Текст книги "Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак"

XXX

Денщик доктора Калейденок вскоре куда-то удалился из кухни и принес доктору обед в четырех судках, вздетых на ремне. Пахло жареным салом. При этом запахе у меня родился аппетит. Я вспомнил о пище и, чтоб поддержать свои силы, решил поесть, подошел к чашке с овсянкой и накрошенным хлебом, но есть не мог. Оказалось, что аппетит явился только на минуту.

Доктор Мавзолеев, пообедав в комнате, отдал остатки обеда денщику, и тот, вынеся судки в кухню, принялся уничтожать все, что в них осталось, прикусывая от громадной горбушки казенного черного хлеба. Насытившись, он прилег на стоявшую в кухне койку с подушкой в замасленной ситцевой наволочке и заснул.

Я лежал и мечтал о побеге. «Ведь поведет же нас гулять на двор этот денщик, – размышлял я. – Не будем же мы сидеть все время в кухне. А как поведет, то я могу броситься на него, искусать ему руки, искусать так, чтобы он бросил веревку, к которой я привязан, и тогда я свободен. Можно попробовать даже и перегрызть веревку. Перегрызть ее наполовину, размочалить, а потом и оборвать ее, когда меня поведут гулять».

И я, лежа, начал грызть веревку. Занимался я этим делом долго и усердно. Кто-то позвонил с лестницы. Денщик не двигался. Звонок повторился. Денщик продолжал лежать. Выбежал доктор.

– Леший! Калейденок! Да неужели ты не можешь проснуться! Неужели ты не слышишь, что звонят! Вставай скорей и отвори.

Доктор Мавзолеев потрясал его за руки, за ноги. Денщик сполз с койки и стал потягиваться, но отворять не шел. Доктор Мавзолеев потерял терпение и отворил дверь сам. Вошел тоже военный доктор, рыжеватый, с подстриженными усами и в очках. Сбросив пальто на руки все еще не пришедшего в себя денщика, он заговорил:

– Здравствуйте… Ну, что ваши собаки с удаленными селезенками? Вообразите, мои сегодня две издохли.

– Нет, у меня одна живет, – отвечал Мавзолеев, – и, можете вы думать, имеет даже относительно бодрый вид и ест. Да вот не угодно ли посмотреть?

Мавзолеев подвел гостя к желтой собаке с забинтованным животом.

– Полное удаление селезенки? – спросил гость.

– Нет. Я отсек только половину. Вот уж второй день… Недурно ест.

– Вот видите… У вас неполное… А как температура?

Мавзолеев сказал.

– Но у меня любопытен был пульс у этих собак… Я сделал кривые и сейчас вам их покажу. Про Элефантова-то слышали? – вдруг переменил разговор гость. – Дивизионным врачом сделали.

– Да, но ведь зато от мамки отняли, – сказал Мавзолеев. – А это, Иван Петрович, не шутка.

– От какой мамки?

– Да от практики. У него здесь недурная практика. А теперь придется уезжать из Петербурга. Ведь он здесь акушерствовал очень и очень прилично.

– А это что за пес? – спросил гость, указывая на меня.

– А этого сегодня только привели. Прелестный пес! Вы посмотрите, какой пес! Жаль губить.

Мавзолеев улыбнулся мне и щелкнул двумя пальцами. Я решился прибегнуть к ласке и вильнул ему хвостом, подняв на него глаза полные слез.

– Смотрите… Плачет… О, милая собака! Знаете, мне иногда их ужасно жалко бывает, я уж каюсь, что взялся за опыты, – сказал Мавзолеев и потрепал меня по голове рукой, почесав за ухом. – Верите ли, мне одна собака даже во сне снится, которую я загубил.

– Да что вы! – засмеялся доктор Иван Петрович.

– Верно, верно. И как она мне приснится – я сейчас проснусь.

В это время я поднялся на задние лапы и стал служить.

