Текст книги "Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак"

XXXIV

Семья Петра Михайловича обедала обыкновенно в пять часов, но домой он явился от Порфирия Васильевича только в конце седьмого часа. По заведенному порядку, его ждали и не садились без него за стол. Когда Петр Михайлович позвонился у дверей в колокольчик, все выбежали в прихожую его встречать.

– Господи! Уж не случилось ли опять чего, что ты так поздно? – испуганно спрашивала его Анна Тимофеевна.

– У милого зятюшки был, – иронически отвечал Петр Михайлович и прибавил: – А только и человечек же!.. Вот уж черту-то подарить!

– Ну что! Ведь я говорила вам, что с ним ангел не уживется, – подхватила Катерина Петровна. – Это ужасный человек! Деньги, деньги – и ничего больше на уме.

– Ну, что же, выдал он Кате паспорт? – задала вопрос Анна Тимофеевна мужу.

– Как же, дожидайся! Он и за паспорт деньги требует. Вот о деньгах-то все время разговор и был.

Катерина Петровна, несколько уже успокоившаяся за день, опять заплакала.

– Боже мой, боже мой! Что я за несчастная такая на свете родилась! – говорила она сквозь слезы.

– Постой, постой… Паспорт будет. Я все-таки сторговался.

И Петр Михайлович подробно рассказал свое свидание с зятем.

– Только на месяц! – всплеснула руками Катерина Петровна и спросила: – Ну а потом, а потом как же мне жить, когда паспорту срок выйдет?

– Ну, да уж там-то видно будет. Что вперед-то загадывать! – отвечал отец. – Потом опять добудем…

Сели обедать. Все переварилось и пережарилось. Разговор, разумеется, шел о Порфирии Васильевиче. Петр Михайлович вздохнул и проговорил:

– Не пройдет и пяти лет, как этот человек будет иметь большой капитал, помяните мое слово!

– Или в Сибирь уйдет, – прибавила дочь.

– Нет, не такой он человек, чтобы ему в Сибирь уйти. Он трус и ни на какое преступление не решится, а на разные мелкие денежные мерзости у него большой талант, и он умеет их обделывать в свою пользу.

В тот же вечер уже Петр Михайлович начал подговариваться к дочери, как бы ее примирить с мужем. За вечерним чаем подсел он к ней и, смотря ей прямо в лицо, с полуулыбкой сказал:

– Кокетства у тебя бабьего нет, да и не захотела ты постараться, а такого труса, как твой муж, всякая бы другая женщина в руки взяла и на свой лад переработала.

– Его переработать? – воскликнула Катерина Петровна. – Нет, он скорей с жизнью расстанется, чем со своим ростовщичеством.

– Да я не про ростовщичество. Что такое ростовщичество! У нас есть дозволенные ломбарды, и акции их на бирже ходят – тоже ростовщичество. Берут проценты легкие, так зато за хранение вещей дерут. Да у каких еще тузов акции-то имеются? Я не о ростовщичестве, а ведь было у вас и еще что-нибудь, из-за чего вы не поладили.

– Ростовщичество и скаредность. Необычайная скаредность. Он голодом готов просидеть и других проморить, только бы лишняя копейка у него осталась.

– А вот скаредность легко побороть кокетством. Какие есть скареды на свете, однако бабы берут же их в руки кокетством и умением завлечь собой. Да как еще берут-то! Для себя он – ничего… Над копейкой дрожит, на обухе рожь молотит, а как до бабы – чего она захочет, того и запросит.

– Да, да, только не он. О, он совсем особенный! – отвечала дочь.

– Однако ведь ты не пробовала его завлечь кокетством, а сразу, с первого же дня начала на него дуться. А ты вот попробуй.

Катерина Петровна даже вздрогнула.

– Да что вы, папенька! Я уж решила, что между нами все кончено.

– Пока муж жив, никогда не бывает все кончено, – спокойно проговорил отец. – Расходятся и опять сходятся, через два-три года сходятся.

– Я? Ни за что на свете!

– Да я не про сейчас и говорю. А вот добудем мы от него паспорт на месяц, съездишь ты с матерью на богомолье, утихнет у тебя на него сердце, вернешься и попробуй хорошенько его улыбками да пронзительными взглядами донять.

– Ни за что! – Катерина Петровна слезливо заморгала глазами и вскочила со стула.

