдруг показалась лодка, подвигавшаяся с помощью длинных морских весел… Еще минута и к берегу пристало судно с шестью гребцами, сумрачным рулевым и суровым, с сильной проседью, офицером. Главный жандарм подошел к нему мерным шагом и, отдав честь, вручил белый пакет; возница соскочил с козел и перенес в лодку мои вещи; затем, звеня кандалами, спустился в нее и я вместе с жандармами… Все меньше и меньше становились невзрачные домики и церкви уездного городка. Вдали, на другом берегу Невы, темнел хвойный лес. Чем ближе подвигалась лодка к тюрьме, тем яснее вырисовывались серые стены и зеленый низкий вал, окружавший всю крепость. Вскоре мы были у пристани».