Текст книги "Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак"

XXVI

Недавно пришедший и опорожненный поезд стоял уж без локомотива на запасном пути, весь закоптелый, и его чистили снаружи и внутри. У поезда, на шпалах то там, то сям, сидели уж собаки разных пород и в ожидании подачек умильно смотрели в окна вагонов, где виднелись возившиеся со щетками и тряпками мужчины и женщины из числа железнодорожной прислуги.

Подводя нас к поезду, Мопса рассказывал:

– Все, что есть в вагонах по части съестного, оставленного пассажирами, сейчас и выбрасывается собакам на шпалы. Заметьте, Рогуля Васильевна, что всегда лучше садиться против вагонов третьего класса. Из третьего класса всегда больше выбрасывают, потому что пассажиры первых двух классов питаются на станциях в буфетах и в большинстве случаев никакой провизии с собой в вагонах не возят.

– Слышите, мадам Рогуля? Запомните это, – обратил я внимание Рогули, которая была очень рассеянна и нюхала отброшенную ветром замасленную бумагу.

– Слышу, слышу… – откликнулась она и сказала: – Фу, как хорошо эта бумага колбасой и ветчиной пахнет! Жаль только, что в ней ничего нет.

Мы подошли к одному из вагонов третьего класса и сели в ряд. Сидевшие поодаль другие собаки начали коситься на нас и ворчать. Какой-то белый большой грязный пес с запухшим глазом воскликнул при виде меня:

– Зачем в ошейниках-то сюда косматые черти ходят! Кажется, уж грех у нас, у голодных собак, куски отнимать.

Я счел за нужное ответить псу и сказал:

– Я привел сюда бездомную даму, а сам я, можете быть спокойны, не попользуюсь ни единым вашим кусочком.

– Знаем мы вас, благотворителей! – откликнулся мохнатый рыжий пес поменьше и заковылял на трех ногах, подбегая к Рогуле и нюхая у нее хвост.

Рогуля подняла уши, вильнула хвостом и кокетливо припрыгнула перед ним на всех четырех ногах.

– Откуда? – спросил он ее лаконически и мрачно.

– Жила на даче, но дворник-подлец…

– Довольно… знаем… здесь много собак с дач… Старая история. Удавить всех этих дворников за дачных собак, так и то мало. А тебе, мусью Ошейник, задать всей нашей сворой здоровую трепку, чтобы не шлялся у бедных псов хлеб отбивать, так в самый раз будет, – обратился рыжий пес ко мне.

– Успокойтесь, почтеннейший, я сейчас ухожу, – отвечал я и тут же увидал, что у этого пса одной задней ноги по самое колено не было. – Калека… – заметил я про него Мопсе, который, весь съежась, уже жался ко мне под защиту.

– Калека-то он калека, но посмотрели бы вы, какие он трепки задает собакам, – шепотом отвечал Мопса. – Это здешний собачий староста.

– Староста? – удивился я. – Да разве есть такая должность у собак?

– У бездомных собак есть. У них всегда староста или вожак, если они артелью живут. Вы у таможенных собак бывали? Там тоже староста.

– Но отчего у него ноги нет?

– Поездом отрезало. Это здесь зачастую, когда собаки лезут к пришедшему поезду. Обыкновенно другие собаки не выживают после такого случая, истекают кровью и околевают, но он жив остался. Он давно здесь живет, на железной дороге, и с цельной ногой никто из собак его здесь не запомнит. У собак он в большом уважении, да и железнодорожная прислуга его любит.

– Как его зовут? – спросил я.

– Да просто Рыжий.

В это время из вагона выбросили кусок черствой булки и что-то в замасленной бумаге. Рогуля подскочила было к булке, но Рыжий загородил ей дорогу и принялся ворчать. Она опешила и сказала:

– Это на даму-то так?

Он продолжал ворчать. Она ретировалась к скомканной бумаге и стала мордой развертывать ее, а затем кусать… Бумага развернулась, и Рогуля принялась оттуда выедать что-то.