– Постой, постой… – остановил ее отец. – Сядь. Тебе что не нравится-то? Тебе не нравится, что он эти самые залоги домой таскает? Так можно так сделать, что…

– Все, все мне в нем не нравится, противен он мне с головы до пяток… Видеть я его не могу! – воскликнула дочь.

– Ведь это ты в раздражении говоришь. Говоришь из-за того, что вот он вчера тебя оскорбил. Так это он сгоряча. В самом деле, жена от мужа убежала… Хоть до кого доведись…

– Что вы говорите, что вы говорите, папенька!

– Не уходи, не уходи. От слов ничего не сделается. А я тебе скажу, что он уж и сегодня раскаялся во вчерашнем и хочет тебе писать извинительное письмо, – говорил Петр Михайлович.

– Пускай хоть десять писем пишет. Только разорву их, ничего больше.

– Ах, Катя, Катя! – вздохнул отец. – Свой своему поневоле друг, а вы ведь, как там ни верти, свои, муж и жена, перед Богом венчаны. Так вот я и говорю…

– Что вы мне предлагаете! Господи! Что вы мне предлагаете! – в голос заплакала Катерина Петровна. – Сами же вы давеча сказали, что это такой человек, которого только черту подарить, и сами же предлагаете мне с ним сойтись!

– Да беглой-то женой лучше, что ли, жить! Ведь это позор! Как ты в глаза-то людям смотреть будешь? Да и как нам смотреть?

Эти слова Петр Михайлович крикнул уже вслед удаляющейся дочери. Она вышла из столовой.

Петр Михайлович умолк и покачал головой.

«Нет, тут трудно уговорить, – подумал он и мысленно спросил себя: – А что мне-то с ней делать? Ведь так нельзя же весь век около отца сидеть. Разве уж что Бог ее как-нибудь надоумит после богомолья».

В столовую опять вошла Анна Тимофеевна.

– Чем ты ее опять раздразнил? – спросила она. – Только было она успокоилась немного, а теперь опять плачет.

– Чем раздразнил? Я ей дело говорил, – отвечал Петр Михайлович. – Говорил, что так или иначе, а беглой женой долго жить нельзя и в конце концов надо же как-нибудь сойтиться с мужем.

– Да полно, полно! Разве это можно! Она рассказывает про мужа ужасные вещи, – заговорила Анна Тимофеевна.

– Какие?

– Да разные.

– Вот то-то, разные! Только о ростовщичестве да сквалыжничестве и рассказывает, а о другом прочем – ничего. Ни он ее бил, ни он ее ругал очень… И я тебе, Анна Тимофеевна, вот что скажу: паспорт я ей добуду, жить она пока будет у нас, съездите вы с ней на богомолье, а ты ей все-таки нет-нет да и намекай, что век так жить нельзя и рано ли, поздно ли, а с мужем сойтиться придется.

– Как сходиться, ежели она о нем слышать не может!

– Утихнет. Я и не говорю, чтобы ты напирала на это сразу, а постепенно. Ну, подумай сама: как же нам иначе быть? Ну, куда нам с ней?

– Надо о разводе хлопотать.

– И, мать! Это ужасная вещь! Да и каких это денег стоит! Что он потребует за развод-то, ежели ему вину на себя взять! Он все жилы из нас вымотает. Нет, ты все-таки исподоволь подготовляй ее, чтобы с мужем сойтись, – закончил Петр Михайлович и направился к себе в кабинет.

XXXV

Паспорт, однако, для Катерины Петровны был получен от Порфирия Васильевича не сразу. На следующий день в назначенные часы Порфирий Васильевич хоть и явился к Петру Михайловичу в лавку, но явился без паспорта.

– Я не понимаю, за что я должен тешить свою жену и выдавать ей паспорт добровольно, если она разорила мой угол и вконец расстроила все мое хозяйство! – говорил Порфирий Васильевич.

– Послушай… Да ведь ты это должен сделать для своей же пользы, чтобы была тебе возможность потом как-нибудь с ней сойтись, – отвечал Петр Михайлович. – Ей нужно дать побыть на свободе, подумать о своем положении, и когда она увидит, что она теперь при отце с матерью ни два ни полтора, то тогда только можно будет как-нибудь уговорить ее переехать к тебе.

