Текст книги "Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак"

XX

Мохнатов Илья Спиридонович был еще очень молодой человек. Ему не минуло еще и двадцати пяти лет. Отец его был купец, мелкий торговец, торговал в рынке готовым платьем, но разорился, запьянствовал и умер, оставив вдову и сына Илью, которого купцы, бывшие соседи по лавке его отца, как-то ухитрились поместить на счет купеческой управы в Петровское коммерческое училище. Способностями Илью Мохнатова Бог не наградил. Он три раза сидел по два года в одном классе, вместо того чтобы заниматься ученьем, писал малограмотные стихи, кончил тем, что в одном из классов остался на третий год и уже курса не окончил. Двадцатилетним юношей его отдали старухе-матери, имевшей табачную лавку где-то на Петербургской стороне и еле пропитывающей себя вместе с такой же старухой-сестрой. Илье Мохнатову пришлось искать места. Мать побежала по знакомым купцам, просила, кланялась – и вот место нашлось. Мохнатов был все-таки грамотен, учился немножко бухгалтерии, и Петр Михайлович, которому его предлагали в приказчики, взял его к себе в конторщики, посадив за счетные книги в верхней лавке. Жалованья Мохнатов получал двадцать пять рублей в месяц, столовался у хозяина, но жил у матери. Впоследствии же, когда мать Мохнатова умерла и ему пришлось жить на своей квартире, Петр Михайлович увеличил его жалованье и дал сорок рублей в месяц, которые Мохнатов и получал уже больше двух лет. После смерти матери Мохнатов переехал с Петербургской стороны ближе к дому своего хозяина и нанимал где-то на втором дворе комнату за двенадцать рублей в месяц, так как Петр Михайлович никого из служащих в лавке у себя на квартире не держал, а только давал им завтрак и обед. Мохнатов был молодой человек непьющий, не гуляка, и единственною его слабостью было, что он писал стихи, рассылал их по редакциям для напечатания, но тщетно, стихи нигде напечатанными не появлялись.

Так как Мохнатов приходился каким-то очень дальним родственником Анне Тимофеевне – жене Петра Михайловича, то иногда бывал в доме отца и матери Катерины Петровны, начал с подношения стихов Катерине Петровне, влюбился в нее или ему только казалось, что он влюбился, и кончил тем, что робко сделал ей предложение. Катерина Петровна не сказала ему ни да ни нет, не высказала со своей стороны никакого чувства, но передала о предложении Мохнатова матери, а мать – отцу. Петр Михайлович вспылил, взбесился и запретил Мохнатову ходить к ним, но от места ему все-таки не отказал. Спустя полгода дерзость Мохнатова была забыта, Катерине Петровне отыскали жениха – Порфирия Васильевича, и Мохнатов даже в числе других приказчиков был приглашен на свадьбу Катерины Петровны, был даже на сговоре – вечеринке, которую Петр Михайлович делал у себя в квартире перед свадьбой дочери.

И вот Катерина Петровна, возненавидев мужа, отправилась к Мохнатову просить, чтобы он взял ее к себе.

«Не выгонит его папенька со службы, когда узнает, что я с ним и уже живу у него. Все это вздор, пустяки, и папенька только зря говорил об этом. Он человек добрый и рассудительный, – думала Катерина Петровна, подъезжая к дому Мохнатова на извозчике. – Вот только Мохнатов-то бы взял меня к себе. Впрочем, влюблен, так должен взять. Господи! Вложи ему такие мысли, чтобы он взял меня!» – мысленно молилась она, рассчитываясь с извозчиком.

Дом, где жил Мохнатов, был большой каменный пятиэтажный дом с двумя дворами. Катерина Петровна остановилась у ворот и дернула за ручку звонка, вызывая дворника. Она знала только, что Мохнатов живет в этом доме, на дворе, а в какой квартире, не знала, и ей нужно было спросить.

Вышел заспанный дворник в валенках, полосатой фуфайке, без шапки и почесывался.

– Послушайте, дворник, где здесь Мохнатов живет? – спросила Катерина Петровна, стараясь сколь возможно быть ласковее.

– Мохнатов? – задал, в свою очередь, вопрос дворник. – А кто он такой?

– Он приказчик. Он у купца Гнетова в конторщиках служит.

– В конторщиках… Так… А он на своей квартире живет или от жильцов снимает?