– Батюшки! Да он служит! Ну, это домашний пес! Совсем домашний! – воскликнул Мавзолеев. – Ах, собака, собака! Да как же ты попала-то ко мне? Стало быть, наш Наумов из домов ворует собак. Ну, довольно, довольно служить.

И он, тронув за голову, посадил меня на четыре ноги.

– Калейденок! Ты ему давал есть? – спросил он про меня денщика.

– Не жрет, ваше высокоблагородие, – был ответ.

– Представьте, я думаю, он чувствует, в чем дело. Видит обстановку, видит больных собак и чувствует что-то, угрожающее ему.

– Еще бы. Ведь Вунд в своей книге разработал многое по этому вопросу, – сказал Иван Петрович.

– Да и не один Вунд. А я вот вожусь с ними, так признаю у них полный мимический язык.

– Конечно, есть язык, – согласился Иван Петрович и сказал: – А ведь я к вам, Мавзолеев, зашел из академии чаю напиться.

– Очень рад, очень рад… Давайте чайничать. Мне пить очень хочется. Калейденок! Ты сейчас поставь самовар, а потом выведи собак погулять на двор, – отдал доктор Мавзолеев денщику приказ и повел доктора Ивана Петровича в комнаты.

Я дрожал всем телом. Надежда, что доктор Мавзолеев выпустит меня на свободу, тронутый моей ласковостью и умением служить, пропала.

«Какой добрый на вид человек, какой ласковый, какие хорошие слова говорит, а вот не сжалился же надо мной!» – рассуждал я и, пока денщик доктора громыхал самоваром, продолжал перегрызать веревку.

Но вот самовар поставлен, и Калейденок повел нас, собак, гулять на двор. Мы были, разумеется, на веревках. Псица с забинтованным животом не могла сходить с лестницы, и денщик потащил ее за шиворот. Она визжала. Другой пес, мой товарищ по заключению, как вышел на двор, сейчас же завыл, вытянув шею и зажмуря глаза.

– Вой, вой!.. На свою голову воешь, – проговорил денщик и пнул его ногой.

Мы машинально нюхали возвышения и углы. Я, привыкший к собачьей вежливости, все-таки расшаркался перед псицей.

Она тоже чуть-чуть вильнула хвостом и прибавила:

– Простите, мне очень тяжело…

Денщик держал в руках от всех нас веревки и следовал за нами. Я посмотрел на него. Он был без шапки, глядел кверху во второй этаж, глупо улыбался и подмигивал кому-то в окно. Вскоре я увидел в окне широчайшее лицо бабы – предмет его улыбок. Она тоже улыбалась. «Вот момент сбежать», – подумал я и обратился к собакам.

– Братцы! – сказал я. – Мы, собаки, считаемся лучшими друзьями человека. Но если этот человек хочет погубить нас, мы должны защищаться. Бросимся сейчас на денщика, искусаем его и убежим!

– Мы, броситься на человека? Нам броситься!.. – иронически проговорила желтая псица. – Да как мы можем броситься и искусать, если мы еле волочим ноги!

Пес только завыл в ответ, и в вое его слышалось слово: «проклятие!»

XXXI

Ужасную ночь провел я в квартире доктора Мавзолеева. Накануне нас, собак, выводили гулять на двор раза четыре, но ни одного раза я не решился выполнить задуманный мною план побега, то есть броситься на денщика, искусать его и, порвав веревку, убежать. Без помощи других собак это было сделать трудно. К тому же я не был уверен, что я достаточно перегрыз веревку, на которой я был привязан, чтоб она могла оборваться.

С вечера я опять принялся перегрызать веревку. Веревка была толстая и поддавалась нелегко. Ложась спать, доктор впрыскивал псу Валету что-то под кожу, а потом измерял у него и у желтенькой псицы температуру и записывал в книжку. Затем он кормил их сырой говядиной и говорил светившему ему денщику:

– С мяса они будут бодрее и будут спать лучше, а то очень уж разителен упадок сил.

