Текст книги "Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак"

XXIV

Порфирий Васильевич поутру проснулся с головною болью. Поднимаясь у себя в кабинете с дивана, на котором он спал даже без одеяла, только в халате и на одной подушке, он ворчал и посылал ругательства по адресу жены.

– И как это могло случиться, что из такой кроткой девушки вышла мегера – ума не приложу! Крокодил какой-то в юбке. Всем моим предприятиям мешает, – бормотал он, держась за больную голову. – Нет, надо подтянуть, надо обуздать, а то уж очень распустил ее. Ведь вот все боишься, что убежит куда-нибудь, оттого и держишь ее на слабых вожжах, а слабые вожжи здесь только вред приносят. Ну, что хорошего теперь? – рассуждал он, обуваясь. – Ни я муж, ни я хозяин. Словно я батрак какой-то. А так жить нельзя. Следует принять крутые меры. А что до того, что убежит, – так пускай бежит. Сбежит, а мы опять вернем. Без паспорта долго не набегает».

Выйдя в гостиную, он думал найти жену спящею в спальной, но она была уже вставши. Катерина Петровна в блузе и пуховом платке сидела в столовой за самоваром и пила чай.

– Благодарю вас за доставленное удовольствие, – сказал Порфирий Васильевич, увидав ее. – Благодаря вашим вчерашним безобразиям у меня сегодня голова болит. Я спал на одной маленькой диванной подушке и не имел даже одеяла, чтоб прикрыться.

Катерина Петровна выслушала эту тираду молча и отвернувшись от мужа. Он потоптался в столовой, отправился в спальную умываться и, вернувшись оттуда в брюках и жилете, опять начал:

– Словно вы волчонок какой-то, пойманный в лесу. Никак вас приручить нельзя. Я вам, Катерина Петровна, – в последний раз говорю: берегитесь, иначе я приму крутые меры. Ежели я добр до сих пор, то только потому, что сдерживаюсь.

– Можете какие вам угодно принимать меры, – отвечала Катерина Петровна.

Губы ее были бледны и тряслись. Он подсел к столу и стал ожидать себе чаю, но она не подавала ему, как обыкновенно, стакана с чаем.

– Наливайте же, – сказал он. – Что ж вы своей обязанности не знаете!

– Сами можете наливать.

– Да вы неукротимый вампир какой-то!

Он посмотрел на жену зверем и, наконец, сам подойдя к самовару, налил себе стакан чаю.

– Матрена! – крикнул он кухарку и, когда та пришла в столовую, отдал ей такой приказ: – Поросенок отварной есть, курица жареная есть, стало быть, к обеду все вчерашнее. А на суп возьмите две бутылки снятого молока и засыпьте вермишелью. Больше нам ничего не надо. И ужо, чтобы не переменять! Слышите? Не переменять! Явится какая-либо перемена в обеде – вы будете отвечать. Вот вам двугривенный на расходы: на молоко, на хлеб, на вермишель. Крутые меры начинаются-с… – кивнул он жене по уходу кухарки.

– Пускай начинаются, – отвечала она и стала кусать губы.

Он наскоро выпил стакан чаю и отправился надевать вицмундир, чтобы идти в должность. Минут через десять он уходил из дома и, с фуражкой в руке и с портфелем под мышкой, заглянул в столовую.

– Я ухожу добывать хлеб, а вам советую на свободе подумать, как бы перемениться и сделать жизнь вашего мужа хоть сколько-нибудь сносною, что ли.

В ответ на это Катерина Петровна не проронила ни слова.

– Да это истукан какой-то! – проговорил он и ушел в прихожую, хлопнув дверью.

Тотчас же по уходе мужа в должность Катерина Петровна начала собираться переезжать к Мохнатову. Все ее хорошее приданое белье лежало еще в большом сундуке, в том самом, в котором она отвозила когда-то его к отцу и матери. Она стала вынимать из шкафов свои платья и другие наряды и укладывать их в картонки и вязать в узлы из простыней. Кухарка увидала все это и всплеснула руками.