– От жильцов, от жильцов.

– Так где же так-то всех запомнить! Нужно знать, который номер квартиры.

– Вот номера-то квартиры я и не знаю. Нельзя ли как-нибудь узнать, как-нибудь справиться? – просила Катерина Петровна. – Пожалуйста… Я вам на чай дам. Мне очень нужно… Вот вам…

Дворник сделался мягче, когда Катерина Петровна сунула ему в руку двугривенный.

– Тогда нужно по домовой книге справиться. Пожалуйте в контору… Где же тут так-то всех знать! Всех не упомнишь. У нас в доме больше тысячи всякого народа живет! Пойдемте… – приглашал дворник.

– Нет, уж вы сами справьтесь, а я здесь подожду. Вернетесь и скажете мне, – отвечала Катерина Петровна, – боясь идти в домовую контору, чтоб не натолкнуться как-нибудь на какого-либо знакомого.

– Хорошо, извольте. Как фамилия?

– Мохнатов.

– Мохнатов, Мохнатов… Да он какой такой из себя? Может, я и знаю.

– Белокурый… Кудрявый… В пальто с серым барашковым воротником ходит и в такой же шапке…

– Тогда знаю-с… Пожалуйте за мной… – кивнул ей головой дворник. – Это на втором дворе, у Чуднихи на квартире. Третий этаж… Квартиру покажу…

Дворник повел Катерину Петровну на второй двор. Они поднялись по довольно грязной лестнице на третий этаж. Пахло кошками, из отворенной двери, мимо которой они проходили, вылетал чад от жареного кофе. Катерина Петровна шла за дворником, и сердце ее болезненно сжималось от ожидания, нетерпения и неизвестности, чем все это кончится.

«Боже мой, боже мой! Неужели он меня не возьмет? – спрашивала она себя мысленно. – Пожалуй, побоится, что папенька прогонит его с места… Но ежели папенька его прогонит, то мы можем сами открыть лавку – табачную, перчаточную, духи и мыло продавать. Ведь у меня есть документ на папеньку в четыре тысячи… И наконец, мои вещи, мое приданое… Мы вытребуем… И отчего ему меня не взять? Бегают же другие жены, и их берут, берут и живут с ними».

– Вот где они существуют… – указал дворник на дверь в третьем этаже и сам позвонил.

Катерина Петровна украдкой перекрестилась. Сердце ее совсем замерло. Дверь отворила босая, растрепанная, грязная кухарка.

– Ведь у вас, кажись, Мохнатов живет? Конторщик Мохнатов? – спросил дворник.

– Илья Спиридоныч Мохнатов… – выговорила, в свою очередь, Катерина Петровна.

– Илья Спиридоныч? У нас, у нас… А вам что от него? – заговорила кухарка.

– Вот барыня его спрашивает. Проводи ее к нему, – указал дворник.

– Пожалуйте, матушка барыня, пожалуйте… Они чай пьют. Сейчас только самовар ему подала. Тише тут… Не споткнитесь.

Кухарка повела Катерину Петровну по маленькому темному коридору.

– Илья Спиридоныч! К вам дама! – крикнула кухарка и распахнула дверь.

XXI

Илья Спиридонович Мохнатов, небольшого роста тщедушный молодой человек, блондинчик с кудрявыми, довольно длинными волосами и маленькой бородкой клином, несколько подслеповатый, пил чай, когда вошла в его комнату Катерина Петровна. Одет он был по-домашнему в старое потертое пальто, в распахнутые полы которого было видно, что он без жилета и в ночной рубашке с косым воротом. Комната была маленькая, в одно окно, в ней стояли только кровать, покрытая серым байковым одеялом, комод, открытый ломберный стол и три стула, но было до того тесно, что вошедшая Катерина Петровна не знала, как повернуться.

– Я к вам, Илья Спиридоныч… – чуть слышно проговорила Катерина Петровна, стоя около двери.

Подслеповатый Мохнатов, сидевший у ничем не покрытого стола около грязного самовара, не сразу разглядел, кто к нему пришел, и, приподнимаясь, спросил:

– Позвольте… что вам угодно?

– Да неужели вы меня не узнаете, Илья Спиридоныч? – Катерина Петровна откинула вуальку, которой была прикрыта верхняя половина лица.

