Текст книги "Тайны Шлиссельбургской крепости"

Бессистемный и случайный характер образования во время учебы Морозова в московской классической гимназии не только не был преодолен, но, кажется, оказался возведенным в принцип.

Увлекаясь естественными науками, гимназист Морозов накупил на толкучке научных книг и основал «тайное общество естествоиспытателей-гимназистов».

Уже с пятого класса он начал заниматься в зоологическом и геологическом музеях Московского университета, а порою, скинув гимназическую форму, посещал и университетские лекции.

Нет сомнения, что выдающиеся способности Морозова позволили бы ему успешно – в 1870–1871 году он уже числился в рядах вольнослушателей естественного факультета Московского университета – получить университетское образование, но тут восемнадцатилетнего Морозова захватило революционное движение. Привлекало оно своей романтической, полной таинственности обстановкой, а главное – возможностью «борьбы с царящим в России антинаучным мракобесием».

В девятнадцать лет Морозов начал издавать рукописный журнал, наполненный «на три четверти естественно-научными статьями, а на одну четверть стихотворениями радикального характера». Журнал этот, а следом и его редактор, попали в московский кружок «чайковцев», и так Морозов сблизился с революционерами.

«Моим первым революционным делом было путешествие вместе с Н.А. Саблиным и Д.А. Клеменцом в имение жены Иванчина-Писарева в Даниловском уезде Ярославской губернии, где меня под видом сына московского дворника определили учеником в кузницу в селе Коптеве».

Однако через месяц «сыну московского дворника» пришлось бежать в Москву, откуда он отправился распространять среди крестьян заграничные революционные издания теперь уже в Курскую и Воронежскую губернии.

Потом были хождения по Костромской губернии, где, несмотря на рано наступившую зиму, ночевали в овинах, на сеновалах, под стогами сена в снегу…

Возвратившись в Москву, Морозов участвовал в попытке Сергея Михайловича Степняка-Кравчинского освободить арестованного В.Ф. Волховского, но попытка эта не увенчалась успехом, и вместе с Кравчинским Морозов уехал в Петербург, а оттуда в Женеву участвовать в редактировании и издании революционного журнала «Работник».

12 марта 1875 года Н.А. Морозов был арестован при возвращении в Россию. Судили его на «процессе 193-х» и приговорили к 15 месяцам тюрьмы, которые оказались поглощены его трехгодичным предварительным заключением.

После освобождения под надзор полиции в феврале 1878 года, Морозов тотчас же ушел в революционное подполье и поехал сначала вместе с Верой Фигнер, Александром Соловьевым и Александром Иванчиным-Писаревым в Саратовскую губернию подготавливать тамошних крестьян к революции.

Однако перспектива деятельности в деревне уже не привлекала его, и после безуспешных попыток устроиться в деревне он возвратился в Петербург, чтобы вместе с Софьей Перовской, Александром Михайловым и Михаилом Фроленко ехать в Харьков освобождать Порфирия Войнаральского, которого должны были везти в центральную тюрьму.

Попытка эта произошла в нескольких верстах от Харькова, но успеха не имела.

«Мы спешно возвратились в Петербург, где мой друг Кравчинский подготовлял покушение на жизнь шефа жандармов Мезенцова, которому приписывалась инициатива тогдашних гонений. Мне не пришлось участвовать в этом предприятии, так как меня послали в Нижний Новгород организовать вооружённое освобождение Брешко-Брешковской, отправляемой в Сибирь на каторгу. Я там действительно все устроил, ожидая из Петербурга условленной телеграммы о ее выезде, но вместо того получил письмо, что ее отправили в Сибирь ещё ранее моего приезда в Нижний Новгород, и в то же почти время я узнал из газет о казни в Одессе Ковальского с шестью товарищами, а через день – об убийстве в Петербурге на улице шефа жандармов Мезенцова, сразу поняв, что это сделал Кравчинский в ответ на казнь.