– Опять уезжаете? Матушка барыня, да что ж это такое! – воскликнула она.

– Не могу я, Матренушка, жить с ним, решительно не могу, – отвечала Катерина Петровна. – Помилуй, ведь это не жизнь, а каторга. Он скряга, самый мерзкий скряга и к тому же злейший ростовщик, закладчик. Черствый, бессердечный человек. Я даже не знаю, о чем мне с ним разговаривать. Он ни о чем не может разговаривать, кроме своего закладчества. Помилуй, разве это жизнь! И хоть бы какое-нибудь развлечение, чтобы забыться, а то вот мы месяц живем вместе, и никакого он мне развлечения не доставил. Деньги, деньги – и ничего больше. В грошах сквалыжничает, в куске хорошем себе и мне отказывает.

– Да уж и я скажу, что сквалыжник, – проговорила кухарка, покачивая головой. – Много я по местам маялась, пожилой я человек, видала я скупых господ, а это уж совсем какой-то несуразный. А только как же вам уходить-то, милушка? Ведь опять воротит.

– Нет, уж теперь не воротит. В ногах он валяйся у меня и проси вернуться – ни за что не вернусь. Нет, уж теперь я решилась. Теперь все кончено! – сказала Катерина Петровна.

– Да папенька-то с маменькой вернут. Вы ведь к папеньке с маменькой опять?

– Нет, уж теперь не к папеньке с маменькой. Довольно. Что ж, ежели они к себе меня не принимают.

Матрена осклабилась и спросила:

– Стало быть, к дружку милому? Так, так…

– Нет, нет, и не к дружку. Просто наняла себе комнату. Снимай мои образа со стены, Матренушка, доставай все серебро из буфета. Да, да… Две лампы надо взять. Лампы я как-нибудь в подушки… Ведь вот сколько ламп за мной в приданое дано, а три из них, по его скаредности, мы даже и не заправляли. Вот парочку из них в подушки мне и уложи. Сначала я только дорогие вещи с собой возьму: платья, шубы, серебро, а потом, когда найму квартирку, и мебель свою перевезу. Ведь это все мое, Матренушка, все мое.

– Да что говорить! Много ли у него своего добра было до свадьбы! А только как же, милушка, вы без паспорта-то на квартире будете жить? Ведь без паспорта никто вас на квартире держать не станет.

– Ах, Матренушка! Только бы уж как-нибудь мне вырваться-то, а там как-нибудь и паспорт хлопотать начнем! Ты, Матрена, иди и найми мне ломового извозчика, потому я должна и кой-какую мебелишку с собой взять.

– Ах, барыня, барыня, что вы делаете!

– Пожалуйста, Матренушка. Я тебе, Матренушка, хорошо на кофей дам, похлопочи только для меня.

И Катерина Петровна, нервно, лихорадочно торопясь, вытаскивала из комода свои вещи и, комкая их, перекладывала в картонки и узлы. Матрена помогала ей.

– Тогда вот что, барыня… Тогда я за ломовым-то извозчиком дворника пошлю… – говорила Матрена. – Дворник и воз с вещами на место доставит.

– Пожалуйста, Матренушка, пожалуйста… А за труды вот тебе…

Катерина Петровна схватила первое попавшееся ей ситцевое платье и отдала кухарке. Та припала к руке ее и восклицала:

– Вот уж за это спасибо, барыня, ангельская душенька! Спасибо. Ах, не ценит вас барин, не ценит мою голубку!

В час дня со двора потянулась ломовая подвода, нагруженная вещами Катерины Петровны. Подводу сопровождал дворник. Через полчаса уехала из дома и сама Катерина Петровна с узлами на извозчике.

XXV

Часу в пятом Порфирий Васильевич вернулся домой со службы.

– Барыня дома? – спросил он отворившую ему дверь кухарку и снимавшую с него пальто.

– Уехали.

– И до сих пор не возвращалась? Куда уехала? К своим?