Мохнатов в это время подошел ближе и тотчас же, смутившись, попятился.

– Катерина Петровна… Боже мой… Да как это вы! – произнес он и тотчас же стал приводить свой костюм в порядок, застегивая свое пальто, но совсем застегнуть не мог, ибо нескольких пуговиц не хватало.

– К вам по делу… – проговорила она.

– От папеньки? – опять спросил он и, озираясь, прибавил: – Извините, что такой беспорядок. Комната махонькая… Я по-домашнему… Прошу покорно садиться. – Он схватил со стула пиджак, жилет и денную сорочку и перебросил все это на кровать. На столе лежали недоеденная сайка, остатки колбасы на серой бумаге и бумажный картузик с сахаром. Мохнатов скомкал сайку и колбасу в бумагу и сунул туда же на кровать под подушку. – Пожалуйте присесть… – предложил он Катерине Петровне стул и опять изумленно воскликнул: – Ах ты господи! Вот уж не ждал, не гадал…

– Прежде всего, позвольте раздеться… – сказала она.

– Пожалуйста, пожалуйста… Сделайте одолжение…

Он подскочил к ней и стал снимать с нее пальто.

– Чему я обязан, Катерина Петровна?.. – спрашивал он, вешая пальто на гвоздь, на стену, где висело и его пальто, и еще кой-какая одежда, прикрытая простыней.

Катерина Петровна села на стул и заплакала.

– Катерина Петровна! Что с вами? Голубушка, что такое? – испуганно заговорил он.

Она не сразу ответила и продолжала плакать.

– Позвольте!.. Да не надо ли вам воды? Не хотите ли вы воды? – суетился он.

– Нет, не надо, ничего не надо, – ответила Катерина Петровна и, выплакавшись вволю, проговорила: – Невозможно с мужем жить… Сил моих нет… Я к вам посоветоваться. Это ужас что за человек!

– Тиран? Ай-ай-ай-ай-ай… – протянул Мохнатов. – Правду тогда наши приказчики говорили… Они уж видели…

– Нет, он хуже тирана… Он ростовщик, он сквалыжник… Он хуже Плюшкина. Читали вы когда-нибудь про Плюшкина?

– Как же, как же… Это у Гоголя? Гоголя я чудесно знаю…

– Так вот, я к вам посоветоваться.

– Очень вам благодарен… Но что же я-то могу? Вы бы лучше к папеньке с маменькой – Ах, былое уже дело!.. – махнула рукой Катерина Петровна. – Я два раза уходила от мужа к своим, два раза просила отца и мать, чтобы они взяли меня к себе, но они говорят, что этого нельзя, что надо мужу покориться, что надо как-нибудь ладком… А как тут ладком, ежели и не внимает, чтобы сколько-нибудь перемениться. – И она стала рассказывать Мохнатову все свое житье-бытье с мужем. – Противен он мне, омерзителен после всего этого, гадок, смотреть я на него не могу, а не только что жить, – закончила она и опять заплакала.

– Дела-то какие!.. Ай-ай, дела-то какие! – говорил Мохнатов, покачивая головой, и спросил: – Но неужели уж так-таки и нельзя как-нибудь добром его образумить? Как-нибудь так, чтоб он сократился? Ну, вы ему уступите малость, а он – вам…

– Что вы говорите, Илья Спиридоныч! – раздраженно воскликнула Катерина Петровна. – Ведь это опять то же, что и папенька с маменькой говорят! Вот уж от вас-то я таких слов никогда не ожидала! А еще поэт! А еще умный человек! А еще признавались мне в любви, сватались за меня! Какая же после этого у вас любовь ко мне! Стало быть, вы все врали?

Мохнатов опешил.

– Катерина Петровна! Любовь моя была истинная, настоящая, самая пронзительная, – заговорил он после некоторого молчания. – Я и посейчас, можно сказать, нет-нет да в такую грусть впаду, что ах ты господи! Кажется, глаза бы ни на что не глядели, но что ж поделаешь, коли ваш папашенька бедного конторщика не считал за человека и коли вы уже теперь замужем. Завей горе в веревочку – вот и все… Я и посейчас мою грусть в стихах изливаю…

Катерина Петровна вся выпрямилась, сидя на стуле, положила руки на стол, взглянула прямо в глаза Мохнатову и решительно произнесла:

– Это ничего не значит, что я замужем… Послушайте, Илья Спиридонович, возьмите меня к себе… Я сбегу от мужа.