– Странный вы человек, Петр Михайлыч. Отчего при паспорте можно уговорить, а без паспорта нельзя?

– Нет, ты странный, а не я. Ведь для того, чтобы она увидела, в каких она обстоятельствах, нужно время, а без паспорта ей жить нельзя. Ведь только на месяц у тебя паспорта просят.

– Ах, как все это невыгодно для меня! – вздохнул Порфирий Васильевич.

– Отчего?

– Да как же-с… Вы вот говорите, что ей нужно одуматься, а я полагаю, что совсем напротив. Ей бы теперь привыкать да привыкать ко мне, а она за месяц-то совсем может отвыкнуть от меня, разлакомится да и опять на два-три месяца паспорта потребует.

– Ну, да ты уж положись на меня. Сделай, как я прошу. Я для тебя хлопочу. Ведь и мне тоже невеликая радость на своей шее ее держать.

Порфирий Васильевич опять вздохнул.

– Ах, Петр Михайлыч! – сказал он. – Ежели бы вы знали, какой я ущерб по хозяйству терплю! А я так дешево за паспорт с вас спросил.

– Ах, ты вот из-за чего! Не прибавлю ни копейки. Что это ты, в самом деле, вымогать вздумал. Ведь вот из-за такой-то твоей короткой совести все и вышло, из-за того-то и Катя от тебя убежала.

Петр Михайлович рассердился.

– Позвольте, позвольте, – перебил его зять. – Насчет короткой совести вы оставьте.

– Да нечего тут оставлять! Где бы сократить себя, где бы показать перед женой свое благородство, чтобы она могла видеть, что ты бросаешь свое алтынничество, а ты наоборот.

Порфирий Васильевич сделал решительный жест рукой.

– Извольте-с… Я покажу свое благородство, но только посмотрите, что ничего из этого не выйдет. А вам все-таки как торговому человеку скажу, почем иные люди за паспорты жен берут. У меня есть знакомый, но он только в другом ведомстве служит. У него также ушла жена и проживает с каким-то барином, так тот, то есть барин, ежегодно тысячу рублей ему платит за паспорт-то.

– Так ведь ты больше берешь. Ты сто рублей за месяц берешь.

Порфирий Васильевич замялся.

– Я не за паспорт, я беру за разорение хозяйства, за протори и убытки. И наконец, сто рублей получить или тысячу рублей? Тысяча рублей – это куш.

– За что же тебе куш давать, ежели мы хлопочем о примирении с тобой Кати? Странно.

– Ну хорошо-с, хорошо-с. Завтра вы получите паспорт.

Он ушел.

Петр Михайлович опять вернулся домой без паспорта. Его звонка ждали жена и дочь. Они снова вышли встретить его в прихожую.

– Принесли, папенька? – спрашивала его дочь.

– Нет. Но он завтра его выдаст. Там какие-то формальности задержали, – соврал Петр Михайлович.

Катерина Петровна заплакала.

– Что я за несчастная такая! Не выдаст, не выдаст он мне паспорта! А уж сегодня дворник приходил и требовал, чтобы прописаться.

– Завтра пропишешься. Да и чего тебе прописываться! Послезавтра так прямо и поезжайте с матерью в Тихвин Богу молиться.

Катерина Петровна продолжала плакать. Она даже не вышла и к обеду. После чаю Петр Михайлович хотел приступить уговаривать дочь примириться с мужем, зашел к ней в комнату, но нашел ее в таком удрученном положении, что отложил свое намерение до другого раза и только сказал:

– А сегодня из разговора выяснилось, что он очень раскаивается, что оскорбил тебя тогда у ворот. Передавал мне письмо извинительное, но я не взял покуда.

Петр Михайлович опять врал, рассчитывая, что тут и ложь во спасение.

– Не читая даже, ему письмо обратно пошлю, – отвечала дочь.

Придя спать в спальную, Анна Тимофеевна сказала мужу:

– Как бы с Катей-то чего не стряслось ночью… Как бы не заболела… Право… Я сейчас была у нее. Лежит, не спит, а бредит. Ты говоришь, сойтиться ей опять с мужем. Нет, не сойтиться ей… Она бог знает что говорит. Давеча после обеда я сидела у ней в комнате, так она знаешь какие слова? «Если, – говорит, – принуждать меня будете идти к нему, то я возьму да отравлюсь».