– Точно так-с, ваше высокоблагородие, – счел нужным ответить денщик, державший подсвечник с огарком свечки.

– Ты молоком-то поил ли их утром?

– Поил, ваше…

– То-то. Смотри, сам не выпил ли?

– Никак нет-с, ваше высокоблагородие! Что мне молоко!

– Завтра дадим немножко водки в молоке.

– Гм… Собакам водку травить! – улыбнулся денщик.

– Да не ты, не ты будешь это делать. Водки-то уж тебе в руки я не дам.

– Так точно, ваше благородие.

Покормив говядиной псов, находящихся в клетках, доктор и мне кинул кусок мясца, но я даже и не понюхал его. Доктор потрепал меня по голове и сказал:

– Добрый пес, добрый… Скучает пес.

От ласки сердце мое размякло, хоть и видел я в докторе врага. Я вскочил на задние лапы, передними уперся ему в грудь и лизнул его в нос. Доктор отерся рукавом, отвернулся и проговорил:

– Несчастная собака! Как жаль, что она попалась.

Доктор ушел, а я, услыша его последние слова, предался размышлению, отчего доктор меня жалеет, а отпустить не хочет.

«О, люди, люди! О, доктор! Неужели так дорога тебе несчастная рублевая бумажка и серебряный четвертак, которые ты отдал за меня, что ты непременно хочешь загубить мою душу!» – восклицал я и стал завывать.

– На свою голову воешь! На свою! – сказал мне денщик, укладывавшийся в это время спать, и ударил меня своим ремнем.

Вскоре во всей квартире погасли огни. Я слышал храпение денщика. В углу скреблись и грызли что-то мыши. Я долго не мог заснуть и грыз веревку, но наконец сон одолел меня. Я заснул. Во сне мне снилась стая волков, окружившая меня со всех сторон. Я вглядываюсь и в одном из них узнаю доктора Мавзолеева. Шкура будто бы волчья, а лицо его приветливое, доброе, улыбающееся. Доктор разгоняет волков, подходит ко мне, ласкает, гладит меня, называет «добрым, хорошим псом», а другой рукой начинает сдирать у меня будто бы шкуру, начиная с хвоста. Я завизжал и проснулся.

Уже светало. В окна глядело хмурое серое утро. Калейденок еще спал на своей койке, выставив босые ноги. Спали и собаки в клетках или, может быть, не спали, но были в забытьи. Я тявкнул – мне не откликнулись. Во рту у меня горело. Я подошел к чашке с водой и пил долго-долго. Вода несколько освежила меня, и я опять стал дремать.

Вдруг надо мной раздался возглас:

– Калейденок! Да что ж ты, подлец, до сих пор дрыхнешь! Ведь самовар надо ставить! Сапоги! Где мои сапоги?

Я открыл глаза. В кухне стоял доктор Мавзолеев. Он был в одном нижнем белье и в туфлях. Калейденок скатился с койки, сел и принялся почесываться.

– Экий соня какой! – продолжал доктор. – Выведи скорей собак погулять!

И он, увидав меня, опять приласкал.

Вскоре нас вывели на двор. Сходя с лестницы, я решил тотчас же выполнить план побега, ибо веревка была уже достаточно перегрызена, но, когда мы очутились на дворе, я должен был отложить это намерение: ворота и калитка были заперты. Пришлось отложить побег.

«Отложить! – воскликнул я мысленно. – Но ведь доктор может меня через час изранить, так изранить, что я уж не буду в состоянии и бежать».

– Проклятие! – закричал, как и всегда, пес Валетка.

– Проклятие! – повторил я ему.

Но вот мы опять привязаны. Денщик поставил самовар и стал чистить сапоги доктора.

Доктор вышел в кухню и сказал ему:

– Приготовь ремни, чтобы связать эту новую собаку. Мне надо вставить ей трубку.