Мохнатов вздрогнул и скрипнул стулом…

– Вас к себе взять? Вы сбежите ко мне от мужа? – спросил он. – Голубка моя! Да разве это можно!

– Отчего нельзя? Отчего? Сколько есть замужних женщин, которые сбегают от мужей к холостым и живут с ними в лучшем виде.

– Верно-с… Это точно-с… Это действительно-с… – бормотал Мохнатов, не зная, что отвечать. – Это так-с… Но бегут такие, у которых те самые родители иначе… Или такие, у которых вовсе нет родителей… А вы, голубушка, совсем особенная статья… Особенная… У вас папенька и маменька… Да сбеги-ка вы ко мне, так папенька-то ваш что сделает? Во-первых, он отнимет вас от меня, а во-вторых, и самого меня по шапке с места сгонит.

– Ну, значит, не любите меня, если так рассуждаете! – проговорила Катерина Петровна, меняясь в лице и хрустнув пальцами рук. – А как клялись-то! Кто любит, тот не рассуждает о том, что потом будет.

– Люблю-с! До бесконечности люблю-с! – слезливо воскликнул Мохнатов и ударил себя в грудь. – То есть, ежели бы раскрыть грудь и показать вам свое сердце…

Мохнатов недоговорил, и крупные слезы потекли по его лицу. Губы его дрожали.

– Прощайте, коли так… Оставаться мне больше нечего… Пойду домой… Ведь вы мне что сказали? Вы мне то сказали, что мне теперь дома ничего больше не остается, как или самоварной кислоты выпить, или пойти на Неву да в прорубь головой.

Она поднялась со стула. Мохнатов бросился к ней.

– Что вы! Что вы говорите! Голубушка! Ангел мой! Да разве можно такие слова? Разве это можно!.. Создатель! Катерина Петровна! Добрая моя, хорошая… – бормотал он весь в слезах, схватил ее за обе руки и стал их покрывать поцелуями. – Погодите немножко… Сядьте… Поговорим еще… Ах, я несчастный человек! – воскликнул он.

Катерина Петровна, тоже вся в слезах, обхватила его за голову, привлекла к себе и опустилась снова на стул.

XXII

– Возьмите, возьмите меня к себе, если вы не хотите моей погибели, спасите меня! – шептала Катерина Петровна, целуя Мохнатова в голову.

Мохнатов стоял на коленях, вплотную прижавшись к ней, плакал и говорил:

– За счастье считал бы вас взять, за великое счастье, но подумайте только, что из этого выйдет! Ах, ничего из этого не выйдет! Ах, что я за несчастный человек! Эдакое дается мне счастие, и я ничего но могу поделать!

– Голубчик! Да вы только возьмите, – упрашивала Катерина Петровна. – Что вам задумывать вперед, выйдет ли что или не выйдет.

– Погублю и вас, и себя. Да себя-то уж наплевать, а вас, вас, моя неземная богиня!

– Обо мне-то уж вы не беспокойтесь. Я на все готова. Что вам обо мне рассуждать. Не возьмете вы меня – я тоже погибну. Возьмите, ради самого Бога…

– Ах, я несчастный человек! Да ведь это, ежели вас взять, то только на два дня, а там и отнимут вас, мою добрую. Муж не отнимет, так ваш папенька отнимет.

– Ни к мужу, ни к папеньке ни за что я тогда не пойду. Пусть что хотят со мной делают – все равно не пойду.

– Боже мой, как вы непрактично рассуждаете! Но муж вам паспорта не даст, так как вы жить будете?

– Ах, что вы говорите! Не смеет муж паспорта не выдавать. Папенька раз хотел его попугать, так сказал, что паспорт можно и через полицию вытребовать, – сказала Катерина Петровна.

Мохнатов, не выпуская из рук руки ее, поднялся с колен и сел рядом с ней на стул.

– Не знаю-с, ничего не знаю-с… но чувствую, что я вас погублю, если вы ко мне перейдете, – сказал он.

– Но как же вы ко мне сватались-то, Илья Спиридонович?

– Боже мой! Да разве вы не понимаете, что то совсем другое дело. Там законный брак-с, там с согласия родителей. Я так, так располагать, что ваш папенька сейчас и повысит меня, а то дело какое-нибудь новое для меня откроет.