– Да ведь это она и в первый побег говорила. Это все она сгоряча… А вот съездите вы на богомолье, поутихнет она, и совсем другой разговор пойдет, – отвечал Петр Михайлович, а сам между тем думал: «Господи, спаси и помилуй! Ведь какой тогда скандал-то будет. Беда!»

Он долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок и, видя, что жена тоже не спит, наконец сказал ей:

– Слушай. Все-таки ты присматривай за Катей-то, ежели она такие глупые слова…

– Да уж само собой… Я даже вот сейчас хочу сходить и посмотреть, как она.

Анна Тимофеевна встала с постели, надела туфли, накинула на себя платок и отправилась в комнату дочери, зажигая свечку. Через пять минут она вернулась.

– Спит… – проговорила она.

Старики успокоились и уснули.

Порфирий Васильевич, однако, сдержал слово. На следующий день Петр Михайлович вернулся уже домой обедать с паспортом. Он достал его из кармана еще на лестнице и уж, входя в прихожую, помахивал им перед женой и дочерью, опять встречавшими его в прихожей, и широко улыбался.

– Есть! – говорил он дочери. – Вот толковала, что не выдаст, ан выдал. И справлялся о твоем здоровье, и спрашивал меня, как и что…

Катерина Петровна выхватила у отца паспорт и стала его читать с таким удовольствием и вниманием, как будто бы это был не паспорт, а любовная записка от самого нежно любимого человека.

– И только на месяц… – сказала она. – А что же после месяца-то будет?

И лицо ее опять омрачилось.

– Полно, милая… Что вперед загадывать! Месяц – много времени… – отвечал отец. – А вот на богомолье завтра же поезжайте.

За обедом он опять начал выставлять Порфирия Васильевича в хорошем свете и, разумеется, все это сочинял.

– Ведь тоже и его взять положение… Куда неприглядное! Я говорю про Порфирия… – сказал он. – Сегодня передает мне паспорт, а сам чуть не плачет. «Обедаю, – говорит, – где попало, по трактирам…»

– Врет. Где-нибудь по знакомым на даровщинку жрет или всухомятку дома на колбасе сидит, – огрызнулась Катерина Петровна.

– Передал мне паспорт и стал просить меня, чтобы я позволил ему хоть на железную дорогу прийти проводить тебя, когда ты в Тихвин поедешь, – продолжал Петр Михайлович. – А я ему: «Нет, – говорю, – уж ты покуда не смей с ней встречаться, а дай ты ей прежде Богу помолиться и умиротворить свое сердце, а когда она вернется…»

– Да я и потом этого не хочу!..

Петр Михайлович покачал головой и сказал дочери:

– Как ты озлоблена-то на него!

– Слышать об нем не могу! И вы уж, пожалуйста, ничего не рассказывайте про него, не растравляйте моего сердца.

– Какая ненависть!

– Папенька, я уйду из-за стола.

И Катерина Петровна, двинув стулом, приготовилась встать.

– Ну, сиди, сиди. Я не буду…

После обеда Анна Тимофеевна и дочь начали приготовляться в дорогу, стали отбирать необходимое платье и белье и укладывать в чемодан.

Наутро они уехали на богомолье в Тихвин.

XXXVI

Уход дочери от мужа сильно тревожил Петра Михайловича. Как ни старался он все держать в тайне, родственники и знакомые все-таки узнали. Пошли толки, пересуды, – одним словом, произошло то, чего он так боялся. Соседи по лавке при появлении его в трактире, где он обыкновенно завтракал, как-то странно смотрели на него и шептались друг с другом. Нельзя было не заметить, что речь шла именно о нем. Сестра его, тетка Катерины Петровны, даже приехала к нему в лавку, чтоб поговорить об этой «истории». Это случилось на третий день после отъезда жены и дочери Петра Михайловича.

– Сейчас была у тебя дома и просто с дива далась, что Анна Тимофеевна уехала. Что это так вдруг загорелось ехать? И не сказали ничего, – начала она, целуясь с братом.

– Да так задумали. Богу помолиться никогда не мешает, – отвечал Петр Михайлович.

– Мне сказали, что с Катей даже?

– Да, с Катей.

– Я слышала даже так, что убежала уж она от мужа-то? У вас уж жила.