Кухарка молчала и за спиной Порфирия Васильевича слезливо моргала глазами. Порфирий Васильевич вошел в гостиную, заглянул в спальную и ахнул. В спальной не было туалетного зеркала Катерины Петровны, не было зеркального шкафа. Он заглянул за альков – за альковом стояла только одна его кровать, а кровати Катерины Петровны не было.

– Опять к своим убежала? – сказал он сопровождавшей его кухарке. – Но зачем же ты мебель-то позволила увозить? Ты прислуга… Ты обязана дом охранять.

Он не знал, что и говорить. Губы его тряслись. На лбу выступил пот. Кухарка тоже была ни жива ни мертва.

– Барин… Да разве я смею им препятствовать? Ведь они барыня.

– Батюшки! И двух ламп в гостиной нет. Ну уж это мерзость! Зачем ты выпускала? Какое ты имела право выпускать? Ведь это на возу все вывезено.

– Ох, на возу, на возу! Дворник и подводу нанимал.

Кухарка заплакала.

– А уж дворнику я не прощу, – продолжал Порфирий Васильевич. – Он знает, что квартира нанята на мое имя, стало быть, и вся находящаяся в ней движимость моя. Это преступление. Когда барыня уехала?

– Утром, утром. Ох, давеча утром.

– Дрянь! – топнул на кухарку Порфирий Васильевич и продолжал: – Второй раз уехала. Положим, я ее вытребую и все вещи ее вытребую, но ведь она второй раз бросает деньги на глупую переездку, а мы ведь не бог весть какие богачи. Ты не имела права ее выпускать. Вот я в участок тебя отправлю как сообщницу с похитительницей моих вещей.

– Барин! Не губите! Могла ли я не выпускать барыню, судите сами!

– Вон! Пошла в кухню! Или нет, постой. Стряпали сегодня что-нибудь к обеду?

– Ох, ничего не стряпали!.. Но у нас есть поросеночек отварной.

– Что мне твой отварной холодный поросенок, ежели я супу горячего хочу! Подай мне сейчас пальто и запри за мной двери. Я за барыней сейчас поеду. Там у ее отца и пообедаю. Нет, это черт знает что такое! – горячился Порфирий Васильевич, направляясь в прихожую.

Он был уверен, что Катерина Петровна переехала к отцу и матери.

Кухарка заперла за ним дверь. Он быстро сбежал с лестницы, пробежал по двору, выскочил за ворота, хотел нанять извозчика, но остановился.

«Не возьму… Пешком пойду… – мелькнуло у него в голове. – И так уж много глупых расходов по этой проклятой перевозке мебели с места на место, а я еще буду на извозчиках ездить и расходы усиливать».

Он зашагал пешком. Шел, торопясь, и все ускорял шаг. На улице холодно не было, он разгорячился, вспотел. Пот с него лил градом; лицо было красно. Шел он, размахивая руками, и шевелил губами, произнося про себя ругательства, а два раза даже вслух воскликнул:

– Погоди ж ты, покажу я тебе себя! Я смирен, смирен, но только до поры до времени!

При этих возгласах прохожие косились на него и долго смотрели ему вслед, но он ничего этого не замечал. Приближаясь к дому, где жили отец и мать Катерины Петровны, Порфирий Васильевич уже буквально бежал. Добежав до дома, он быстро и без передышки взобрался в третий этаж, позвонился у двери и, когда вошел в квартиру, то был до того запыхавшись, что даже не мог говорить. Сбросив с себя пальто на руки прислуге, он опустился на ясеневый стул, стоявший в прихожей, поник головой и тяжело дышал.

В прихожую заглянул Петр Михайлович и ужаснулся при виде своего зятя в таком положении.

– Господи! Что такое случилось? – произнес он испуганно.

– Папенька, это уж из рук вон, и всему этому надо положить предел! – еле мог выговорить Порфирий Васильевич.

– Да что случилось-то, голубчик? – недоумевал Петр Михайлович.