– Что там, Рогуля Васильевна? – поинтересовался Мопса.

– Шкурка от колбасы и кусочек пирога с капустой. Очень вкусная вещь, – отвечала Рогуля, лакомясь.

Выброшена еще скомканная бумага. Рыжий не обратил на нее внимания, ибо дожевывал черствую булку, а Рогуля подскочила к бумаге и, тронув ее мордой, воскликнула:

– Батюшки! Кости… Куриные кости! От жареной курицы…

И она принялась грызть их.

Рыжий подошел к ней.

– Поделитесь со старостой-то, мадам… – сказал он ей.

Но она на него заворчала и оскалила зубы…

– Дайте, Рогуля Васильевна! Дайте ему косточку! – крикнул ей Мопса. – Это ваше будущее начальство! Он вам пригодится.

– Конечно же, пригожусь… А то ведь здешние собаки живо выживут, – сказал Рыжий и прямо подошел к костям.

Рогуля хоть и заворчала, но отступила от костей, а Рыжий, схватив спинной остов курицы, потащил его прочь. Рогуля продолжала есть оставшееся.

– Ну, Рогуля Васильевна, вы останетесь здесь, а мы пойдем по домам, – сказал ей Мопса.

– Нет, нет, погодите меня, – откликнулась она, грызя кости.

Мне мелькнула мысль, что Рогуля ни за что не останется здесь одна, а потому, желая от нее избавиться, я шепнул Мопсе:

– Убежим, не прощаясь.

– Да, пожалуй, это будет лучше, – отвечал он, отбежал от меня и стал пробираться к вокзалу, нюхая по пути шпалы.

Я тоже поднялся на все четыре ноги и, бродя около вагона, ждал случая, чтобы уйти незаметно для Рогули. Из вагона ей выкинули еще что-то. Она ела, стоя ко мне задом, и была, очевидно, увлечена едой. Я воспользовался моментом и принялся догонять Мопсу.

Нагнал я его около самого вокзала. Мы были уже загорожены вагонами от Рогули.

– Осталась? – спросил меня Мопса про нее.

– Осталась, – отвечал я радостно.

– Ей будет здесь хорошо, если она будет почтительна к старым собакам, – сказал Мопса.

– А где все эти собаки ночуют? – поинтересовался я.

– О, тут есть много укромных местечек около товаров, под брезентами. Можно и в постройках ночевать. Тут есть караулки, ретирады. При мне, когда я здесь жил, две псицы даже ощенились.

– Ну, тогда я за нее спокоен, – сказал я. – Бежим скорей домой, а то она нас спохватится и побежит догонять.

И мы, выбежав за ворота, ускоренно побежали домой.

XXVII

Когда нам пришлось сворачивать с набережной, Мопса остановился и сказал мне:

– Знаете что?.. Рогуля может хватиться нас и пуститься догонять. Не хотите ли, я вас поведу домой другой дорогой?

– Побежим. В самом деле, это будет лучше, – отвечал я.

Мопса повел меня прямо по набережной Невы, мы пробежали мимо Александровского моста и очутились около клиник Военно-медицинской академии.

– Ну, эту-то дорогу я знаю. Тут я с пожарными бегал на пожар, – проговорил я. – Знакомые места. Здесь мы с тезкой Полканом бежали на первый для меня пожар.

– Не торопитесь, – остановил меня Мопса. – Теперь уж мы можем не спешить, а просто прогуливаться. Давайте полаем на проезжающих извозчиков. Это так прочищает горло.

– Да, я сам люблю этот спорт. Это так приятно – подскакивать на бегу к морде лошади, увертываться от кнута извозчика, но я сегодня ничего еще не ел, я голоден и тороплюсь домой застать обед.

– Успеете еще к обеду. Вы думаете, что уж полдень? Много раньше. Я давеча видел, что чиновники с портфелями только еще ехали на конке в должность.