– Стало быть, вы только на мое приданое рассчитывали? Успокойтесь…

– Да нет же, нет! Ах, как я несчастлив, что я не могу перед вами открыть мою душу и мое сердце! Катерина Петровна! Позвольте мне вам сейчас прочесть мои стихи по этому предмету? Там вы тотчас же увидите, какая моя была любовь.

– Илья Спиридонович! До стихов ли мне теперь! – воскликнула Катерина Петровна. – Ведь я тайком ушла к вам от мужа, сказала, что к папашеньке иду. Вы, я говорю, на приданое мое рассчитывали? Так я вам и приданое принесу.

– Ничего я, Катерина Петровна, не рассчитывал, а я думал как-нибудь по-божески, с согласия, как-нибудь настоящим манером… А это что за жизнь будет! Папенька ваш тотчас же прогонит меня с места, и мы оба впадем в нищету.

– Как мы можем впасть в нищету, ежели мы от мужа все мое приданое вытребуем! Все, все возьмем. Не смеет он задерживать. Это мое…

– Ах, ах! что вы говорите!

Он схватился руками за голову.

– Что я говорю, то верно. Посмотрите, у меня и посейчас есть документ в четыре тысячи на папеньку. Вот он, возьмите его… – Катерина Петровна полезла в карман, достала оттуда кошелек, вынула из кошелька свернутую в несколько раз четвертушку почтовой бумаги и, развернув ее, подала Мохнатову. – Что вы за меня боитесь! Вот… Нате… Читайте… – прибавила она.

Мохнатов мельком заглянул в бумагу и сказал:

– А когда вы будете у меня, ваш папенька по этому документу не заплатит.

– Бесчувственный вы человек! – сказала Катерина Петровна, гордо взглянув на Мохнатова.

– Я бесчувственный-с? – воскликнул он, вскакивая со стула. – Ах, злая судьба! Ах, злой рок! Ах, ежели бы я мог разорвать свою грудь и показать те чувства, которые у меня внутри!

Мохнатов ударил себя в грудь и так рванул пальто, что от него отлетела еще одна пуговица. Катерина Петровна опять слезливо заморгала глазами и отвернулась от него. Мохнатов продолжал:

– Голубка моя! Зачем плакать? Зачем? Ведь я боюсь только того, чтобы вам не терпеть лишений со мной, не голодать.

– То, что я терплю теперь, хуже всякого голода. Еще раз прошу вас, спасите меня, примите меня к себе! У меня есть кой-какие деньги. Я найму рядом с вами другую комнату, поселюсь в ней, – упрашивала Катерина Петровна, плача, – только спасите меня от когтей моего мужа! Я к вам завтра же явлюсь с приданым, перевезу все мои дорогие вещи, покуда муж будет в должности. Ведь мы на мои вещи можем прожить больше года безбедно. А там, а там… Да ведь не изверги же мои папенька с маменькой! Потом они могут с нами и примириться. Еще раз прошу вас: спасите меня!

Мохнатов сделал два шага от стола к кровати, обернулся и, глотая слезы, проговорил:

– Любовь моя к вам, добрая моя фея, бесконечна! Я не о себе забочусь. Я червь. Я о себе не думаю. Я вас хотел уберечь от беспокойства и неприятностей.

– Я на все решилась, – перебила его Катерина Петровна.

– А на все решилась, так и я готов… Переезжайте… Будь что будет!.. – Мохнатов махнул рукой.

– Милый, милый… Голубчик… Спасибо тебе… – зашептала Катерина Петровна, бросившись к Мохнатову на шею.

Он тоже обнял ее и покрывал ее лицо и шею поцелуями.

– Поэт еще, а боитесь какой-то бедности… – тихо продолжала она. – В стихах-то только и говорится, что с милой рай и в хижине убогой, за черствой коркой хлеба.

– Это только в стихах, Катюша, только в стихах и когда поженившись, когда все по-настоящему, а когда такой дамоклов меч над вами висит, как муж, то… Ну, да уж все равно! Решились, так тому и быть так… Я готов, я на все готов… Будем, Катюша, жить, пока злые люди не разлучат нас силою.

– Бороться надо, милый, не поддаваться, тогда и не разлучат.