– У вас Катя?

– Какая Катя? Никого у нас нет. Разве Катя не дома?

– Ах, черт возьми! Да на кой же дьявол я иначе к вам прибежал бы! Ушла она, переехала и вещи, и мебель с собой увезла!

– Переехала? С вещами переехала? Да куда же она могла переехать? Ее нет у нас.

Петр Михайлович уже и сам трясся как в лихорадке.

– Господи боже мой! Что ж это такое! Она к Мохнатову, стало быть, убежала! – всплеснул руками Порфирий Васильевич, поднялся с ясеневого стула и опять же шлепнулся на него.

– К какому Мохнатову? Что ты брешешь! Мохнатов у меня в лавке… Я сейчас только видел Мохнатова. Перед обедом видел… – заговорил Петр Михайлович.

В прихожую вышла и Анна Тимофеевна.

– Катя от него опять убежала… – сказал ей Петр Михайлович.

– Как убежала? Куда убежала? Голубушки! Батюшки! Что же это такое! – слезливо взвизгнула Анна Тимофеевна.

– Убежала, маменька, убежала! И с мебелью убежала, с вещами убежала… Туалет увезла, шкаф увезла, кровать увезла… вещи, белье всякое… – подтвердил Порфирий Васильевич. – С утра убежала. Она, маменька, к Мохнатову убежала. Она сулилась к Мохнатову убежать. Она сколько раз меня этим стращала. Если ее нет у вас, то она у Мохнатова. Скажите, где адрес Мохнатова.

– Да Мохнатов час тому назад был здесь у нас и столовался, – отвечала Анна Тимофеевна. – Как она могла к нему сбежать?

– А я полтора часа тому назад видел его у нас в лавке, – прибавил Петр Михайлович. – Его дома-то целый день не было. Разве без него?..

– У него она, у него! – восклицал Порфирий Васильевич. – Петр Михайлович, поедемте. Надо все это по горячим следам… Так оставить нельзя… Надо этому положить предел. Помилуйте, разве это семейная жизнь, если по два раза в месяц из дома бегать! И наконец, она меня даже к нам в спальную второй день спать не пускает. Умоляю вас, Петр Михайлович, едемте.

– Да Мохнатов рядом с нами, через дом живет. Тут и ездить нечего, – проговорил Петр Михайлович.

Анна Тимофеевна уже плакала в голос и говорила:

– Конечно же, она у Илюшки Мохнатова. Иначе ей быть негде. Она и мне говорила, что к нему пойдет, ежели муж ее терзать не перестанет. Это все вы, Порфирий Васильич, виноваты, вы довели ее до этого своим сквалыжничаньем!

– Маменька, она сама несносная женщина! Она мотовка и к тому же все мне назло!.. – вопил Порфирий Васильевич. – Папенька! Надо идти. Так оставить нельзя! Одевайтесь…

Он вскочил со стула, засуетился и стал нахлобучивать на голову фуражку, но вдруг спросил:

– Вы уж обедали?

– Только что сейчас отобедали, – отвечал Петр Михайлович.

– Не осталось ли у вас чего-нибудь от обеда? Дайте мне поесть супцу.

– Да поешь, поешь. Как в доме чему-либо не остаться! Все есть. Ах ты господи! Ушла… Ведь надо же такой напасти случиться! Из дома ушла.

Утирая слезы, Анна Тимофеевна велела горничной собрать для Порфирия Васильевича обедать. Тот разделся, присел к столу, начал наскоро глотать суп, но, не доев тарелки, бросил ложку, вскочил из-за стола и сказал тестю:

– Не могу… В горло не лезет. Пойдемте, Петр Михайлыч…

– Идите, идите… И я пойду с вами… – проговорила Анна Тимофеевна.

Все вышли в прихожую и начали одеваться.

– И ведь недаром я все сны какие ужасные вижу… – бормотала Анна Тимофеевна. – Ах, беда, беда! Хуже беды и нет, когда несогласие между мужем и женой.

