Текст книги "Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак"

II

После чаю я пошел прощаться с нашими собаками. Я порешил во что бы то ни стало сбежать сегодня же со двора, сбежать куда глаза глядят, только бы не быть в доме, где меня собираются отравить или предоставить фурманщикам. Я рассуждал так, что хозяева мои могли это сделать и не дожидаясь налога, если уже они задумали такое зверство по отношению ко мне. Я берег себя.

Я пришел в кабинет. Там, на ковре, вычесывал из себя блох задней ногой Трезор. Я подошел к нему и был, очевидно, до того угнетен и расстроен, что он даже не зарычал на меня.

– Прощайте, Трезор Трезорыч, – сказал я ему. – Я ухожу.

– Куда? – спросил сеттер, переставая чесаться и смотря на меня светлыми глазами.

– Сбегаю сегодня ночью из здешнего дома куда глаза глядят.

– Что за причина? Если мы иногда с вами подеремся из-за кости, то это…

– Ах, что кость! Я не из-за этого. Хозяин не хочет платить за меня налога и даже собирается снять ошейник и предоставить фурманщикам или, что еще хуже, не дожидаясь, пока я погибну от фурманщиков, хочет отравить меня. Так ему советует его супруга.

И я рассказал Трезору весь разговор, который подслушал под столом.

– Что за варвар! А еще статский советник! Вот служи после этого верою и правдою! – произнес он, покачав головой. – Положим, фурманщики нынче при уничтожении собак, говорят, к зверствам не прибегают. Общество покровительства животных придумало им какую-то особенную, гигиеническую виселицу…

– Но, помилуйте, что за охота погибнуть и на гигиенической виселице, если можно спастись. Я убегу за город, где нет фурманщиков и не будет собачьего налога. Я приютюсь при каком-нибудь дворе, буду питаться подаянием, но все-таки буду жив. Я еще жить хочу, я не очень стар.

– Конечно, конечно. Но каково коварство! Собаку, родившуюся в доме, отравить! Об нас разговор был? – спросил Трезор.

– Был, за вас и вашу супругу, Диану Рогдаевну, он решил платить.

– Еще бы! Вы знаете, моя жена чистейшей английской крови. Она урожденная…

Трезор любил говорить об аристократическом происхождении жены и понес бы невозможную галиматью, но я перебил его, спросив:

– Можно видеть вашу супругу, чтобы проститься с ней?

– Конечно, конечно! Сходите к ней. Она в людской, в корзинке, около кровати горничной, со щенками лежит.

– Знаю. Что вы мне рассказываете! Я здесь в доме такой же член, как и вы.

– Так-то оно так, однако же вас…

– Но ведь это же черная неблагодарность. Кто ему третьего года зимой шубу спас в прихожей? Дверь была не заперта, вошел воришка, схватил шубу и, если бы я не залаял…

– Знаю, знаю. Но я хотел сказать про жену. Вы слыхали про известный собачий завод в Англии лорда… Как его?

Но я не стал слушать и побежал в людскую. Там, в корзинке, лежала Диана, обложенная пятью щенками, и лизала их. При входе моем она зарычала.

– Не трону, не трону я ваших прелестных малюток, Диана Рогдаевна, – проговорил я. – Я пришел проститься. Проститься с вами навсегда. Сегодня ночью я сбегаю из здешнего дома.

– Как? Почему? – воскликнула она в удивлении.

Я рассказал ей, в чем дело. На глазах ее были слезы.

– Какое бесстыдство! – произнесла она с негодованием. – Но, знаете, я думаю, он пошутил.

– Какие шутки, помилуйте! Итак, прощайте… Поцелуйте за меня ваших милых детишек.

– Но как же вы так уходите? Надо бы нам сделать вам отвальную. У нас с мужем есть спрятано про запас несколько хороших костей… Я скажу мужу…

– Нет, Диана Рогдаевна! Мне и кусок в горло не идет… Увольте… Прощайте…

Она протянула мне лапу. Я лизнул ее в глаз. Глаз был солон от слез.