– Ну, как это убежала! Просто не поладила с мужем и пришла к нам погостить. А теперь вот с матерью на богомолье в Тихвин поехала на неделю или на две. Мало ли, что между мужем и женой случается! Размолвки всякие бывают.

– Раненько бы, кажись, размолвки-то делать. Двух месяцев нет, как женаты.

– Приедет из Тихвина и опять к мужу переедет. Ты, сестра, пожалуйста, только не толкуй об этом. Зачем огласку делать?

– Да уж сделана она, братец, огласка-то эта… Все толкуют.

Петр Михайлович кусал губы. «Это все приказчики, подлецы, огласили», – думал он.

– Не следовало за крапивное семя выдавать, – сказала сестра, помолчала и спросила: – Я слышала даже так, что к офицеру она к какому-то от мужа убежала и уж потом все вещи к вам перевезли.

– Что за вздор! От кого ты это слышала? – быстро и испуганно спросил Петр Михайлович.

– Да Укшуева Варвара Терентьевна мне говорила, а ей муж сказал, твой же сосед по лавке.

– Ну что за мерзавцы люди! Ничего подобного не было.

– Вот поди ж ты… А говорят…

Сестра посидела у брата в лавке, напилась чаю и ушла, сказав:

– А все-таки поблажки дочери не делай. Как приедет из Тихвина, сейчас же посылай к мужу. Какой ни на есть муж, а все-таки муж.

– Да уж само собой. Неужто я?.. Ты посуди сама, что мне-то с ней делать! Ведь уж выдал замуж, так отрезанный ломоть, – отвечал Петр Михайлович.

По уходу сестры Петр Михайлович чуть не заплакал.

«К офицеру! Господи! Я от приказчика своего ее уберегаю, скрываю все концы, что она была у Мохнатова, а уж тут офицера придумали!» – негодовал он.

Сгоряча он хотел тотчас же бежать к Укшуеву и ругаться с ним за распространение сплетни, но подумал и махнул рукой.

«Хуже будет, – решил он. – А что вот водворить ее к мужу надо, так это непременно! Во что бы то ни стало, а водворить».

Вечером он отправился к Порфирию Васильевичу переговорить об этом деле, но не застал его дома.

На следующий день Петр Михайлович ходил в банк и увидался там со свояком, подрядчиком. Тот отвел его в сторону и спросил:

– Мы слышали, что Катя-то у вас от мужа убежала?

– Да, был грех, приехала к нам и четыре дня прожила, но мы надеемся уладить это дело, – проговорил Петр – Михайлович. – Теперь она с матерью в Тихвин на богомолье уехала, а вернется – уладим. Ужасно неприятная история.

– Да уж что хорошего! Ну, а он? Он также с ними в Тихвин уехал?

– Как же можно ему ехать! Он здесь остался. Он на службе. Да и на богомолье я их нарочно послал, чтоб дать им обеим поуспокоиться. А успокоится Катя – ну, тогда и начнем уговаривать, чтобы сошлась.

– Ну, вот поди ж ты, a мне ведь рассказывали, что ты уж ведешь с ним переговоры о разводе, чтоб он грех на себя взял и чтобы Кате потом можно было повенчаться.

– С кем?! – раздраженно крикнул Петр Михайлович.

– Да с офицером-то этим, к которому она сбежала.

– К какому офицеру? Никакого офицера нет и не бывало! Она прямо к нам пришла!

– Чего ты кричишь-то! – остановил его свояк. – Такие вещи надо втайне, а ты кричишь.

Петр Михайлович и сам спохватился.

– Можно же такую гнусность придумать! – сказал он, понизив тон и дрожа как в лихорадке. – К офицеру… Ведь выдумают тоже… Кто это тебе сказал?

– Да Катина же кухарка. То есть не мне, а жене, – отвечал свояк.

– Марье Тимофеевне?

– Ну да… Зашла она тут как-то днем к Кате, думала чайку у ней напиться, а ее дома нет. «Где?» – спрашивает. Ну, кухарка ей все и рассказала. Так и так, говорит, смертным боем муж ее бил, голодом морил, а она к дружку милому и сбежала, а теперь, говорит, отец ейный, это то есть ты, ходит к нашему барину и торгуется, чтобы ей с ним развестись. Жена приходит домой и рассказывает мне. Мы, разумеется, все ахнули. Тут и дочь замужняя была. Стали мы додумываться, какой такой у ней мог быть офицер. Подивились и на тебя, что ты дочери потворствуешь и разводить ее хочешь, чтобы с любовником потом повенчать.