– Я готов, Катенька, на все готов, Церера моя… Садись, Катюша, садись, будем пить чай в моей хижине. Сейчас я велю подогреть самовар.

Она присела к столу. Он выглянул в коридор и велел подогреть самовар. Вошла растрепанная кухарка, взяла самовар и покосилась на сидевшую у стола Катерину Петровну.

– Есть у вашей хозяйки комната свободная? – спросила Катерина Петровна Мохнатова.

– Рядом нет, но там подальше по коридору есть, – отвечал он.

– Так вот наймите для меня, а я завтра же днем и перееду в нее… Перееду и перевезу, что можно. Дорогие вещи все перевезу… Покуда здесь поживем, а потом наймем себе отдельную квартирку. Я даже тебе завтра мороженого гуся привезу… – улыбнулась она. – Вчера папенька подарил мне мороженого гуся.

– Мерси, мерси, – говорил Мохнатов и вдруг схватился за голову. – Но что будет, что будет тогда, ежели Петр Михайлыч узнает, что вы, Катерина Петровна, у меня находитесь! – воскликнул он.

– Но я даже не буду признаваться, что я у тебя, – отвечала она. – Ведь у меня будет своя комната. Я сама по себе, ты сам по себе. Скажу, что просто от мужа ушла, – вот и все. Пусть думают что хотят.

Кухарка внесла в комнатку кипящий самовар.

XXIII

Домой Катерина Петровна вернулась часу в первом. Муж с лампой в руке сам отворил ей дверь. При виде мужа Катерина Петровна как-то сморщилась, съежилась и проскользнула мимо него, отвернувшись, хотя он, отворив дверь, и старался ей улыбнуться.

– А я кухарке-то велел спать ложиться. Что ей тебя ждать да попусту в кухне керосин жечь, – сказал он. – Керосин-то, вон, нынче четыре с половиной копейки фунт.

Катерина Петровна не отвечала. Она молча сняла с себя калоши, пальто и прошла в спальную. Он шел за ней с лампой в руке и, поставив лампу в гостиной на пианино, вошел тоже в спальную. В спальной было темно.

– Нагостилась ли у своих-то? – спросил он.

Она чиркала спичкой о коробку, чтобы зажечь свечу на туалете, и на этот раз промолчала. Когда спальная осветилась, он сказал:

– Полно, Катерина Петровна, тебе дуться-то. Гляди повеселей. А то, право, несносно. Поссорились немножко за обедом, посчитались, ну и будет.

Она хотела его спросить: «А мне сносно?», но и на этот раз промолчала. Он не отставал. Его интересовал документ Петра Михайловича, про который Катерина Петровна, выходя из дома, сказала, что она идет получать по нем деньги.

– Получила ли что-нибудь по документу-то от папашеньки? – задал он вопрос.

– Ничего не получила, – резко ответила она.

– Ничего не получила? – протянул он. – Как же это так? Ай-ай-ай… Вот они, родители-то! Скоро месяц уже, а они и не чешутся. Когда же, наконец, он обещал отдать?

Катерина Петровна вспыхнула и обернулась, хотела гнать мужа из спальной, но тотчас же рассудила, что уже сегодня последний вечер он с ней, и ограничилась только тем, что грозно сверкнула на него глазами и ушла за альков переодеваться.

Порфирий Васильевич присел на пуф, обитый розовым кретоном, и сказал:

– Да угомонись ты. Довольно. Ведь, кажется, я уж и так деликатно… Целый месяц люди не могут денег отдать, а я молчу. Ведь не четыре рубля, а четыре тысячи рублей. На них должны проценты идти, а они так гуляют. Когда же, говорю, он обещался уплатить?

– Ничего не обещался, да я и не спрашивала, – был ответ из-за алькова.

– Гм… Удивительно… Только как же это ты так не спросила, когда он даст?

– Да просто не хотела.

– Не хотела… Странно… Ах, Катя, Катя! Не блюдешь ты дома, не заботишься об нем. Словно ты чужая, словно дом-то и не твой.

– Пожалуйста, без нравоучений.

– Да я и не нравоучения читаю, а просто дивлюсь. Удивительно. Только руками можно развести от удивления, – сказал он, помолчал и прибавил: – А я так ежедневно и ежечасно делаю разные комбинации на улучшение дома.