– Послушайте, Полкан Валетыч… Вы бегите теперь в места охоты. Вот, например, хоть за пороховые заводы, куда мы с нашим хозяином ходим. Он туда отправляется только пьянствовать и потому редко когда вернется домой с дичью, но ведь там теперь ужас сколько зайцев, и вы можете всю зиму быть сыты ими. Молодые зайчата ловятся легко и без выстрела.

– Да, добрейшая Диана Рогдаевна, но не с моими ногами. Ведь уж мне четырнадцатый год. Я поселюсь где-нибудь на крестьянском дворе. Буду сыт отбросами. На помойных ямах иногда попадаются очень лакомые кусочки. Да вот недалеко сказать. К нам на двор ходят тряпичники и собирают кости с помойной ямы, но я все-таки и здесь успел найти на помойной яме несколько хороших костей и запрятал их между старыми ящиками около каретного сарая. С собой мне их не нести, и я оставлю их в ваше распоряжение. Пусть ими позабавятся ваши прелестные малютки. Еще раз прощайте!

Я поклонился. Диана выскочила из корзинки, встряхнулась и томно, с дрожью в голосе, произнесла:

– Полкан! Не забывайте меня… Я когда-то вас любила, и если бы не наш хозяин…

– О, Диана! Я все понимаю, все… Он разлучник… Он причиной… Но не будем вспоминать об этом! Душа моя и так истерзана. Я ухожу…

И я поплелся из людской.

«Убегу сейчас же. Пусть только горничная выпустит нас на двор, перед тем как будет ложиться спать».

Я забежал в детскую. Гимназист Володя сидел, учил латинские вокабулы и плакал. Я подошел к нему и лизнул ему руку. Он погладил меня по голове, почесал за ухом и сказал:

– Бедный пес! Несчастный Полканка! Но я тебе не дам погибнуть. Я продам книгу «Робинзон Крузо» с картинками, продам Жюля Верна и внесу за тебя собачий налог.

Добрый мальчик! Он любил меня. Но как можно было полагаться на его защиту? Пока он будет в гимназии, меня могут отвести к ветеринару, а там пилюля, начиненная ядом, и я погиб. Нет, надо бежать сейчас же!

Я попросился у горничной на двор. Она выпустила меня. По двору бегал Шарик, маленькая собака дворника, и лаял неизвестно на кого. У этого Шарика удивительная способность бегать на трех ногах, поджав левую заднюю, хотя она у него не болит. Для чего он это делает – неизвестно. Сколько раз я перекатывал этого Шарика из-за Белки, из-за псички прачки Степаниды! Он и сейчас ждал перекатки, поджал хвост, весь съежился, увидав меня.

– Не трону, не трону я тебя, – сказал я ему, понюхал его, позволил понюхать себя и спросил его: – Ты слышал, Шарик, что-нибудь о собачьем налоге?..

– Слышал, Полкан Валетыч, но когда это еще будет! – отвечал он.

– Говорят, с января будущего года, – сказал я.

– Вздор, Полкан Валетыч. Поговорят, поговорят да и перестанут. А если и утвердят его, так все равно никто платить не станет.

– Как же это так – не платить? – удивился я.

– А как ошейники с фамилиями и адресами владельцев не надевали, как намордники не надевали, хотя обо всем этом и было постановление. Девять лет я на этом дворе живу, и никогда на мне не было никакого ошейника и никакого намордника, и до сих пор я цел, – весело отвечал Шарик и стал нюхать тумбочку у ворот. – Все это пустяки, Полкан Валетыч, – прибавил он.

– А если налог будет, ты думаешь, что за тебя дворник заплатит? – спросил я.

– Конечно же, не заплатит. Зачем он будет платить? Ему деньги на сороковки надо.

– А ты-то как же?

– Да так же… Я и без налога проживу.

Я задумался.

III

Прошло с полчаса. В форточку выглянул гимназист Володя и стал звать меня, крича:

– Полкан! Полкан! Полкан!

Я не откликнулся. Зачем? Пусть поскорее знают в доме, что я сбежал.

– Поел ли ты, по крайней мере, хорошенько в дорогу? – спросил меня Шарик. – А то в помойную яму час тому назад дворник Панкрат выбросил несколько хороших куриных головок и ножек. Я сгрыз пару, но остальные остались.