Я вздрогнул. Взглянув на доктора, я увидал, что он был в белом переднике от горла до колен и держал в руках склянку с чем-то, гуттаперчевую трубку и что-то стальное, блестящее. Доктор не смотрел на меня и стоял от меня отвернувшись. Денщик засуетился, вытащил что-то из-под подстилки своей койки и проговорил:

– Готово, ваше высокоблагородие!

– Тряпку! – крикнул доктор, все еще не обращаясь в мою сторону. – Лучше я его слегка захлороформирую.

Почувствовав, что настает мой конец, я взвыл, поднялся на задние ноги и продолжал выть. Доктор Мавзолеев взглянул на меня, и я увидал, что на глазах его блестели слезы. Денщик протягивал ему ремни и тряпку. Доктор отпихнул их, бросил на пол трубку и стальной инструмент, отвернулся от меня и со вздохом произнес:

– Не могу и не могу… Рука не поднимается.

Он поднял и инструмент, и трубку и удалился из кухни.

Через четверть часа, когда денщик снес доктору в комнаты самовар, доктор снова пришел в кухню, подошел ко мне и стал меня отвязывать.

– Ты будешь жива, милая собака! – торжественно сказал он. – Пойдем в комнаты. Я буду пить чай и дам тебе сухарей.

Почувствовав свободу, я подпрыгнул на грудь к доктору и лизнул его в нос, подпрыгнул еще раз и лизнул в губы, подпрыгнул в третий раз и лизнул в ухо и в довершение всего радостно завизжал.

Доктор Мавзолеев весь сиял.

– Идем, идем в комнаты! Я тебе дам сухарика! – пригласил он меня.

Я верил ему. Я бросился за ним в комнаты.

– Все это надо записать, все это надо записать в сумму наблюдений, доказывающих, что и у собаки есть душа, – повторял он.

XXXII

Доктор Мавзолеев пил чай с сухарями и бросал мне огрызки. Я ел их, старался благодарить доктора глазами и становился перед ним на задние ноги.

Он смеялся и восклицал:

– Что за премилый пес! Надо его оставить для себя. Пусть живет. Калейденок! Мы эту собаку оставим у нас, – обратился он к денщику, принесшему ему вычищенные сапоги.

– Точно так, ваше высокоблагородие. Можно оставить, – отвечал денщик.

– Но ты его все-таки первое время выводи на веревке, а то он убежит.

– Точно так, ваше высокоблагородие, надо выводить на веревке.

Доктор забавлялся со мной. Он кинул мне вверх сухарь, и я поймал этот сухарь. Доктор повторил свой опыт, и я выполнил фокус на славу. Есть мне хотелось, и я готов был съесть втрое, что мне дали, хотя доктор скормил мне все свои сухари.

Через час пришел доктор Иван Петрович и принес банку, завязанную пузырем.

– Вот печень собаки, о которой я вам говорил, – сказал он доктору Мавзолееву после обычных приветствий. – Посмотрите, как она гиперемирована.

Я лежал на ковре в кабинете и вздрогнул. Я уже раньше решил бежать от доктора, невзирая на всю его доброту ко мне, а тут я поднялся и пошел посмотреть, не отворена ли в кухне дверь, чтобы сейчас убежать из квартиры. Дверь, однако, была заперта, и я вернулся в кабинет.

Доктор Иван Петрович увидал меня и спросил:

– Что это пес-то у вас на свободе ходит?

– Оставил у себя из-за его ласкости, – отвечал Мавзолеев. – Не могу и не могу над ним делать опыты. Духу не хватает. Давеча подошел к нему с троакаром, чтобы сделать у него прокол, а он поднялся передо мной на задние лапы, и вижу я, что на глазах у него слезы. Понял и просит, чтоб я его пощадил. Сегодняшние наблюдения мои над ним положительно доказывают, что собаки отлично понимают наш человеческий язык или, по крайней мере, познают, что мы перед ними делаем. Он задрожал, когда я подошел к нему с троакаром, стал выть, а ведь троакара и трубки, которая тоже была при мне, он раньше никогда не видал.