– Чиновники нынче именно к полудню-то только и ездят на службу. Я жил до сего времени у статского советника, я знаю, – отвечал я. – И наконец, мой желудок говорит мне, что уж совсем близко к полудню.

– Но отчего вы не закусили у Каштанки в ведре? – досадовал Мопса. – Я заморил червячка. Там были куриные ноги и головы.

– Гордость моя мне, Мопса, не позволила. Я горд, – сказал я с достоинством.

Мопса улыбнулся.

– Собаке, да быть гордой! Не вяжется как-то, – пробормотал он.

– Нет, Мопса, ты не живал в хороших домах, не получил воспитания, а среди домашних собак есть очень гордые. Есть такие, что не позволят себе никогда украсть что-нибудь съедобное и не дотронутся ни до какого куска, если его им не дадут, как бы он вкусен ни был и как бы плохо ни лежал.

– Ну, уж это совсем дико! – засмеялся Мопса и бросился под ноги извозчичьей лошади со звонким лаем.

Он пробежал перед ней несколько сажен, подпрыгивая на своих жидких ногах то с одной стороны, то с другой, и вернулся ко мне весь запыхавшийся.

– А я знавал и среди домашних собак воров, – начал он прерванный разговор.

– Есть, Мопса, есть, бывает, – отвечал я ему. – И преимущественно это бывает среди особ нашего прекрасного пола, но все-таки это редкость. Я это объясняю желанием питаться как можно лучше для выкормки щенков, но потом, после щенков, это уж превращается в привычку.

– Карета! Карета! Полаемте хоть на карету! Тут пара лошадей! Покажем свое молодечество! – воскликнул Мопса и бросился под ноги каретным лошадям.

Дабы потешить его, подскочил и я к лошадям, раз пять брехнул на них, делая пируэты, и отскочил в сторону. Но тут я заметил человека, одетого в рваное легкое пальтецо, за отсутствием пуговиц опоясанное ремнем. Человек этот был в замасленной фуражке с когда-то красным околышком и имел на ногах дырявые валенки. Лицо его было опухши, торчала рыженькая бородка клином. Он улыбнулся мне и поманил меня, хлопая себя по коленке и говоря:

– Трезор! Трезор! Барбос! Барбос! Иси.

Я покосился на него и отскочил, но он вынул из кармана кусок булки и протянул его мне.

Есть мне хотелось. Отчего не взять предлагаемый кусок? Я подошел, с осторожностью протянул морду к куску, но только что тронул кусок зубами, как человек этот схватил меня за ошейник. Я рванулся от него, но он держал меня крепко и бормотал:

– Куда ты? Постой… Еще булки дам.

Я начал кусаться, разорвал ему пальто, но он ловко приподнял меня за ошейник одной рукой, а другой вытащил из кармана веревку и больно-пребольно стегнул ею по спине. Я чувствовал, что бороться с ним в настоящую минуту я не в силах, и смирился. Мопса, видя, что я коварно захвачен в плен и опасаясь также и за свою участь, пустился от меня бежать.

Оборванец, видя, что я смирился, погладил меня, называя опять Трезором, Барбосом и Балеткой, и совал мне кусок булки, которую я выронил изо рта, но булки я от него не брал.

– Не хочешь? Не берешь? Ну, не надо… Сыт, значит… – проворчал он и, привязав к моему ошейнику веревку, повел меня за собой.

Мы свернули с набережной на площадь и шли мимо клиник. Я попробовал упираться и не идти, но получил опять побои. Слезы сжимали у меня горло.

«Куда меня ведут? Куда меня тащат? Неужели это фурманщик? – задавал я себе вопросы, а сердце мое так и стучало, бросая меня в жар. – Нет, это не фурманщик, ведь я сколько раз слышал, что фурманщики днем не ловят собак, а теперь день, – утешал я себя и снова задавал себе вопросы: – Но куда же он меня тащит?»

Притащив меня в угол площади, оборванец остановился, привязал к моей шее другой конец веревки, а ошейник снял с моей шеи, отвязав от него веревку, и спрятал его к себе в карман.