– Спасибо. Мне и кусок в горло не идет, до того я считаю себя обиженным моими хозяевами, – отвечал я. – Сколько лет прослужил им, а они: фурманщикам отдать! Отравить! Из-за чего? Из-за каких-то двух рублей в год!

Я негодовал.

– Успокойся, Полкан. Полно… – уговаривал меня Шарик.

Перед тем как ложиться ей спать, горничная наша вывела на двор для прогулки Трезора и Диану. Выведя их, она стала кричать:

– Полкан! Полкан!

Я и ей не откликнулся. Я спрятался за ручную тележку, на которой дворник обыкновенно возил на реку полоскать белье жильцов после стирки в прачечной. Тележка стояла прислоненною к стене. Я забрался за нее и оттуда смотрел на Трезора и Диану, бродящих по двору. Диана теперь была ужасно обсосана щенками, худая, с вылезшим хвостом. А еще летом она была какая грациозная и красивая. «О дети, дети!» – подумал я. Она подбежала, наконец, к тележке, увидела меня и в удивлении спросила:

– Вы все еще здесь?

– Здесь, – ответил я. – Хотите, я вам покажу, где лежат те кости, которые я оставляю вашим малюткам?

– Мерси. Я сама потом найду. Но я очень рада, что опять вас увидала. Я хочу запечатлеть вам на прощанье поцелуй. Сидите под тележкой, не выходите оттуда, иначе муж мой вас увидит и сделает мне сцену. Я сама зайду за тележку.

И она, приблизившись ко мне, два раза лизнула меня в глаз.

– Диана! Трезор! Домой! – кричала горничная и щелкнула бичом по камням.

– Диана! Где ты? Иди скорее! Дома ребятишки плачут! – звал ее Трезор.

Она выскочила из-за тележки и помчалась к мужу.

Выпустила на двор для прогулки собачку и старая девица Визе. Это была маленькая беленькая мохнатенькая псичка со светло-желтыми ушами. Несчастный Шарик раза четыре делал ей предложение лапки и сердца в разное время, но получал такие побои от кухарки девицы Визе Матрены скрученной веревкой, что у него шкура вспухала. Да и я сам почему-то раз приревновал ее к Шарику и прогрыз ему ухо. Мадемуазель Визе, занимающаяся преподаванием музыки маленьким детям, сама осталась старой девой и ни за что не хотела, чтоб и ее псичка вышла замуж. Кончилось тем, что псичка эта и сама стала бояться всех собак.

Матрена, стоя на крыльце, разговаривала с дворником, шедшим гасить лампы по лестницам и остановившимся с Матреной. Псичка бегала по двору и приседала. Я подбежал к ней и понюхал ее хвост. Она отскочила от меня и пронзительно залаяла. Я остановился и сказал:

– Чего вы, Фиделька? Я с благородным намерением.

– Нет, нет! Знаю я вас, мужчин! Все мужчины коварны! – продолжала она лаять.

– Я только хотел с вами проститься и спросить вас…

– Не говорите, не говорите! Вы можете сказать что-нибудь такое, что девушке неприлично слышать.

– Просто проститься с вами. Прощайте, Фидель Каштановна.

– Не подходите близко! Пожалуйста, не подходите!

– Ну хорошо. Я издали, – согласился я. – Прощайте. Больше не увидимся. Я сбегаю с этого двора.

– И наверное, за какой-нибудь мерзавкой? – звонко тявкнула она, поджав хвост.

– Да нет же, нет. Просто сбегаю. Один сбегаю. Вы слыхали что-нибудь про предстоящий собачий налог?

– Еще бы! Моя хозяйка барышня Визе сказала уж Матрене: «Денег не будет – заложим старые серебряные часы, а за Фидельку внесем залог».

– Ну, а мой хозяин сегодня высказался…

Но тут над головой моей пролетел камень, брошенный Матреной, и она закричала на Фидельку:

– Ах ты, подлая! Как ты смеешь с собаками нюхаться! Да еще какого большого пса-то выбрала! Домой, домой! Сейчас домой!

В меня шлепнулся старый отрепанный окомелок, а Фиделька, завизжав, бросилась на лестницу.

Удар был настолько силен, что я в первое время даже захромал.