– А почему вы знаете? Он домашний пес, – возразил Иван Петрович, попыхивая папиросой. – Мало ли что ему приходилось видеть в том доме, где он жил!

– Но все-таки это доказывает ум, чисто человеческие соображения… рассудок… Я запишу все это. Да что тут говорить! Собаки понимают человеческий язык.

Доктор Мавзолеев махнул рукой в подтверждение своих слов и заходил по кабинету из угла в угол.

– Посмотрите печень-то хорошенько, – указал ему доктор Иван Петрович на банку, стоявшую на столе. – Тут она у меня целиком, а вот здесь приготовлен из нее микроскопический препарат, – достал он из жилетного кармана завернутые в бумажки стеклышки и развернул их. – Ах да… Вот и кусок почки от той же собаки. Почка тоже поразительно видоизменена.

Иван Петрович полез в боковой карман сюртука и вынул оттуда маленькую баночку с притертой пробкой. Доктор Мавзолеев подошел к письменному столу и стал приготовлять стоящий на столе микроскоп.

– Знаете что, Иван Петрович, – начал он, – эта собака до того меня расстроила, что я, кажется, долго не буду в состоянии делать опыты над собаками, право…

– Полноте, полноте. Что вы!

– Уверяю вас.

Мавзолеев и Иван Петрович принялись рассматривать препарат в микроскоп, а я вышел в кухню, чтобы караулить, не отворится ли дверь на лестницу и не удастся ли мне удрать тотчас же. Калейденок сидел в кухне за столом и допивал остатки остывшего уже докторского чая, кусая маленький кусочек сахару. Перед ним лежала краюха солдатского хлеба. Я подошел к нему и посмотрел на него, вильнув хвостом.

– Что, чертова перечница?.. Жрать хочешь? – спросил он меня ласково и, отломив от краюхи, кинул мне кусок хлеба.

Я съел. Денщик продолжал:

– И всегда тебя кормить буду, ерошка, всегда… Только ты смотри не убеги от нас, а то мне достанется за тебя.

«Ну, уж это-то дудки! – подумал я, улыбаясь. – Убегу, наверное убегу, как вы меня ни ласкайте».

Случай убежать вскоре представился. В дверь постучался дворник. Он был с вязанкой дров, которые принес для кухни. Калейденок отворил ему. Дворник стал входить с вязанкой в кухню. Я встрепенулся, бросился к дверям, проскочил около ног, выскочил на лестницу, сбежал на двор, ни минуты не останавливаясь на дворе, очутился на улице и помчался куда глаза глядят.

Я бежал, подпрыгивал и радостно лаял, бежал без оглядки, не останавливаясь ни около тумб, ни около встречных собак. Я был так рад удавшемуся побегу и свободе, что подскочил к носу какой-то девочки, лизнул ее в лицо и уронил, подпрыгнул к лицу старухи с ридикюлем и также лизнул в нос, вследствие чего старуха заахала, закричала, и со всех сторон послышались мне вдогонку возгласы прохожих:

– Держи его! Лови!

Но поймать меня теперь было уже нелегко. Я ускорил бег и несся, насколько мне позволяли мои ноги. Дабы сбить со следа могущую быть за мной погоню, я сворачивал из улицы в улицу, наконец, выбежал на набережную Невы, увидал Сампсониевский мост и пустился через него.

Вот и Дворянская. На Дворянской я остановился, чтобы перевести дух, постоял несколько времени, выставя язык, и побрел шагом, нюхая тумбы. Стали попадаться знакомые собаки. Вот лайка Фрина, сопровождающая горничную с узлом. Она навострила уши и кокетливо сделала передо мной собачий пируэт передними ногами.

– Батюшки! Откуда вы в таком виде? – воскликнула она.

– Да, мадам, если бы вы испытали только половину того, что я перенес, вас давно уже на свете не было бы, – отвечал я и побежал далее.