«Фурманщик, – решил я. – Им не позволяют ловить собак в ошейниках – вот он и снял его с меня».

О, как ругал я себя, как проклинал за свою опрометчивость, позволившую мне подойти к не известному мне человеку и взять прямо из его рук кусок булки! В глазах моих мутилось, но мы шли, или, лучше сказать, меня тащили на веревке, и я переступал ногами.

Вскоре мы очутились в подвальном этаже. Оборванец взялся за ручку обитой рогожей двери и отворил ее. На меня пахнуло запахом щей, печеного хлеба и нового сапожного товара. Мы стояли в кухоньке. Оборванец отирал ноги о рогожу и говорил растрепанной пожилой женщине, стоявшей около печки:

– Еще пса привел… Доложите вашему супругу. Вот какой пес! Матерый, большой… Пальто мне разорвал да и самого-то меня чуть не искусал, пока я его ловил.

– Наумыч! – крикнула женщина в другую комнату. – Иди! Пса привели!

Из комнаты, попыхивая трубкой-носогрейкой, вышел гладко стриженный старик в усах и бакенбардах, сильно подернутых проседью. Он был в черных брюках и ситцевом ватном нагруднике. Поверх нагрудника надет был черный военный галстук, а на галстуке висела серебряная медаль с двумя крошечными кусочками красной ленты по сторонам.

XXVIII

– Доброго здоровья, Прокофий Наумыч… – поклонился оборванец хозяину. – Еще пса привел вашей милости. Пожалуйте…

– Фу, какой большой! И круглый какой, – проговорил старик в медали.

– Да ведь сами же и просили привести побольше.

– Нет, я к тому, что, кажется, ты уж ловишь домашних псов, а не бродячих. Вон он какой сытый!

– Изволите видеть, что без ошейника, так, значит, бродячий.

– Да ведь ошейник-то можно и снять. Тебя на это хватит.

О, как я в это время хотел крикнуть: «Снял! Снял с меня ошейник!» – но мы, псы, до сих пор не ухищрялись еще произносить человеческих слов, и я только тявкнул и блеснул глазами. Оборванец улыбнулся и сказал:

– Вот он сам говорит вам, что бродячий. Бродил по улице, то значит, что бродячий… А что насчет ошейника, то если бы я и снял его с собаки, то вам-то что за дело! На лишний стаканчик мне ошейник пригодится – вот и все.

– В беду попасться с тобой можно – вот я из-за чего… – пробормотал Прокофий Наумыч и спросил: – Ну, сколько тебе за собаку?

– Да уж за такую-то все нужно взять два двугривенных, – отвечал оборванец.

– Что ты, что ты! Согласились, что за двугривенный будешь ловить, а ты уж и два двугривенных! Я думал, что ты из двугривенного-то уступишь пятачок из-за того, что пес домашний.

– Далось вам, что домашний, – махнул рукой оборванец и прибавил: – Вы уж четвертачок-то все-таки положьте. Он у меня одежи испортил на двугривенный, когда я его ловил. Эво какую дыру зубами в пальте сделал!

– Ну, вот тебе двугривенный и уходи.

Прокофий Наумыч протянул оборванцу двугривенный и взял веревку, на которой был я привязан.

Оборванец продолжал торговаться.

– Да уж прибавьте пятачок-то… Заслужу вашей милости. Сами ведь, поди, за таких псов по рублю берете. Ну прибавьте за разорвание пальта. Ей-ей, пятачка стоит…

– А вот я тебе стакашек водки дам, ты и будь им доволен.

– Давайте хоть стакашек водки! – махнул рукой оборванец.

Прокофий Наумыч сходил в комнату и вынес отттуда бутылку, изображавшую медведя, и стаканчик с толстыми стенками и налил в него из бутылки.

– Мавра! Дай-ка ему из щей жилку на закуску, – сказал он жене.