Прислуга захлопнула за ними дверь.

XXVI

К Мохнатову они тянулись по улице гуськом. Петр Михайлович, знавший, где живет Мохнатов и бывавший у него, шел ускоренным шагом впереди, за ним следовал Порфирий Васильевич, и, наконец, сзади всех, сильно отставая, брела Анна Тимофеевна. У запертых ворот около калитки сидел караульный дворник в тулупе. Дворник успел приглядеться к долго жившему по соседству Петру Михайловичу, знал его в лицо, как часто ходившего мимо их ворот человека, а потому отвесил ему поклон. Они вошли в калитку, прошли по двору и стали подниматься по лестнице. Порфирий Васильевич, все время хранивший молчание, на лестнице воскликнул:

– Ведь это нигилистка какая-то! Право, нигилистка… Помилуйте, к любовнику сбегать… И как могла уродиться такая в богобоязненном купеческом семействе – вот я чего не понимаю.

– Уж и к любовнику! Ты погоди выражаться-то. За это ответить можешь… – кряхтел Петр Михайлович.

Ему все еще не верилось, чтобы дочь его была у Мохнатова.

– Ах, папенька, не до выражений мне теперь! Нахальническим образом мебель из квартиры увезти, захватить с собой все свои вещи и документ в четыре тысячи – это уж ни на что не похоже! Не слыхал я, чтобы девушки, взятые из богобоязненных купеческих семейств, так делали. Курсистки разные, повивальные бабки трепаные-перетрепаные на это способны, а не дочь солидного купца.

– Сам виноват, зятюшка, кругом сам виноват… – бормотала Анна Тимофеевна. – Мало ты ее и нас донимал разными издевками, что ли? И перед свадьбой, и во время свадьбы… Ведь уж только терпение наше ангельское…

– Ах, маменька, все, разумеется, было из-за выгод. Всякому своя рубашка к телу ближе… Но теперь, когда уж сторговались и все устроилось по-хорошему, так это просто странно такие поступки делать! Но довольно. И все это надо сейчас же прекратить.

Петр Михайлович позвонил уже у двери. Дверь отворила грязная косматая баба.

– Мохнатов дома? – спросил он.

– Мохнатов? Да когда же он об эту пору бывает дома! Вот придет в девятом часу из лавки – тогда и милости просим, – отвечала баба.

– Видишь, Порфирий Васильич… Моя правда… – обернулся к зятю Петр Михайлович и опять спросил бабу: – И днем его не было дома?

– Да когда же он днем дома бывает!

– Позвольте, Петр Михайлыч, так нельзя спрашивать, – перебил его Порфирий Васильевич, продвинулся вперед и спросил бабу: – А нет ли у Мохнатова какой-нибудь молодой дамы в гостях? Не переехала ли к нему сегодня какая-нибудь дама?

Баба несколько смутилась и отвечала:

– Подите вы! Какие у нас дамы! У нас только мужчины! Никаких у нас дам нет.

– Как нет? Есть. Должна быть. Ты, милая, не ври. Ты говори правду. К вам сегодня переехала дама. Туалет перевезла, шкаф зеркальный. Скажешь правду – на кофей получишь. Папенька, дайте ей двугривенный на кофей, она скажет, – обратился Порфирий Васильевич к тестю. – Я сам бы дал, но у меня нет мелочи.

– Переехала к вам сегодня какая-нибудь дама? – в свою очередь задал вопрос Петр Михайлович. – Вот тебе на кофей… Говори… А то ведь мы все равно от дворника узнаем.

– Ну переехала. Ну так что ж… У нас завсегда жильцы живут, – сказала баба, принимая мелочь. – Переехала и жить будет.

– Катерина Петровна Курнышкина? – допытывался у бабы Порфирий Васильевич.

– Ну да, Катерина Петровна. А только она не к Мохнатову переехала, а к нам переехала, в свою комнату переехала.

Очевидно, баба была уже предупреждена о могущих произойти визитах и научена.

