Текст книги "Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак"

XXXVII

Плохо спал в эту ночь Петр Михайлович. Сплетня о дочери не давала ему покою. Как ни старался он, чтобы скрыть уход дочери от мужа, нарочно для этого послал ее на богомолье, но все равно все открылось, узнали родственники, знакомые, соседи по лавке и рассказывали историю побега даже в преувеличенном виде, приплетая какого-то офицера.

«Хорошо еще, что про Мохнатова ничего не известно. Будь известно про Мохнатова, было бы еще хуже… Мохнатов у меня на службе… Не выгнал… Каждый день в лавке. Стали бы его расспрашивать… – утешал себя Петр Михайлович, засыпал и тотчас же просыпался от каких-то неопределенных, но тревожных снов. – Надо водворить Катю к мужу, непременно надо водворить, во что бы то ни стало надо водворить, а там стерпится и слюбится, – говорил он сам себе мысленно. – Ведь не изверг же этот Порфирий, не злодей, а просто неприятный человек, сквалыжник, который хочет во всем на обухе рожь молотить. Хуже люди бывают, да живут же с ними жены», – решил он и стал придумывать, как бы для дочери устроить житье с мужем сноснее.

Он строил всевозможные планы, на одном из них остановился и под утро, наконец, крепко заснул. Когда он проснулся, то увидел, что проспал. Часы показывали десять. Так поздно никогда он не вставал. Быстро одевшись и напившись чаю, он хотел тотчас идти к Порфирию Васильевичу на квартиру, чтобы поведать ему свой план примирения его, Порфирия Васильевича, с Катей, но было уже одиннадцать часов. В это время нельзя было уже застать Порфирия Васильевича дома, он был на службе, а потому Петр Михайлович отправился прямо в канцелярию, где служил его зять.

Был двенадцатый час, когда Петр Михайлович пришел в канцелярию. Чиновники еще не все собрались, а которые пришли, не начинали еще работать и вели друг с другом разговоры или читали газеты. Порфирий Васильевич тоже просматривал газету. Перед ним лежали «Полицейские ведомости». Он выписывал оттуда объявления об аукционах. Изыскивая средства, как бы скорей побольше наколотить деньжонок, он решил походить по аукционам и попробовать, не удастся ли ему что-нибудь купить дешево, чтобы перепродать потом. Поводом к этому был случай, который побаловал его. На днях Порфирий Васильевич случайно попал на один из аукционов, купил там за пустячную цену персидский ковер и там же перепродал его какому-то господину с восемью рублями барыша.

Завидя подходящего к его столу Петра Михайловича, Порфирий Васильевич даже испугался. Он немного побледнел, быстро вскочил со стула, подошел к Петру Михайловичу, отвел его к сторонке и тихо заговорил:

– Бога ради, только не через начальство… Через начальство тоже со мной ничего не сделаете. И наконец, я уж дал же вам паспорт на месяц.

– Да что ты! Что ты! Я вовсе не за этим… – успокоил его Петр Михайлович.

– За этим или не за этим, а я все-таки вам скажу, что начальство тут ни при чем. Через начальство ничего не сделаете. Оно в семейные дела не входит. Выйдет скандал, а толку никакого не будет.

– Да полно тебе… Я совсем напротив… Я пришел к тебе, чтобы переговорить, как мне примирить с тобой Катю, когда она вернется из Тихвина.

– А уж это, прошу вас, где-нибудь в другом месте… Здесь не время и не место… Приходите вечером ко мне, или я к вам приду. Там и переговорим.

Порфирий Васильевич даже загораживал тестю дорогу, чтобы он не шел дальше.

– Ну хорошо, хорошо, – сказал Петр Михайлович. – Тогда приходи ко мне сегодня в пять часов обедать. У меня поговорим.

– Вот это отлично, – согласился зять. – К тому же я так давно настоящим манером не обедал по милости Катерины Петровны. В трактирах дорого и дрянно, дома без хозяйки – просто невозможно ничего стряпать. Так в пять часов?

– В пять.

– Прощайте. Приду.