Я тотчас возвратился в Петербург, пригласив туда и найденных мною в Нижнем Новгороде Якимову и Халтурина».

Рассказывал ли Николай Александрович Морозов Степану Николаевичу Халтурину о камергере-террористе, пособившем ему появиться на свет, неизвестно, но государя с семьей Степан Николаевич попытается порешить опробованным в имении Щепочкиных способом.

Бомба была заложена в помещении гауптвахты под парадной столовой второго этажа в то время, когда там должны были находиться Александр II и его семья. Но опять произошла счастливая для императора и для всей России случайность. Обед задержался, и, когда прогремел взрыв, в столовой никого не было.

Во дворце погас свет, комнаты заполнились густым едким дымом. В помещении главного караула стонали раненые солдаты. Всего пострадало 67 человек, 11 из них погибли.

На следующий день государь сказал, что Господь его спас еще раз, что необходимо искоренить зло, и он надеется, что народ ему поможет сокрушить крамолу. Затем, отменив все государственные мероприятия, Александр II отправился в лазарет лейб-гвардии Финляндского полка, а затем присутствовал на панихиде по погибшим…

Судя по «Автобиографии» Н.А. Морозова, раскол среди народовольцев произошел в ходе подготовки покушения Соловьева на Александра II. Тогда Георгий Плеханов и Михаил Попов запретили брать народовольческого рысака «Варвара» для помощи Александру Соловьеву.

«Возмущённые невозможностью использовать средства нашего тайного общества для спасения Соловьёва после его покушения на жизнь императора и видя, что он твёрдо решился на это, мы только доставили ему хороший револьвер. Я нежно простился с ним у Михайлова и отказался идти смотреть, как он будет погибать вместе с императором. Я остался в квартире присяжного поверенного Корша, куда обещал придти Михайлов, чтобы сообщить мне подробности; действительно, он прибежал часа через два и рассказал мне, что Соловьёв пять раз выстрелил в императора, но промахнулся и был тут же схвачен…

В ту же осень были организованы нашей группой три покушения на жизнь Александра II: одно под руководством Фроленко в Одессе, другое под руководством Желябова на пути между Крымом и Москвой и третье в Москве под руководством Александра Михайлова, куда был временно командирован и я. Как известно, все три попытки кончились неудачей, и, чтобы закончить начатое дело, Ширяев и Кибальчич организовали динамитную мастерскую в Петербурге на Троицкой улице, приготовляя взрыв в Зимнем дворце, куда поступил слесарем приехавший из Нижнего вместе с Якимовой Халтурин. Я мало принимал в этом участия, так как находился тогда в сильно удручённом состоянии, отчасти благодаря двойственности своей натуры, одна половина которой влекла меня по-прежнему в область чистой науки, а другая требовала как гражданского долга пойти вместе с товарищами до конца…»

В феврале 1880 года, после разгрома типографии, Морозов скрылся за границей.

На пути в Вену он узнал из немецких телеграмм о взрыве в Зимнем дворце, устроенном Степаном Халтуриным.

В Швейцарии Морозов урывками слушал лекции в Женевском университете, а кроме этого ездил в Париж и Лондон, где познакомился с Карлом Марксом.

Через год он надумал вернуться в Россию, но на границе был арестован.

На «процессе 20-ти», проходившем в феврале 1882 года, Николая Александровича Морозова приговорили к пожизненной каторге и заточили в Алексеевский равелин Петропавловской крепости.

«Что я чувствовал в то время? – вспоминал Н.А. Морозов. – То, что должен чувствовать каждый в такие моменты, когда гибнут один за другим в заточении и в страшных долгих мучениях его товарищи, делившие с ним и радость и горе. Если б в это время освободила меня революционная волна, то я несомненно повторил бы всю карьеру Сен-Жюста, но умер бы не на гильотине, как он, а еще до своей казни от разрыва сердца. Я с нетерпением ждал этой волны, а так как она не приходила, то я без конца ходил из угла в угол своей одиночной камеры с железной решеткой и с матовыми стеклами, сквозь которые не было ничего видно из внешнего мира, то разрешая мысленно мировые научные вопросы, то пылая жаждой мести, и над всем господствовала только одна мысль: выжить во что бы то ни стало, назло своим врагам! И несмотря на страшную боль в ногах и ежеминутные обмороки от слабости, даже в самые критические моменты болезни я каждый день по нескольку раз вставал с постели, пытался ходить сколько мог по камере и три раза в день аккуратно занимался гимнастикой.