– Да что такое? Что такое случилось? – кричала она мне вслед, но я не оборачивался.

Должно быть, я был страшен, потому что на углу Вульфовой улицы встретил меня совершенно незнакомый мне такс в ошейнике, черный с желтыми подпалинами, и, увидав меня, посторонился, косясь на меня, а таксы вообще дерзки и никогда не сторонятся.

Но вот я увидал каланчу и здание пожарной команды. Как радостно забилось мое сердце при виде этого гостеприимного для меня здания! На улице был Мопса. С каким восторгом подбежал он ко мне!

– Голубчик, что с вами случилось? Как вы освободились? Расскажите… Вы, кажется, вчера попали к фурманщику? – восклицал он.

– Хуже… К доктору… А расскажу потом… – отвечал я и, увидав стоящего у ворот на часах пожарного, бросился к нему передними лапами на грудь и радостно завизжал.

XXXIII

Я прибежал на пожарный двор в самый обеденный час. Пожарные окончили уже с утренними работами, задали вторую дачу корму лошадям и бродили по двору в ожидании звонка к обеду. Вот и Денисов.

– Личарда! Личарда! Смотрите, братцы, Личарда! – воскликнул он, увидав меня.

Я подскочил к нему на грудь, радостно завизжав.

Пожарные окружили меня и ласкали, а я бегал между ними и махал хвостом.

– Где ты пропадал, Личарда? – спрашивали они меня со всех сторон.

О, как я жалел, что не обладаю даром человеческой речи и не могу им объяснить, где я пропадал, где я был.

– Смотрите, смотрите, да он и без ошейника, – указывал Вахроменко. – Кто с тебя снял ошейник, Личарда? Ведь это с него сняли ошейник.

– Сняли, сняли, подлецы, – послышался ответ. – Он ласковый. Подошел к кому-нибудь. У того руки зачесались, снял – вот на стаканчик и есть.

– По-моему, он на привязи сидел и сорвался. Иначе с чего бы ему было больше чем на сутки пропадать! – делал заключение коротенький и плечистый пожарный Степанов.

– Сидел на привязи. Это верно… – решили пожарные. – Поди, он голоден. Надо его накормить хорошенько.

– А вот после обеда я ему двойную порцию закачу. Пусть жрет, – сказал Денисов. – Иди в конюшню, Личарда, отдохни до обеда.

Я побежал в конюшню и опять радостно залаял при виде знакомых уже мне лошадей, при виде выбранного для ночлега стойла и стал валяться в нем на соломе, подпрыгивал, катался на спине и потирал передними лапами морду, фыркая при этом. Затем я обегал все закоулки на дворе, обнюхал их, нашел обглоданную сухую кость, как щенок, поиграл с нею, подбрасывая ее, и подпрыгнул перед встретившимся мне котом брандмейстера.

– Опять явился? – мрачно произнес кот, щурясь и щетинясь.

– Опять с вами, опять с вами, Кот Котович, – отвечал я, полный восторга. – О, Кот Котович, не желаю того испытать вам, что я испытал! Ведь я был предательски пойман на улице, попал к доктору, и тот чуть не зарезал меня.

Но брандмейстерский кот не выказал ни капли радости по поводу моего спасения, а отвернулся от меня и побрел на помойную яму.

Я побежал за ворота. Там стоял Мопса. Мопса старался проникнуть на наш двор, а сторожевой пожарный, стоявший у ворот, отгонял его и говорил:

– Прочь… Куда лезешь, арапская морда! Уж и так у нас на дворе разной собачьей шушеры много налезло.

Я подскочил к Мопсе и лизнул его в глаз. Он даже сконфузился от такой ласки.

– Ну, как? Что? Каким образом избавились вы от напасти? – подобострастно спрашивал он меня.

Я рассказал ему все мои приключения, но он не дал мне докончить.