Порфирий Васильевич протянул тестю руку и выпроводил его вон из канцелярии. Из предосторожности, чтобы Петр Михайлович не проник как-нибудь в другие комнаты канцелярии, он проводил его до прихожей и тогда только успокоился, когда тесть надел шубу и калоши и вышел на лестницу.

«Как он начальства-то боится, – подумал Петр Михайлович. – Вот чем нужно на него напирать».

Порфирий Васильевич сдержал свое слово и уж без четверти пять был у тестя. В руке он держал что-то завернутое в бумагу. Поздоровавшись с Петром Михайловичем, он указал рукой на принесенное и сказал:

– Ведь вот из-за этого и весь сыр-бор загорелся, а как тут откажешься, ежели хорошие дела сами собой наклевываются!

Он развернул бумагу и показал маленькие бронзовые настольные часы с будильником.

– В залог взял? – спросил Петр Михайлович.

– Нет-с… Напротив… Выкупил из залога… В частном ломбарде в пятнадцати рублях были заложены, а я принял квитанцию и дал пять рублей придачи. Часы бьют, получасы, четверти – и куранты играют. За двадцать рублей эти часы мне достались, а я сейчас показывал их часовых дел мастеру, и он уж мне двадцать семь рублей надавал. Катерина Петровна говорит: «Ростовщик, ростовщик…» Ведь уж это вовсе не ростовщичество, а просто торговля, торговая сделка. Я купил вещь в свою собственность, и мне дают за нее семь рублей барыша, но я наживу на ней больше, – рассказывал Порфирий Васильевич, и рассказывал с каким-то восторгом, так что глаза его даже блестели. – А залогами я теперь очень мало занимаюсь. Да и судите сами: откуда взять? Ведь я оперирую только среди чиновников в нашей канцелярии и среди кое-каких знакомых. Какие у них были хорошие вещи – я их все принял в залог, а уж больше не наберешься.

– Ну хорошо, хорошо. Поговорим вот, как бы тебе с Катей-то примириться, – перебил его Петр Михайлович. – А то уж дело приняло огласку и начались разные гнусные сплетни.

– Да я алчу и жажду этого, но вот Катерина-то Петровна… А что, папашенька, не хотите ли вы эти часики купить у меня себе на письменный стол? – предложил Порфирий Васильевич. – Я с вас взял бы тридцать пять рублей.

– Да брось ты это…

– Ну, тридцать три. Это уж последнее слово. Вы посмотрите, какая вещица-то!

– Оставь, говорят тебе. Я позвал тебя по важному делу, а ты с пустяками… Прежде всего, вот что… Прежде всего, ты выгони свою кухарку. Она разглашает черт знает какие сплетни про Катю! Говорит вдруг, что Катя убежала от тебя к офицеру.

– К офицеру? – протянул Порфирий Васильевич и пожал плечами.

– Да-да… К офицеру. Но ведь ты сам знаешь, что никакого офицера не было. – И Петр Михайлович подробно рассказал, кому и при каких условиях кухарка рассказывала про офицера, и прибавил: – Пожалуйста, выгони. Сегодня же выгони.

– Да уж выгнана, выгнана она! – воскликнул Порфирий Васильевич. – Она, кроме того, оказалась мерзкою женщиной, хотя я об офицере ничего и не слыхал. А она крала и съедала у меня колбасу и сыр, которые я покупал себе на ужин. Вообразите: даю рубль и приказываю состряпать мне обед из двух блюд на два дня – не может, говорит, что мало. Но ведь я всего один, а кухарка должна есть, что останется.

– Но положим, что рубля на это мало… – заметил Петр Михайлович.

– Папашенька, я разносолов не желаю… Мне суп, кусочек мяса из супа и какой-нибудь кашицы. Керосину у нас идет очень мало… Теперь всего две лампы… У меня и в кухне… Ну, гривенник она издержит на керосин…

– Ах, и керосин из этих же денег!

– Позвольте… Да ведь это всего гривенник. Но все-таки я ее выгнал и теперь сам стряпаю себе кушанье на моей холостой керосиновой лампе. Прислуживает мне дворник… Ухожу и запираю квартиру на внутренний и висячий замок…

– Но все-таки, если ты сойдешься с Катей, то кухарку должен взять, – заметил тесть.