– Никакой жилки не надо. Я так… – проговорил оборванец, выпил и тотчас же сплюнул длинной слюной. – Счастливо оставаться, – прибавил он и вышел из кухни.

Я остался сидеть в кухне привязанным к скамейке, на которой стояло ведро с водой.

«Нет, это не фурманщик, – решил я после ухода оборванца, и луч надежды за сохранение моей жизни блеснул у меня в голове. – Это торговец какой-то собаками… Ловит и продает. Но ведь и этот Прокофий Наумыч торгует собаками, – припоминал я все виденное и слышанное. – Оборванец явственно ему сказал: „Ты, поди, за такого пса рубль возьмешь“. Но куда меня продаст Наумыч? Зачем? Кому? Ведь я же не породистая собака, – рассуждал я. – Меня, правда, некоторые собаки во время моих странствований называли сеттером, но ведь это только из учтивости».

Вообще я недоумевал. Но вскоре из разговоров моих новых хозяев я узнал нечто ужасное.

Прокофий Наумыч и его супруга сели в кухне обедать. Мавра налила из котелка щей в чашку и принялась хлебать из чашки вместе с мужем деревянными ложками. Вкусно, прекрасно пахло щами, но я забыл голод в это время. Крупные капли слез катились из моих глаз.

Утолив голод, Прокофий Наумыч обернулся, взглянул в мою сторону и сказал:

– Матерый пес. Доктор Мавзолеев давно просил у меня такого… Возьму с него два рубля. Меньше не возьму. Хороший пес, за такого стоит…

– Да ведь все равно зарежет, так что ему в хорошем-то? – ответила Мавра.

Я вздрогнул. Я почувствовал, что что-то как бы оборвалось у меня в сердце, и в голове начало мутиться. Мавра продолжала:

– Грешное дело, Наумыч, ты устроил на старости лет – псов докторам на убой продавать.

– Да ведь выгодно, дура с печи! Сам по двугривенному покупаю, а продаю по рублю. Ты разочти! – отвечал муж.

– Да что тут рассчитывать! Прямо грешное…

– Отчего же кур на убой продавать – не грешное дело, а собак – грешное?

– Кура – зверь, для еды показанный, а собака… Нешто можно собаку есть? Стало быть, он их морит для забавы.

– Какая же тут забава, коли доктор по ним учится!

– Поди ты! В чем тут наука – извести собаку! Да и убивал-то хоть бы сразу, а измором изводить.

– А это называется опыты. Он опыты делает. А потом, когда она издохнет, смотрит, что у ней внутри. Распотрошит и смотрит… Какие там печенки, какие селезенки, какие жилы и что от этого вышло. Он лекарства на собаках пробует, чтоб потом, если удачно…

– Не говори, не говори. Я ем… Противно слушать… – остановила его жена.

– А мне так вот все равно. Я так пригляделся и принюхался, когда эти самые доктора… что никакого чувства! – похвастался Прокофий Наумыч. – Даже ежели у нас вон и человека мертвого…

– Я уйду, если ты будешь говорить, – строго сказала Мавра и прибавила: – А что собаками ты занялся, то я опять скажу: грешное дело. Тебе за это нехорошо будет. Собак на убой… Ты знаешь, что сказано: «Блажен муж, еже скота милует».

Прокофий Наумыч несколько опешил.

– Да ведь и доктора не всех же на убой, – сказал он. – А поучится, поучится, да и выпустит.

Он взял со стола корку хлеба и бросил ее мне, но я даже и не понюхал ее. Я лежал. Ноги отказывались служить мне даже и для сидения. Они дрожали. Я чувствовал, что какой-то трепет холода пробегал по моей коже и поднимал у меня дыбом шерсть. Я уж не плакал более. Слез не было. Не желаю никому переживать таких минут!

Прокофий Наумыч между тем поел уже щей и каши, раза два икнул, поднялся из-за стола и стал усердно креститься на икону.