Цингу я инстинктивно лечил хождением, хотя целыми месяцами казалось, что ступаю не по полу, а по остриям торчащих из него гвоздей, и через несколько десятков шагов у меня темнело в глазах так, что я должен был прилечь.

А начавшийся туберкулез я лечил тоже своим собственным способом: несмотря на самые нестерпимые спазмы горла, я не давал себе кашлять, чтобы не разрывать язвочек в легких, а если уж было невтерпеж, то кашлял в подушку, чтоб не дать воздуху резко вырываться.

Так и прошли эти почти три года в ежедневной борьбе за жизнь, и если в бодрствующем состоянии они казались невообразимо мучительными, то во сне мне почему-то почти каждую ночь слышалась такая чудная музыка, какой я никогда не слыхал и даже вообразить не мог наяву; когда я просыпался, мне вспоминались лишь одни ее отголоски».

Видимо, отголоски этой чудной музыки и побудили Николая Александровича заняться научной ревизией склада облаков и облачных фигур, накопившихся в его голове[57]57
  «Мой склад облаков, о котором я говорю, не представляет, конечно, ничего особенно необыкновенного. В голове каждого из нас образуются с течением времени подобные скопления излюбленных впечатлений и картин. Я знал, например, людей, голова которых была, в буквальном смысле слова, складом всевозможных обид, полученных ими в своей жизни от других, тогда как все обиды, которые они сами наносили другим, никогда туда не заносились. В голове талантливого художника непременно существует запас всевозможных образов, соответствующих роду его творчества, а в голове музыканта – всевозможных мелодий. Подбор предметов в таких складах неизбежно обусловливается психическими особенностями и наклонностями данного человека. Каждый из нас непроизвольно собирает сюда и бережно хранит здесь только то, что особенно волнует, затрагивает его в окружающем мире. Все остальное, к чему мы безразличны, быстро теряется для нас и исчезает неизвестно куда…
  Так и в моей голове мало-помалу накопилось очень много всевозможных облачных фигур лишь потому, что я всегда чувствовал к облакам какое-то родственное влечение». Морозов Н.А. Откровение в грозе и буре.


[Закрыть].

Ревизия совместилась с чтением старинной Библии на французском языке, которую Николай Александрович решил изучить «как образчик древнего мировоззрения».

Начал он с Апокалипсиса, который до того времени ни разу не читал, поскольку «со слов Рахметова, в известном романе Чернышевского “Что делать?”, считал эту книгу за произведение сумасшедшего».

И вот тут-то и осенило его.

Морозов вдруг подумал, что Апокалипсис весь состоит из смеси «астрологических соображений с чрезвычайно поэтическими описаниями движений и форм различных туч, которые видел автор Апокалипсиса в грозе, разразившейся 30 сентября 395 года над островом Патмосом в Греческом Архипелаге».

«Подобно ботанику, который узнает свои любимые растения по нескольким словам их описания, тогда как для остальных людей эти слова – пустые звуки, вызывающие лишь неясные образы, я с первой же главы вдруг начал узнавать в апокалипсических зверях наполовину аллегорическое, а наполовину буквально точное и притом чрезвычайно художественное изображение давно известных мне грозовых картин, а кроме них еще замечательное описание созвездий древнего неба и планет в этих созвездиях. Через несколько страниц для меня уже не оставалось никакого сомнения, что истинным источником этого древнего пророчества было одно из тех землетрясений, которые нередки и теперь в Греческом Архипелаге, и сопровождавшие его гроза и зловещее астрологическое расположение планет по созвездиям, эти старинные знаки Божьего гнева, принятые автором, под влиянием религиозного энтузиазма, за знамение, специально посланное Богом в ответ на его горячие мольбы о том, чтобы указать ему хоть каким-нибудь намеком, когда же, наконец, Иисус придет на землю.