– Возьму, Петр Михайлыч, непременно возьму… Без кухарки нельзя мне. У меня все-таки чужих вещей дома остается много.

Вошла горничная и сказала, что обед готов. Петр Михайлович и зять отправились в столовую.

– За обедом ничего об Кате и о примирении не будем говорить, – предупредил Петр Михайлович. – Во-первых, с нами мой сынишка Сеня будет сидеть, а он на язык ужасный мальчишка. Кроме того, и другие уши… За обедом будет горничная служить, а я не хочу, чтобы она что-нибудь слышала. После всех этих сплетен ужасно как я всего боюсь. А после обеда мы уйдем в кабинет, запремся и там поговорим. Согласен?

– Я, папенька, на все согласен, – отвечал зять. – Я самый покладистый человек, а только вот Катерина Петровна почему-то со мной…

– Ну довольно, довольно…

Они вошли в столовую и стали садиться за стол. Сеня сидел уже за столом. Он поздоровался с Порфирием Васильевичем и спросил у него:

– А не возьмете ли вы когда-нибудь в залог игрушечный пистолет, из которого можно пистонами стрелять? Вот я купил бы у вас.

– Молчи, дрянь! – крикнул на сынишку Петр Михайлович, нахмурившись, размахнулся и дал ему подзатыльник.

XXXVIII

Выйдя из-за стола, Петр Михайлович заперся с зятем в кабинете, предложил ему сигару и сказал:

– Как хочешь, но тебе нужно как можно скорее примириться с Катей, во что бы то ни стало, но примириться, потому что я решил, как только она вернется с богомолья, сейчас же перевезти ее к тебе.

– Да я готов, папашенька, всей душой готов, но ведь вот я не знаю, как она на этот счет… – отвечал Порфирий Васильевич, попыхивая дымком сигары.

– Как она! Ты должен сделать ей всевозможные уступки.

– Позвольте… Но не могу же я, ежели она бог знает что потребует.

– Сама она у тебя ничего не потребует. Я требую. Как она может от тебя что-нибудь потребовать, ежели она об тебе покуда еще даже слышать не хочет? А я знаю, что тебе надо сделать, чтоб она умиротворилась.

– Ну-с?.. – протянул зять и приготовился слушать.

– Прежде всего, ты должен бросить свое хвастовство ростовщичеством, – сказал Петр Михайлович.

– Да я разве хвастаюсь?

– Хвастаешься.

– Когда же это?

– Да вот даже час тому назад передо мной хвастался, когда показывал мне часы с курантами.

– Позвольте… Да разве это ростовщичество? Это торговая сделка.

– И этим должен перестать хвастаться. Делай все эти торговые сделки, бери в залог портсигары, но чтоб все это было шито и крыто, так, чтоб Катя не знала.

– Но ведь это же невозможно, Петр Михайлыч. Куда я дену все мои залоги, покупки?

– Я все придумал. Прячь их у меня в верхней лавке, – сказал тесть.

Порфирий Васильевич замялся.

– В вашей лавке? Позвольте… Но как же это?.. Ведь это…

– Боишься, что я их присвою себе? Стыдись. У меня на двести тысяч чужого комиссионного товару лежит. Я торговый человек, я не ярыга, я – фирма.

– Ничего я не боюсь, но ведь это же нужно…

– Я тебе дам хороший большой шкаф с ключом, в который ты будешь запирать свои вещи, и ключ этот держать у себя. Шкаф будет стоять в верхней лавке.

– Спасибо, спасибо вам… Но у меня, папенька, теперь есть принятые в залог шубы, а к весне их еще больше накопится.

– Для шуб заведешь большой сундук и поставишь его рядом с шкафом. У меня в лавке места много.

– Благодарю вас, папашенька, – сказал Порфирий Васильевич, но все еще был в нерешительности.

Тесть продолжал:

– И каждый день можешь ходить в мою лавку, открывать шкаф и сундук и проверять свои вещи. Вот что я для тебя надумал. Тогда Катя не будет знать, что ты занимаешься этой мерзостью. Мне самому это неприятно, но делаю я это для счастья дочери. Согласен?