– За что! За что такая жестокость! Что я ей сделал! – вырвалось у меня, и я чувствовал, что на глазах моих были слезы.

– Безобразница, – откликнулся Шарик. – Всегда она так, эта самая Матрена. И не смей подступиться к ее дряни. Тут как-то я был на лестнице и стал нюхать порог у ее двери. А она идет с чайником из трактира. Матрена то есть. Несет чай, заваренный в жестяном чайнике. Увидала: «Ах ты, подлец! Мало того, что он на дворе нашей Фидельке не дает прохода, он еще в квартиру к ней лезет!» Да как плеснет на меня кипятком из чайника!.. И посейчас…

– Знаю, знаю. Ты рассказывал, – перебил я его.

– Ну, что ж, – сказал Шарик. – Пора ложиться спать. Пойдем, я тебе покажу хорошее местечко для ночлега, – предложил он мне. – Вместе и ляжем. До свету поспишь, а там и в путь. Я сплю в чуланчике, где у наших дворников хранятся метлы. Там и рогож много. Мягко таково… Вот разве только тебе не подлезть? Надо снизу, под дверь подлезать. Я-то вдвое меньше тебя… А ты…

– Я знаю это место. Я подлезал, хотя раз и ссадил себе спину, – отвечал я.

Мы отправились на ночлег.

IV

Мы, то есть я и Шарик, лежали в чулане на рогожах. Шарик долго не мог улечься. Укладываясь, он вертелся, делал круги, скреб лапкой то место, где избрал лечь, но только лишь укладывался, как опять вскакивал и снова вертелся. При этом кряхтел и жаловался мне на свою судьбу.

– Одиннадцатый год на свете живу, а все бобыль. Сколько раз намечал я себе подругу жизни, но лишь только начинал с ней знакомиться и объясняться, а она делалась ко мне внимательной – сейчас являлся какой-нибудь мерзавец и отбивал ее у меня, задавая мне трепку. Мал я, жидковат – вот в чем моя беда. Ну, как мне отгрызться от тебя, например, или от Трезора?

Я молчал. Мне было не до подруг теперь, не до семейной жизни. И обида, нанесенная мне моими хозяевами, не давала мне покоя, да и мысль, куда и как я теперь пристроюсь, буравила мне голову.

Шарик, покряхтев, вскоре уснул, свернувшись калачиком, а я долго не мог заснуть. Во сне он бредил: лаял, ворчал, дергал задней лапой, а я лежал с открытыми глазами и смотрел в темное пространство чулана. Я ложился на правый бок, на левый, опускал голову на передние лапы, лежа на брюхе, но заснуть мне не удавалось долго. Только после звона к заутрене на приходской колокольне удалось мне заснуть. Во сне снились фурманщики, волк, хотя последнего я наяву никогда не видал, и куски отравленного мяса. Один кусок будто бы мне два дворника насильно запихали в рот, я почувствовал, что отравляюсь, и сейчас же проснулся.

Когда я проснулся, дневной свет уже брезжился сквозь щели чулана. Шарика около меня не было. Он лаял на дворе. Потянувшись и стряхнувшись, я вылез из чулана. Дворники мели задний двор. Шарик стоял на помойной яме и завтракал. Он грыз выброшенную куриную лапу.

– Не хочешь ли позабавиться? – предложил он мне. – Тут есть и куриные головы. Не особенно сытно, но зубы потешить все-таки недурно. Поешь на дорогу.

«Добродушная собачонка… За что я его так перекатывал?» – подумал я про Шарика, и мне сделалось совестно. Дабы сделать ему удовольствие, я сгрыз куриную головку и напился воды из ведра, поставленного кучером у конюшни, чтобы поить лошадей. Пить мне хотелось. Жажду я чувствовал огромную.

– Сейчас сбегать будешь? – спросил меня Шарик.

– Да… Ухожу. Прощай… – отвечал я.

– Так я тебя хоть до угла провожу. Столько лет на одном дворе жили.

– Теперь утром фурманщики ездят, а ты без ошейника. Зачем же ты будешь подвергать свою жизнь опасности?

– Осенью-то? Да какие же осенью фурманщики! Вот и видно, что ты совсем городской уличной жизни не знаешь. Никаких фурманщиков теперь нет.