– Бог напитал – никто не видал! Спасибо этому дому – пойдем к другому, – шутливо-добродушно сказал он и прибавил: – Ну, поведу собаку к доктору. А если два рубля за нее даст – тебе фунт постного миндального сахару куплю для твоих старых зубов.

– Ну тебя и с постным сахаром! – отвечала Мавра. – Выпусти ты этого пса…

– Выпустить? А как же двугривенный-то? Ведь я двугривенный за него заплатил. Полно, старуха, чего тут собак жалеть! Ну, прощай! Жди с постным сахаром.

Прокофий Наумыч удалился к себе в комнату, оделся там в форменный сюртук со светлыми пуговицами, какой обыкновенно носят сторожа, надел фуражку и стал отвязывать веревку, которой я был привязан к скамейке.

– Пойдем, Барбос… – сказал он мне, дергая за веревку.

Я кое-как поднялся и, шатаясь, последовал за ним.

XXIX

От квартиры Прокофия Наумыча до квартиры доктора пришлось идти недолго. Доктор Мавзолеев (я сразу запомнил его фамилию) жил во втором этаже старого деревянного дома. По скрипучим ступеням деревянной лестницы поднялись мы к двери его квартиры и позвонили. Нам отворил денщик в черных брюках и рубашке из розового ситца крупного рисунка.

– Его высокоблагородие дома? – спросил Прокофий Наумыч.

– Дома. Куда ему уходить! Сидит и в митроскоп свой смотрит, – отвечал денщик.

– Доложи, что, мол, сторож Наумов собаку привел.

– Ох уж ты со своими собаками! Только грязища одна с ними! Замучил он меня совсем этими собаками! Да и убежала третьего дня одна. Уж он меня ругал, ругал! С трубкой убежала. Он уж ей и трубку наставил в нутро, а она удрала, бык ее заклюй. Страсть, как ругал.

– Еще бы не ругать-то! Ты смотреть должен… Такая твоя обязанность, чтобы смотреть, – наставительным тоном заметил Прокофий Наумыч.

– Усмотришь за ними, как же!.. Они веревки грызут. Я говорю: «Если уж, ваше высокоблагородие, такую псарню заводите, то надо цепи иметь», а он…

– Докладывай, докладывай!.. Мне недосуг… В два часа нужно быть у нас при кабинете. Придет профессор на занятия и сейчас меня хватится.

Но докладывать не пришлось. Доктор Мавзолеев сам вышел в кухню. Это был военный врач в тужурке, не старый еще человек, очень симпатичного вида, стройный, с добрыми глазами и русой бородкой, так что я удивился, видя в нем губителя собак. В руках он держал гуттаперчевую трубку, в которую была вставлена стеклянная согнутая трубочка.

Сторож ему поклонился и сказал:

– К вашей милости, ваше высокоблагородие… Извольте посмотреть, какого я вам пса привел. – И он вытащил меня на середину кухни из темного угла, в котором мы стояли.

– Берешь дорого за своих псов, вот что… – сказал доктор. – Я уж решил покупать их от настоящих фурманщиков. Те, говорят, берут дешевле.

– Да ведь пес псу рознь, ваше высокоблагородие. А как за такого меньше двух рублей взять! – отвечал сторож.

– Уж и двух! Ну, уходи, уходи с твоим псом! Все брал по рублю за собаку, а теперь два захотел! Эдак мне и разориться недолго.

– Ваше… Да вы посмотрите, пес-то какой! Вы большого просили – большого и привел.

– Пес хороший… Но ведь два рубля… А я и по рублю-то платить не могу. Ведь это надо все из жалованья. А ты рассуди, какое мы жалованье получаем.

– Да ведь это только за рост, ваше высокоблагородие, а там я буду по-прежнему за рубль приводить.

– Уходи, уходи. Не надо. Заставлю своего Калейденка по улицам собак ловить и буду ему по полтине платить, – кивнул доктор на денщика.

Сторож недоумевал и чесал затылок.