– И ничего вы с меня за это не возьмете? – спросил Порфирий Васильевич.

– Конечно же, ничего.

– Тогда, папашенька, вы все это оформите на бумаге. Что, мол, так и так…

– Ах, какая ты скотина! – невольно вырвалось у Петра Михайловича.

– Зачем же ругаться-то, папашенька? Ведь я вас не ругаю. А я все это к тому, что ведь все люди смертны, папашенька. Мало ли что может случиться! Вы умрете скоропостижно, и я ничем не могу тогда доказать, что шкаф и сундук с вещами мои. А дадите вы мне записку, что я, такой-то, отдал внаймы такому-то четверть лавки для постановки шкафа с вещами и сундуков за плату в год такую-то… Ну, хоть за сто рублей. И потом – деньги по 1 января получил сполна.

Петр Михайлович подумал и махнул рукой:

– Черт с тобой! Изволь.

– Мне, папашенька, это даже очень приятно. Позвольте тогда вашу руку, если это дело решенное, – сказал зять.

– Погоди… Еще не все. Это только первый пункт, – отстранил его руку Петр Михайлович.

– Что же еще-то?

– А вот что. Катя неоднократно мне жаловалась, что ты сквалыжничаешь на еде: на обеде, на завтраке и так далее, – опять начал Петр Михайлович.

– Когда же это, папашенька?

– Сам видел и даже от тебя слышал. Сегодня ты еще жаловался на кухарку, что ей рубль на два дня на расходы не хватает, а я хозяин, я знаю, что рубля и на один день мало.

– Так ведь я теперь один да кухарка разве, а при Катерине Петровне я всегда…

– Ну, довольно. Я тебе даю даровое помещение для твоих проклятых залогов…

– Чем же они проклятые? Ведь это хлеб, папенька, хлеб для семьи.

– Не перебивай меня. Я тебе даю даровое помещение для твоих дел в лавке, а ты выдавай Кате каждый месяц при получке жалованья сорок рублей на еду и на расходы по дому.

– Этого я не могу, решительно не могу, папашенька. Помилуйте… Откуда мне такие деньги? – воспротивился Порфирий Васильевич.

– Ну а не можешь, так Катя подаст куда следует прошение о выдаче ей отдельного вида на жительство и начнет в суде дело о возвращении ей от тебя всего ее приданого, – решительно сказал Петр Михайлович. – Ты знай, что ведь у меня ей приданая запись дана, стало быть, все доказательства налицо. И вытребуем мы от тебя и деньги, и вещи. Деньги вытребуем даже те, что ты уже успел раздать под залоги, – повторил он еще раз, – и – обо всем этом я доведу до сведения твоего начальства. Понял ты это?

Петр Михайлович разгорячился и прошелся в волнении по кабинету. Порфирий Васильевич изменился в лице.

– Помилосердуйте, папенька, я не в силах бросать по сорока рублей в месяц на еду, – сказал Порфирий Васильевич.

– Ну, как знаешь.

– Да я разорюсь, я в долги войду.

– Как знаешь. Не согласен – сделаю как сказал. Катя не привыкла голодать или есть черт знает что.

– Да скиньте хоть пять рублей.

– Ах!.. – крикнул Петр Михайлович. – Вот Кощей-то! Ну, делай как знаешь.

– Ну хорошо, я согласен, – после некоторого колебания произнес Порфирий Васильевич. – Только ежели мои финансы не выдержат…

– Нет, должны выдержать, и ты это должен все написать ей в письме. В самом ласковом, в самом просительном письме, которое ты принесешь на показ мне и мы его пошлем Кате в Тихвин. В письме ты должен просить у ней прощения, умолять простить тебя, просить, чтобы она к тебе вернулась, и написать, что ты бросаешь ростовщичество.

– Ох, папенька! – Порфирий Васильевич хрустнул пальцами.