Автор этой книги внезапно встал перед моими глазами, как человек с глубоко любящим сердцем и с чрезвычайно отзывчивой и поэтической душой, но исстрадавшийся и измученный окружавшим его лицемерием, ханжеством и раболепством современной ему христианской церкви перед “царями земными”.

С первой же главы этот неизвестный Иоанн представился мне одиноко сидящим на берегу острова Патмоса и погруженным в грустные размышления. Он ожидал вычисленного им на этот день (по употреблявшемуся тогда Саросскому циклу) солнечного затмения и старался определить с помощью астрологических соображений время страстно желаемого им второго пришествия Христа, не замечая надвигающейся сзади него грозы. Но вот внезапный свет солнца, прорвавшийся в щелевидный промежуток между двумя несущимися одна над другой тучами, вдруг вывел его из забвения и, быстро повернувшись, он увидел то же самое разгневанное солнце, смотрящее на него из-за туч, которое раз видел и я…

Какое впечатление должна была произвести на него эта зловещая картина, появившаяся внезапно в тот самый час, когда он ожидал такого грозного для всех древних явления, как солнечное затмение, понять не трудно из его собственного описания.

А дело осложнялось затем другим, еще неизмеримо более страшным событием – землетрясением. Он в ужасе пал на колени, и все, что было потом, стало представляться ему сплошным рядом знамений, посланных для того, чтобы он записал и истолковал их так, как подсказывало ему “божественное вдохновение”, т. е. тот порыв энтузиазма, с которым знакома всякая истинно-поэтическая душа, и который он считал за отголосок мыслей Бога в своей собственной душе».

Говорить о научном значении работы «Откровение в грозе и буре», задуманной Н.А. Морозовым в Алексеевском равелине и созданной в Шлиссельбургской крепости, нет нужды.

Справедливая оценка «Откровений» была дана сразу после публикации книги в статьях Н.П. Аксакова «Беспредельность невежества и Апокалипсис», Н.М. Никольского «Спор исторической критики с астрономией», трудах В.Н. Щепкина, В.Ф. Эрна, П. Астрова, П.А. Юнгерова. Критики единодушно отметили, что работе Н.А. Морозова «недостает самого главного: изучения предмета и научного метода».

Убедительно было доказано, что и само «гениальное» открытие: «По указанным в ней (книге Апокалипсис. – Н.К.) положениям планет в определенных созвездиях Зодиака я мог вычислить астрономическим путем, а следовательно и с безусловною точностью, что описанная здесь гроза пронеслась над Патмосом в воскресенье 30-го сентября 395 юлианского года. Вся книга, как стенографически точное воспроизведение картины неба, имевшей место только один этот раз за весь исторический период времени, была несомненно составлена по непосредственным заметкам этого же дня и ночи и окончательно написана в следующие затем дни, т. е. в начале октября того же года» – строится на зыбком песке предположений и допущений, а не на фундаменте доказанных фактов.

Не говоря уже о том, что нелепо сводить загадки Апокалипсиса к расшифровке средневекового астрологического языка, Морозов совершенно произвольно принял за небесные тела те существа, что упоминаются на страницах Апокалипсиса, и столь же произвольно трактовал видения Иоанна.

При этом, как подчеркивали критики, если отождествление коней с планетами[58]58
  Слова Апокалипсиса: «И я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, коему имя смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертой частью земли умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями земными» – А.Н. Морозов трактует как указание на планету Сатурн, проходящую по созвездию Скорпиона. Рыжего и черного коней он отождествляет с Марсом и Меркурием.