– Здесь! Ох, здесь! Святители! – со стоном вырвалось у Анны Тимофевны. – Где она, милая? Нам ее видеть нужно.

– Да, да… Проводи нас к Катерине Петровне, – сказал Петр Михайлович.

– Да что тут мы стоим и чего-то Христа ради просим! – закричал Порфирий Васильевич. – Я муж и всегда имею полное право войти к моей жене!

Он оттолкнул кухарку и ринулся в квартиру.

– Постойте, постойте, барин! Так нельзя. Я прежде должна хозяйку свою спросить, – останавливала его баба, но он отмахнулся от нее и пошел по коридору, тускло освещенному висевшей на стене маленькой лампочкой.

Но хозяйка, тощая пожилая женщина в кацавейке и с повязанными зубами, стояла уже в глубине коридора и спрашивала:

– Что тут за шум?

– Шуму никакого-с… – отвечал Порфирий Васильевич. – А нам нужно видеть Катерину Петровну, и потрудитесь нам указать, где она.

– Катерины Петровны нет дома. Катерина Петровна пошла гулять, – отвечала, несколько замявшись, хозяйка.

– Тогда мы подождем ее возвращения. Покажите нам ее комнату и позвольте сесть и дожидаться.

Порфирий Васильевич размахивал руками.

– Но этого нельзя, господин. Может быть, она и ночевать не придет, – говорила хозяйка.

– Все равно, подождем. Понимаете ли, нам нужно ее видеть. Я муж ее, а вот это родители Катерины Петровны.

Порфирий Васильевич ткнул себя в грудь и указал на Петра Михайловича и Анну Тимофеевну.

– Кроме того, у Катерины Петровны, как мне известно, нет паспорта, потому что она тайно сбежала от мужа, – а вы не имеете права держать беспаспортных. За это вас можно, сударыня моя, прямо на цугундер.

– Оставь ты… Зачем так? Так не следует, – остановил Петр Михайлович зятя за руку и сказал: – Если Катерина Петровна дома, то прошу вас непременно допустить до нее.

– Да нет ее, какие вы, право, странные. Ну придите в другой раз…

В эту минуту из комнаты, выходящей в коридор, отворилась дверь, и на пороге показалась Катерина Петровна. Она была в светлом ситцевом капоте, лицо ее было бледно, губы дрожали.

– Я здесь, папенька… Войдите…

– Голубушка! Катенька! Что ты наделала, бесстыдница! – крикнула Анна Тимофеевна и со слезами бросилась на шею дочери.

– Какое же вы имеете право говорить, что ее дома нет! – накинулся Порфирий Васильевич на хозяйку. – Не имеете права.

– Я говорю то, что мне было приказано сказать, – пробормотала хозяйка, скрываясь в глубь коридора.

– Приказано! – кричал ей вслед Порфирий Васильевич. – Это называется укрывательством беспаспортных личностей, мадам, и за это вы строго ответите!

Он тоже вместе с тестем вошел в комнату и осмотрел ее по сторонам. Комната была чистенькая, о двух окнах, оклеенная светлыми обоями. Катерина Петровна успела уже и уставиться в ней. По одной стене стояла кровать с кучей подушек с батистовыми шитыми накидками, покрытая шелковым малиновым приданым одеялом, зеркальный шкаф и большой сундук с бельем, по другой стене помещался туалет с безделушками, взятые от хозяйки простенький стол и диван, а также дешевенький комод под орех. Комод и стол были покрыты цветными скатертями, и на столе и на комоде приветливо горели две лампы, привезенные Катериной Петровной с собою. В углу – два узла с вещами.

Порфирию Васильевичу прежде всего бросились в глаза лампы.

«Срамница! Даже две лампы зажгла! Вот уж совести-то нет…» – подумал он и стал снимать с себя пальто.

Раздевался и Петр Михайлович. Анна Тимофеевна сидела рядом с дочерью на диване и говорила ей:

– Ах, что ты наделала, Катюша! Что ты наделала!

Обе плакали.