– Да-да… – подтвердил тесть. – И вот здесь-то должен прибавить, что во избежание, чтобы она не винила тебя в сквалыжничестве, ты ей будешь выдавать каждый месяц по сорока рублей на расходы. Согласен?

– Письмо еще писать…

– А ты думал как? Самое ласковое, самое просительное письмо. Она уезжала, так говорила, что тебя видеть не может. И письмо это мне показать.

– Господи, какое унижение! – воскликнул Порфирий Васильевич. – Жена убежала к мужчине, а я…

– Об этом ты пикнуть не должен! Как будто ничего и не было! – бросился к нему со сжатыми кулаками тесть.

– Очень уж жестоко, папашенька… – попятился Порфирий Васильевич.

– Ну, тогда суд, и Катя все от тебя отберет.

– Да смилуйтесь вы хоть сколько-нибудь.

– Как сказал, так и быть должно.

Порфирий Васильевич молчал. Он соображал.

«Что ж, ведь это для того только, чтобы мне сойтиться с женой, а потом постепенно можно как-нибудь и иначе…» – мелькало у него в голове. Он пожал плечами и со вздохом ответил:

– Извольте. Я согласен.

– Только чтобы завтра же у меня было письмо. Приходи опять обедать и приноси его. Надо торопиться, чтобы письмо застало Катю в Тихвине. Они писали мне оттуда, что больше двух недель там не пробудут.

– Хорошо. Доставлю письмо.

Выслушав еще разные наставления от тестя, Порфирий Васильевич отправился к себе домой.

XXXIX

Порфирий Васильевич сдержал свое слово и на следующий день, опять явившись к тестю обедать, принес ему письмо, адресованное к Катерине Петровне в Тихвин. Письмо читалось в кабинете после обеда. Оно было написано четким красивым почерком на розовой бумаге и начиналось так: «Катя! Милая Катя, прости меня! Думаю, ты не рассердишься, что я опять называю тебя Катей. Только в одиночестве постиг я, что значит разлука с тобой. Тоска и угрызения совести терзают мою душу. Глубоко раскаиваюсь, что при последнем свидании у ворот я обозвал тебя оскорбительным словом. Но все это произошло от ревности и сгоряча, а ведь ревность есть любовь. Ежели бы нас не разделяло пространство, я упал бы перед тобой на колени и умолял бы о прощении…»

– Хорошо, хорошо, – одобрительно кивнул головой Петр Михайлович, слушая, как зять читал ему письмо. – Ведь вот, когда захочешь, то можешь быть ласковым.

– Я, папашенька, всегда готов быть ласков, но я деловой человек. Мне иногда обстоятельства не позволяют, голова очень уж слишком делами всякими занята, лицо серьезное – ну, ласки и не выходят, – ответил Порфирий Васильевич и продолжал читать: – «Но я все это сделаю, когда ты вернешься, только прости меня, переезжай снова ко мне и засияй в нашей квартире согревающим солнцем. Того, что тебе так не нравилось в нашей жизни, больше не будет. Я решил отказаться от финансовых дел, покончить со ссудами денег (все это только для тебя, моя дорогая), и ты уже не увидишь больше в нашей квартире ни одного залога. Так как тебе это не нравится, то я бросаю заботы о приращении нашего капитала. Будем жить, по одежке протягивая ножки, и пользоваться только моим жалованьем и процентами с дарованного нам папенькой капитала. Ты обвиняла меня в скаредности и жадности, что я, впрочем, считаю только за экономию. Обвинять тебе в этом меня больше уж не придется, так как на стол и домашние расходы ты будешь получать каждый месяц при получке мной 20-го числа жалованья по 40 рублей, и уж отчета я от тебя требовать не буду; делай как хочешь, веди дом, как знаешь. Письмо это пишу у твоего папеньки в квартире, который довел меня до полного раскаяния. Катя! Я люблю тебя теперь сильнее, чем в первые дни нашей свадьбы, скажу больше – только теперь в одиночестве полюбил я тебя как следует. Прости, Катя, забудь все и вернись ко мне. Слезно прошу тебя об этом. И ежели простила и готова вернуться, то порадуй и утешь ответом. Заочно у тебя и у твоей маменьки целую ручки и жду благосклонного ответа. Твой виноватый муж Порфирий».