[Закрыть], а всадников с созвездиями (притом именно с теми планетами и теми созвездиями, с которыми их отождествляет сам Морозов) – неверно, то все астрономическое построение его сразу рассыплется.

Поражало в работе Н.А. Морозова, как справедливо заметил В.Ф. Эрн, и то «высокомерие естественника, презирающего все другие науки, кроме естественных, отрицающего всякое их значение, только потому, что он с ними не знаком».

Столь же легко уязвимы для критики книги «Пророки» и многочисленные тома «Христа», сюжеты которых, по свидетельству самого Н.А. Морозова, сложились у него в Шлиссельбурге.

В этих работах Морозов пришел к весьма любопытному выводу, что никакого еврейского народа не было, а была лишь религиозная секта иудаистов, основанная во II веке Иудой-учителем… Римлян, впрочем, тоже не было, и до начала Новой эры на земле вообще царил каменный век. Потом человеку удалось изобрести колесо и топор, а во II веке появились папирусы и пергаменты, бронза и железо. В III веке была основана «латино-эллино-сирийско-египетская империя», которую историки по малограмотности своей ошибочно разделили на Египет, Грецию, Рим, Вавилон, Ассирию. В IV веке произошло «столбование» Василия (Иисуса Христа) и возникло христианство…

Хотя стараниями реаниматоров «новой хронологии» идеи Н.А. Морозова на протяжении последних десятилетий усиленно внедряются в сознание наших сограждан, но и на этом мы останавливаться не будем, поскольку для нас сейчас исторические труды Н.А. Морозова более интересны не своим результатом, а процессом достижения его.

Как сказано в «Автобиографии»: «В первое полугодие заточения в равелине нам не давали абсолютно никаких книг для чтения, а потом, вероятно благодаря предложению священника, которого к нам прислали для исповеди и увещания, стали давать религиозные.

Я с жадностью набросился на них и через несколько месяцев прошёл весь богословский факультет. Это была область, ещё совершенно неведомая для меня, и я сразу увидел, какой богатый материал даёт древняя церковная литература для рациональной разработки человеку, уже достаточно знакомому с астрономией, геофизикой, психологией и другими естественными науками.

Потому я не сопротивлялся и дальнейшим посещениям священника, пока не перечитал всё богословие, а потом (в Шлиссельбурге) перестал принимать его, как не представлявшего по малой интеллигентности уже никакого интереса, и тяготясь необходимостью говорить, что только сомневаюсь в том, что для меня уже было несомненно (я говорил ему до тех пор, что недостаточно знаком с православной теологией, чтобы иметь о ней свое мнение, и желал бы познакомиться подробнее)».

Мы специально выделили слова: «перестал принимать его».

Употребленные человеком, живущим в обществе, они свидетельствуют только о разборчивости этого человека. Другое дело, когда эти слова произносит «вечник», день за днем, месяц за месяцем, год за годом проводящий время в одиночной камере.

Чтобы отказаться в таких условиях пусть и от «малоинтеллигентного», но желающего общаться с тобою собеседника, требуется нечто большее, чем разборчивость и высокомерие.

Видимо, в какой-то момент, как это бывает с бесноватыми, нестерпимым стало для Н.А. Морозова присутствие в камере священника.

Уже само приближение святынь начинало обжигать его.

И, конечно, это цена.

Та цена, которую платил «вечник» Морозов за свои якобы научные фантазии.

Происходили и другие странные перемены.

В августе 1889 года, когда охваченному навязчивыми идеями А.Н. Морозову предложили взвеситься, в нем оказалось всего 56 килограммов.

Зимою и этот вес начал уменьшаться.

«Я высчитал тогда, что если так продолжится, то ровно через полгода я обращусь в перышко и полечу к вам по воздуху».

Тут уже один только шаг оставался от окончательного психического расстройства к физической гибели…

От превращения в перышко, что должно было полететь над крепостными стенами древнего Шлиссельбурга, Николая Александровича Морозова спасло возвращение к естественным наукам, которые всегда более привлекали его и к которым он имел большие способности.