Мы направились к воротам. Было еще очень рано. Прачка Степанида, закутанная в платок поверх кацавейки, шла куда-то на поденную работу. Сзади ее бежала ее маленькая собачка Белка. Зачем она звалась Белкой, я, право, не знаю. Скорей же она должна была зваться Пеструшкой или Пеганкой. Правда, в ее шерсти господствовал белый цвет, но вся она была покрыта черными пятнами, и даже половина морды ее была черная. Эта Белка всегда ходила вместе со Степанидой, когда та отправлялась в дома на поденные работы, и там же вместе со Степанидой, своей хозяйкой, и питалась. У прачки Степаниды были больше постоянные места, и дающие ей работу так уж и знали, что она придет с собакой, и не препятствовали в этом. Белка была вообще удивительно чиста, и как-то раз, когда я заговорил с ней о блохах, что меня терзают блохи, она даже удивилась, как это у собаки домашней могут быть блохи. Дело в том, что ее хозяйка, прачка Степанида, мыла ее в щелоке после каждой стирки.

– Здравствуй, Белка! – воскликнул я. – Здравствуй и прощай! Я ухожу из здешнего дома.

– Куда? – спросила она.

Я рассказал ей, в чем дело. Оказалось, что она решительно ничего не знает о предстоящем собачьем налоге.

– Собачий налог… собачий налог… что же это значит – собачий налог? – повторяла она, следуя за своей хозяйкой.

Я и Шарик бежали за Белкой, и я говорил ей:

– Удивительное дело, Белка, что вы ничего не знаете о собачьем налоге! Об этом говорит весь город, об этом лают все собаки… Напечатано во всех газетах.

– Да ведь я и моя хозяйка газет не читаем. У нас и в заводе нет газет, – отвечала Белка. – А с собаками я также мало знаюсь.

– Так вот разузнайте скорее, заплатит ли ваша хозяйка за вас два рубля в год. А не заплатит, то и вам надо спасаться, – говорил я Белке, сопровождая ее.

– Полноте… Все это пустяки.

– Уверяю вас, Белка, что это не пустяки. Подумайте об этом, Белка. Если вы не будете после Нового года иметь бляшку с номером, которая должна висеть у вас на ожерелке, вас убьют фурманщики.

– Не убьют. Тетка Степанида не отдаст им меня. Она им за меня все глаза выцарапает, – наивно отвечала Белка.

– Но вас силой отнимут от Степаниды, если за вас не будет уплачен собачий налог. Подумайте об этом, Белка, – продолжал я. – Не будьте легкомысленны.

– Не отнимут. Кто ж смеет меня отнять? Отнять! От тетки Степаниды отнять! У тетки Степаниды был муж кузнец на заводе Берда… Он теперь опился и умер. Мужчина он был вот какой… с этот фонарный столб, – указала она хвостиком на городской фонарь, мимо которого мы проходили. – С этот столб, – продолжала она. – И то он никогда не мог отнять у ней восемнадцати копеек на сороковку, когда она сама ему не хотела дать. Он замахнется на нее, а она руки в боки, глаза выпучит и крикнет: «Только посмей тронуть! Только посмей, так увидишь, что тебе будет». У него и руки сейчас опустятся. Так и уйдет без сороковки кузнец… Пудовым молотом работал и то… А тут какие-то фурманщики!

– Какая самоуверенность! – воскликнул я. – Ну, Белка, вы поплатитесь.

– Полноте. Вы преувеличиваете! – был ответ.

– Да спросите вы других собак, спросите хоть Шарика.

Шарик был около меня и тоже бежал сзади Белки, время от времени понюхивая ее хвост.

– Верно, верно! – вскричал он. – Полкан правду говорит.

– Молчите, замухнырка! И вы такой же.

Она не любила Шарика и огрызнулась на него. Степанида обернулась и, увидав нас, двух собак, стала кричать и махать руками:

– Это что такое! Два пса сзади! Прочь от Белки! Шиш! Что это такое! Где палка? Где камень?

И Степанида начала искать камень на мостовой. Мы отскочили.