Петр Михайлович стоял, как истукан, до того он был поражен, стоял и слушал и, только когда свояк все высказал, тяжело вздохнул и сказал:

– Ничего даже подобного не было. То есть даже чуточки не было. Ах, люди, люди! Ах, гнусная баба! И никогда муж Катю даже пальцем не тронул, не только что бить. А повздорила Катя с мужем из-за того, что муж стал ростовщичеством заниматься.

– Ну, вот поди ж ты! А кухарка жене моей говорит, что не вытерпела побоев и к офицеру сбежала. Мы так поняли, что к приятелю своего мужа, что ли, – говорил свояк.

– Бесстыдная сплетня и ничего больше… – развел руками Петр Михайлович. – Ты мне веришь?

– Да верю, верю. А что муж мерзавец, то это верно.

– Об этом не буду спорить. Ошиблись мы в нем, крепко ошиблись. А только ежели он есть, то надо с ним жене как-нибудь и уживаться.

– На свадьбе уж он тогда в хорошем цвете себя показал, – продолжал свояк.

– Кляну себя, что выдал за него дочь, а сойтиться ей с ним все-таки надо.

– Зачем же ты паспорт-то временный приходил для нее у мужа покупать?

– И это даже знаете? – удивился Петр Михайлович.

– Да как же не знать-то! Кухарка жене всю подноготную рассказала. «Наш, – говорит, – просил с него триста, а тот надавал сто и ушел».

– Ну народец! Вот подлецы! Паспорта я просил для того, чтобы дочери можно было уехать на богомолье. Как же она могла бы ехать без паспорта?

– Ну, так, так… Теперь я понимаю… А на развод ты его не уговаривал?

– Да нет же, нет.

– Ну, наврали, наврали.

– И нагло наврали, – поддакнул Петр Михайлович и прибавил: – Так вот ты так и расскажи жене и дочери и, уж пожалуйста, о пустяках не болтайте, не распространяйте еще вздору… Ни к какому она офицеру не бегала, а прямо приехала к нам – вот и все.

– Ну хорошо, хорошо. Прощай, – сказал свояк.

– Пойдем вместе. Мне тоже здесь больше делать нечего.

Петр Михайлович и свояк вышли вместе из банка. По дороге свояк сказал, улыбаясь:

– А ведь и еще были у нас про вашу Катю слухи.

– Какие? – испуганно спросил Петр Михайлович.

– Разумеется, тоже бабье… Живет, видишь ты, через три дома от вас у какой-то чиновницы в кухарках тетка нашей горничной…

Петр Михайлович побледнел.

– Все вздор, все пустяки… – заговорил он, поспешно протянув руку свояку. – Ну, прощай. Я поеду. Мне на Пески.

– Да ведь прямо фамилию называют. Пришла эта кухарка в гости к нашей горничной и говорит ей: «А к нам, – говорит, – сегодня одна молодушка на квартиру от мужа сбежала…» И называет фамилию: Курнышкина. «Но сейчас, – говорит, – явились папенька и маменька и муж и взяли ее от нас…» Кухарка это нашей горничной… Горничная нам… Курнышкина. Было это?

Задав этот вопрос, свояк все еще держал руку Петра Михайловича. Петр Михайлович скрепя сердце должен был ответить:

– Я тебе как родственнику, Иван Иваныч, скажу, что было, но только, бога ради, ты не болтай это никому.

– Мне что ж!..

– Было. Катя боялась, что мы ее к себе не примем, наняла комнату и переехала в нее, но мы, как только узнали, в тот же день перевезли ее к себе. Но только насчет офицера – ни боже мой. Никакого там офицера не жило.

– Вот эта кухарка про офицера ничего не рассказывала.

Сев на извозчичьи санки, Петр Михайлович еще раз сказал свояку:

– Умоляю тебя, Иван Иваныч, не звони языком. Вернется Катя – и все уладится.

– Да ладно, ладно. Прощай!

Извозчик стегнул лошадь. Петр Михайлович поехал. Куда – он и сам не знал.