Это был воистину титанический труд, в котором заключено очень много таланта, еще больше отчаянно-дерзкой смелости и, конечно, бездна тяжелейшей работы. Николаю Александровичу приходилось не только проверять и обосновывать свои гипотезы, но и восполнять зияющие пробелы в собственных познаниях.

Созданные им в Шлиссельбурге книги: «Функция, наглядное изложение высшего математического анализа», «Периодические системы строения вещества», «Законы сопротивления упругой среды движущимся в ней телам», «Основы качественного физико-математического анализа», «Векториальная алгебра»[59]59
  Всего Н.А. Морозов вывез из Шлиссельбурга 26 томов своих рукописей.


[Закрыть] – с одинаковым успехом могут быть отнесены и к научным исследованиям, и к популяризаторским работам, и к учебному конспекту.

Так, например, и появилась работа «Функция. Наглядное изложение высшего математического анализа». Это изложение курса дифференциального и интегрального исчисления, который Н.А. Морозов собирался прочесть Сергею Иванову. Специально для этого он и написал труд, в котором выводил теоремы «очень наглядным и элементарным путём» и каждую иллюстрировал «подходящими законами природы»[60]60
  Книга «Функция. Наглядное изложение дифференциального и интегрального исчисления и некоторых его приложений к естествознанию и геометрии. Руководство к самостоятельному изучению высшего математического анализа» была издана в Киеве в 1912 г.


[Закрыть].

С годами, по мере смягчения режима в Шлиссельбургской тюрьме, Н.А. Морозов получил возможность пользоваться научными книгами по своему выбору и даже организовать в одной из камер небольшую химическую лабораторию, в которой, между прочим, обучал Михаила Васильевича Новорусского, подельника Александра Ульянова, изготовлять динамит.

Тогда стало легче с занятиями наукой, и некоторые из трудов, созданных Морозовым в Шлиссельбурге, действительно, имеют большое научное значение.

Выйдя из крепости, Н.А. Морозов опубликовал созданные в тюрьме работы: «Периодические системы строения вещества» и «Д.И. Менделеев и значение его периодической системы для химии будущего», и в конце 1906 года, после беседы с Д.И. Менделеевым, Петербургский университет присудил Н.А. Морозову степень почётного доктора наук по химии.

Разумеется, превращение проучившегося в университете всего один курс человека в почётного доктора наук – это не только признание научной ценности его работы, но еще и выражение глубочайшего уважения, которое университетская публика питала к народовольцам-террористам.

Точно так же, как и превращение «незаконно рожденного» сына помещика Щепочкина во владельца Борка, которое совершилось, когда имение было передано Н.А. Морозову в пожизненное пользование, тоже не объяснить одним только уважением В.И. Ленина к члену «Народной воли»…

Какая-то непроглядная советская тьма сгущена в этой истории, и кто знает, может быть, подписывая постановление, которое превращало вчерашнего борца за народное счастье в «последнего помещика России»[61]61
  Пианистка Ксения Алексеевна Бориславская, вторая жена А.Н. Морозова, как вспоминает Вениамин Каверин, любила в праздники «порадовать гостей плодами из собственного сада и ветчиной, приготовленной из свиньи, имя которой она называла:
  – Это из моей Изабеллы, – вздохнув, говорила она. – Стала очень жирна, и пришлось зарезать».


[Закрыть], Владимир Ильич вспоминал, как в своей тайной лаборатории в Шлиссельбургской тюрьме учил Морозов такого же, как он, «вечника» Новорусского приготовлять динамит.

Михаил Васильевич Новорусский, бывший студент Духовной академии, знаменит в истории Шлиссельбурга, кажется, только тем, что, получив за свою работу десяток яиц, сумел вывести из них, согревая яйца на своей груди, цыплят.

Впрочем, Владимир Ильич помнил еще и о том, что его брат Александр Ульянов на квартире Новорусского устроил лабораторию, в которой приготовляли динамит для покушения на Александра III.