– Да уж дайте, ваше высокоблагородие, рубль с четвертью за этого пса, – спустил он цену. – За рост только четвертак прибавляю.

– Калейденок! Бери собаку! – скомандовал доктор денщику и тут же прибавил, обратясь к сторожу: – Только потому беру, что большая собака необходима мне для опытов, а то, право, не буду больше брать от тебя.

Доктор рассчитался со сторожем, и сторож ушел, а я остался в руках денщика, который держал меня за веревку. Тут я только успел заметить, что в кухне стояли две деревянные клетки, грубо сколоченные из планок, клетки, напоминающие курятники, а в них сидели две собаки. Они дремали. Одна, с забинтованным туловищем, открыла глаза, и я увидел совсем потухший взор. Они были до того изнурены, что даже не залаяли и не заворчали на меня, что было уже совсем противно собачьей натуре.

– Куда ж нам этого пса?.. – спросил денщик про меня доктора.

– Привяжи покуда куда-нибудь да дай поесть и попить. Может быть, я его отвезу в академический кабинет.

Я сидел понуря голову и тихо плакал. Давеча, при рассказе об убежавшей собаке, хоть и воскресила меня несколько мысль о возможности побега, но я тотчас же рассудил, что денщик Калейденок после побега той собаки будет уж со мной осторожнее.

Калейденок сейчас же привязал меня к ножке своей кровати и придвинул ко мне чашку с овсянкой и чашку с водой. Я с жадностью напился воды, но до еды вовсе не дотронулся, хотя часа два тому назад очень хотел есть. Напившись, я тяжело вздохнул и лег, положа морду свою на передние лапы. Я был в полузабытьи, пролежал так с полчаса и вдруг услышал слабый собачий голос.

– Откуда вы, благородный товарищ? – спрашивала меня из клетки желтая собака с забинтованным животом.

Я поднял голову, открыл глаза и глазами, ушами, хвостом и вообще нашим собачьим мимическим языком рассказал, кто я и как попал сюда.

– Печальна судьба ваша будет, так же печальна, как и моя. Вы знаете, ведь у меня удален кусок селезенки, и я неминуемо должна погибнуть. Так сказал доктор, наш мучитель, когда показывал меня другому доктору, – произнесла собака с забинтованным животом. – Но вы мужчина, вы без семьи, вам погибать легче, а у меня остались дома четверо щенят, которых я кормила, когда меня поймали, и эти щенята, может быть, уже погибли. Не пощадили даже матери семейства, – тяжело вздохнула она.

– Молчите вы, мать семейства! Кляну я вас, собачьих женщин! Кляну трижды, четырежды, сто раз! – раздалось тявканье с кашлем из второй клетки. – Кабы не ваша бабья порода, я был бы цел. Я пес осторожный, я к незнакомому человеку ближе как на сажень не подхожу, но меня прямо поймали на такую же дрянь, как вы.

– Балетка! Воздержитесь! Ведь вы товарищ по несчастью, и доживаем мы с вами последние дни, – жалобным голосом остановила его собака с забинтованным животом.

– Нечего мне воздерживаться! Будьте вы сто раз прокляты, псицы! На псицу-то меня и поймали, которую водили на веревке. Она бежала и предательски виляла хвостом. Я подошел, сдура заинтересовался и побежал сзади. Кто ж ее знал! За ней я с двумя другими собаками забежал на двор, был пойман – и в результате теперь мне доктор вспрыскивает каждый день под кожу какую-то мерзость, от которой у меня мутится голова, выступает пена изо рта, красные огни мелькают в глазах… Вот уж они замелькали! Проклятие, проклятие вам, псицам!

Маленький черный мохнатый пес, прохрипевший вместе с кашлем всю эту тираду, завертелся в своей клетке, сделал несколько кругов и рухнул на дно клетки.

– Умер? – воскликнул я с ужасом, воспрянув на все четыре ноги.

– Нет… – ответила псица с забинтованным животом. – Каждый день по нескольку раз он так ругается и падает в обморок.

И мы умолкли.