– Знаю, знаю! – вскричал он. – У нас на Петербургской и на Выборгской это зачастую… У нас надо с чужими ой-ой, как быть осторожным! Здесь живут почти в каждом доме доктора, и им то и дело требуются собаки для опытов. Вы вот, Личарда, спаслись неизраненным, а тут у нас на Посадской есть собака, которая убежала от доктора израненная и с трубкой на шее. Да… Дворник вытащил у ней трубку, и она теперь поправилась, но только лаять не может и не в состоянии поднимать правую ногу. А уж это что за собака, которая лаять не может! Впрочем, я вас когда-нибудь познакомлю с ней.

– А только и подлец же ты, Мопса! – сказал я ему. – Как изменнически пустился ты от меня бежать, когда оборванец схватил меня! Вместо того чтобы защищать товарища…

– Но что же я мог поделать, господин Личарда? Я такой маленький… Я спасал себя… – оправдывался Мопса.

– Вздор! Когда оборванец ухватил меня за ошейник, ты мог бы броситься к его ногам и рвать у него штаны, кусать его за икры. Он выпустил бы меня из своих лап, и мы убежали бы.

– Не догадался, – стыдливо произнес он.

– Просто трусу спраздновал. Но как мне жалко моего ошейника! Он снял с меня ошейник, и уж теперь я никогда его не получу… А ошейник гарантировал меня от фурманщиков.

– Не верьте этому, господин Личарда! В ошейниках-то они еще лучше ловят. Во-первых, ошейник чего-нибудь да стоит, а во-вторых, и собаку можно продать. В ошейнике всегда хорошая собака, породистая. Не жалейте об ошейнике. Все это пустяки.

«А что, может быть, Мопса и правду говорит?» – подумал я и вдруг вспомнил о Рогуле.

– А что наша Рогуля? – обратился я к Мопсе. – Как-то ей живется на новом месте?

Мопса улыбнулся своей черной мордой и выставил три-четыре зуба.

– Да разве она на новом месте? – сказал он.

– А где же?

– У вас на пожарном дворе. Еще вчера под вечер прибежала.

– Да неужели?! – воскликнул я. – Ну, псица!

Я был поражен и сел, потряхивая ушами.

– Нет, вам не отделаться от нее, господин Личарда, – продолжал Мопса. – Не такая это собака. Она сядет вам на шею и ноги свесит, помяните мое слово. Это самая тонкая бестия! О, это тонкая бестия!

– Но отчего же я не видал ее сейчас на пожарном дворе? – удивлялся я и стал чесать в раздумье у себя за ухом задней ногой.

– Где-нибудь спряталась. Подите и поищите. Она давеча перед вашим приходом здесь по улице бегала, даже забежала ко мне на двор и украла у меня кость, которую я припрятал к обеду за помойными ведрами.

– Ужасная женщина! Пойду посмотрю ее!

И я, тряхнув еще раз ушами, побежал к себе на пожарный двор.

В это время звонили к обеду. Наши пожарные бежали в застольную. Они распахнули дверь, идущую в коридор, и тут я увидал Рогулю, которая, проскользнув около ног пожарных, выскочила на двор. Увидав меня, она закричала:

– А, явленное чудо! Где это вы пропадали?

– Но как вы здесь, Рогуля? Ведь я отыскал вам хорошее место, – заметил я.

– А если оно так хорошо, то и идите туда сами, – дерзко отвечала она. – А вам только бы шляться, старый волокита.

– Ах, Рогуля! Выслушайте меня…

– Нечего тут слушать! Где это вы всю ночь пропадали? Уж шерсть на спине у старика вытерлась, а он, как увидит женский хвост, так и пробегает за ним всю ночь. Тут тревога сегодня ночью была, а вас не было, и пожарные ездили на пожар одни. Вот выгонят вас со двора за неисполнение ваших обязанностей, тогда и будете знать! – читала мне Рогуля наставление.

– Тьфу ты!.. – плюнул я и поплелся в конюшню.