– Ведь вот умеешь же писать, собака, а ладить с такой кроткой женщиной, как Катя, не сумел, – ласково и с улыбкой сказал Петр Михайлович.

– Еще бы не уметь-то, папашенька! Я помощник столоначальника, и приходится иногда не такие бумаги составлять, – тоже с улыбкой отвечал Порфирий Васильевич и спросил: – Сами пошлете письмо?

– Сам, сам. Напиши только адрес. Вот адрес. Кроме этого письма, я завтра пошлю еще от себя ей письмо.

Порфирий Васильевич присел к письменному столу и написал адрес.

– А переезжать к вам в лавку с залогами скоро позволите?

– Да переезжай хоть завтра или послезавтра.

– Так я послезавтра-с.

Посидев еще с четверть часика у тестя и выпросив у него себе к чаю банку варенья, Порфирий Васильевич отправился домой.

По уходу зятя Петр Михайлович радостно потер руки.

«Ну, слава богу… Написал-таки он письмо, – проговорил он мысленно. – Я думал, он начнет кобениться и выкинет еще какую-нибудь штуку, но нет… Да он и сам рад с ней как-нибудь примириться. Это сейчас видно. Положим, рад из-за корысти, боится, что мы отнимем у него все приданое Кати… Ну да все равно».

Напившись чаю, Петр Михайлович принялся писать от себя письмо дочери. Он перечеркивал, несколько раз рвал написанное и только с большим трудом составил то, что считал нужным.

«Любезная дочка Катя, здравствуй. Думаю, что в стенах святой обители и под сенью храмов Божьих Бог смирил твою душу и утешил твое сердце, а потому ты теперь здраво рассуждаешь и не будешь противиться воле родительской, ибо родитель твой хлопочет для твоей же пользы. У меня был твой муж Порфирий Васильич и со слезами на глазах молил меня примирить его с тобой. Письмо его с повинной головой ты получишь отдельно. Он так убит горем в разлуке с тобой, что я видел в нем чистосердечное раскаяние в своих поступках. Он клялся мне и божился, что бросит все, что тебе не нравится, и прекратит свои поступки. Обещает не заниматься залогами и не мешаться в твое хозяйство. Что ты сделаешь по дому, то и будет свято. А потому прошу тебя и умоляю, милая Катя, сойтись с ним опять. Что хорошего быть беглой женой? Что хорошего слушать о себе сплетни, а сплетни уже есть. Наши даже родственники распускают молву, что ты сбежала к какому-то офицеру. И вот, чтобы заткнуть злокачественным людям уста, нужно тебе переехать к нему. На словах он мне говорил, что первое время вы можете даже жить на аристократический манер, то есть на разных половинах. Ты будешь жить в спальне, а он в кабинете, а сходиться можете только в гостиной и столовой».

Писав последние строки, Петр Михайлович немножко покраснел, так как о разделении квартиры у него с зятем никакого разговора не было; но он тотчас же оправдал себя тем, что иногда бывает и ложь во спасение, и мысленно прибавил: «Пусть только съедутся, а там уж между собой разберутся».

Письмо заканчивалось так: «Итак, дочка любезная, почти отца твоего, желающего тебе добра, и примирись с мужем. Хоть и плохой муж, но все-таки жизнь с мужем лучше, чем одинокая жизнь беглой жены, на которую все коситься будут. Помни, что и худой мир лучше доброй ссоры, а тут даже и худого мира я не вижу, так как крепко я пытал твоего мужа и из слов его и слез узрел, что он с искренним сердцем раскаялся. А затем шлю тебе свое родительское благословение навеки нерушимо и остаюсь любящий тебя отец Петр Михайлович Гнетов».

Оба эти письма на другой день были посланы в Тихвин.

Дня через два Порфирий Васильевич перевез свои залоги в лавку к Петру Михайловичу, оформив себе помещение в лавке на год «бумажкой», как он выражался. Теперь они оба ждали писем от Катерины Петровны, и Порфирий Васильевич каждый день ходил обедать к тестю.