– Если вы на ростовщичество и на ваше маклачество указываете, то вот это-то и довело меня до отчаяния! – воскликнула Катерина Петровна из-за алькова, и голос ее дрогнул.

– Далось тебе это ростовщичество и маклачество! Да вовсе это и не ростовщичество, а просто деловые торговые комбинации. У меня уже характер такой. Чем я виноват, что у меня торговый характер? Мне, по-настоящему, купцом бы быть, а не чиновником. Да, купцом.

– Я спать ложусь. Дайте мне покой… – проговорила Катерина Петровна.

– Сейчас, сейчас… Я только расскажу тебе, что я сделал в твое отсутствие. Нарочно говорю, чтобы ты завтра не удивилась. Без тебя тут был мой товарищ по службе Костин. Разговорились мы насчет провизии. Я говорю ему, что вот твой папашенька подарил нам поросенка, гуся и пару кур; говорю, что семейство наше маленькое – ты да я, сегодня вот сварили поросенка, и придется его дней пять есть, а гусь должен лежать, и я боюсь, что он испортиться может. А он мне… Костин-то то есть… А он мне и говорит: «Так продай мне»…

– И вы продали гуся? – крикнула Катерина Петровна.

– Продал. Он мне настоящую цену дал. Я ему за полтора рубля продал, – стараясь сколь можно ласковее отвечать, сказал Порфирий Васильевич.

– Это из рук вон! Да как вы смели мою вещь продать! Ведь гусь мне подарен.

– Полно, полно. Что за счеты между мужем и женой. Ведь эти деньги все равно на стол пойдут.

– Уходите вон из спальной! – закричала Катерина Петровна.

– Да чего ты сердишься? Я просто боялся, что гусь испортится. Ну, доедим мы поросенка, так на эти деньги можем нового гуся купить. Я знал, что ты меня скрягой, Плюшкиным назовешь, но, право, я не из-за расчета… Боялся, что испортится. Ледника у нас нет. Гусь лежит в тепле…

– Умоляю вас, уходите вон из спальной! За что вы меня терзаете!

– Да чем? чем? Ну, что такое гусь? Мороженая птица и ничего больше. Вот у нас был с Костиным разговор насчет моего шелкового халата, так я побоялся его, не спросясь тебя, продать, потому что твой подарок мне.

– Прошу вас, уходите…

– Уйду, уйду. Реши только, продавать мне его или не продавать. Я уже говорил тебе, что халат мне под мышками жмет, а Костину он впору…

– Ах, мерзавец! Ах, продажная душонка! – слышалось из-за алькова.

– Зачем же ругаться-то? Ну, не хочешь ты, чтоб я продал халат, – и не надо. Я и не продам. В этом случае я не хочу делать тебе наперекор.

За альковом послышались слезы и возглас:

– Дайте мне успокоиться, дайте мне заснуть!

– Да не продаю я халата! Я только сказал, только спросил… Успокаивайся, сколько хочешь.

Порфирий Васильевич поднялся с пуфа и стал уходить из спальной. Катерина Петровна прислушивалась к его шагам, и только шаги его раздались в гостиной, как она вскочила с постели, выбежала в юбке и кофте из-за алькова и, захлопнув дверь из спальной в гостиную, быстро заперла ее на ключ.

Порфирий Васильевич услыхал защелкивание замка, вернулся и стал стучать в дверь.

– С какой же стати ты запираешься-то? – говорил он. – Отопрись. Я сегодня в спальной спать хочу. Не могу же я каждый день спать в кабинете! Вчера спал в кабинете из-за твоих капризов и сегодня опять спи. Ну, покапризилась вчера, и будет с тебя. А уж сегодня отопри.

Катерина Петровна ответа не давала.

– Отопри, говорят тебе! – возвысил голос муж. – Спальная общая, как твоя, так и моя!

В спальной по-прежнему было тихо. Минут пять побродил он по гостиной и опять начал стучаться.

– Отопри! Я тебе приказываю! – раздавался его голос.

– Не отопру, – решительно сказала из спальной Катерина Петровна.

– Послушай… Ведь я власть мужа употреблю, двери сломаю.

– Ломайте, а добром я не отопру.

Порфирий Васильевич постучался еще несколько раз, потом постоял еще около двери и направился к себе в кабинет, рассуждая: «Сломать замок недолго, а ведь потом на свои же деньги чинить его надо».