V

На углу улицы Шарик стал прощаться со мной. По заведенным у нас между собачьей породой приличиям, я и он понюхали угол, а потом расшаркались задними ногами. Шарик побежал домой, а я отправился вперед по улице. Это был Литейный проспект. Я бежал по направлению к Александровскому мосту. Мне сказали, что местность, которую Трезор называл Пороховыми и куда меня посылал, находится за Александровским мостом.

На Литейном проспекте был шум и стук. Трещали колеса экипажей о каменную мостовую, ползли по рельсам вагоны конно-железной дороги, звоня колокольчиками, дребезжали в свои рожки кондукторы при остановках. Людей проходило много, но собак совсем было не видать. Ближе к мосту появились школьники с сумками за плечами. Они бежали вприпрыжку, нагоняли друг друга, хлопали по плечу и здоровались, протягивая руки. Некоторые, идя по тротуару, уже съедали данный им в школу завтрак. Я вспомнил о гимназисте Володе, моем защитнике. Он теперь, наверное, тоже шел в гимназию. Добрый мальчик! Как жаль мне, что мы уж больше не увидимся! Один из школьников, видя меня бегущего, закричал:

– Барбос! Барбос! – и сунул мне кусок булки.

Сделано это было так добродушно, что я взял кусок, остановился и съел его. Чтоб съесть его, я отошел к сторонке, к дому. Около лабаза стоял мясник с корзинкой, разносящий кошкам говядину. Он резал на доске печенку, увидал меня и бросил мне обрезочек. Я поднял и съел.

«Начинаю питаться подаянием», – подумал я и побежал дальше.

Вот и Александровский мост. На него взбирались ломовики с тяжестями. Была гололедица. Лошади напрягали все свои силы, чтобы втаскивать телеги с кулями овса, и падали. Извозчики ругались. Ползшие по Литейному проспекту черепашьим шагом конки здесь уже неслись во всю прыть своих лошадей, взбираясь на подъем. Из-под ног лошадей выскочила желтенькая собачонка и бросилась ко мне.

– Чуть-чуть было не задавили! – сказала она. – Вздумала было попрочистить горло и полаять на лошадей, но нет, здесь это, оказывается, невозможно. Такая сутолока, что, того и гляди, задавят. А вы куда бежите?

Я не хотел отвечать, но, видя, что это глупая псица, пробормотал:

– На Пороховые.

– Какая даль! Впрочем, нам по дороге. Я бегу в Симбирскую улицу. Пойдемте вместе, – предложила она и побежала рядом.

Я промолчал и даже не понюхал у ней хвоста, как это у нас, у собак, делается при встрече. Не до собачьих приличий было мне.

– Вы что же? Вы живете на Пороховых? – спросила она после некоторого молчания.

– Нет, – отвечал я.

– А я так даже родилась на Пороховых, но меня маленьким щенком отдали одной даме. Я родилась там у одного офицера. Отец мой был ротный пес неизвестной породы, а маменька – болонка, белая как снег. А вот я благодаря папаше, который был рыжий, родилась желтенькой.

– Это что же такое значит – ротный пес? – задал я вопрос. – Чин какой собачий, что ли?

– Боже мой! Да неужели вы не знаете!

Мне сделалось стыдно. Я не знал. Я многого не знал, прожив более десяти лет комнатной собакой у моих хозяев и никогда не сбегав от них.

– Ротный пес – это очень важное собачье лицо, – продолжала желтенькая псичка. – На Пороховых стоят солдаты, и вот мой отец принадлежал одной из рот. Надеюсь, вы уж знаете, что рота-то значит? – спросила она насмешливо.

– Знаю, знаю, – кивнул я головой.

– Ну, так вот… Он жил при роте солдат и питался от них, везде ходил с ними. Солдаты на смотр, и он с ними. Солдаты на пожар или на ученье – и он за ними. Его и ротный командир знал и называл Карнаухов. Карнауховым его звали.

– Как? По фамилии? Как людей?

– Да… так солдаты прозвали. Карнауховым он и остался. У него в драке ухо одно было оторвано. О, это был замечательный пес! Он не давал спуску ни одной чужой собаке. Из-за его храбрости мать моя в него и влюбилась. О, это было большое горе для нее, как она рассказывала! Ее хозяйка, штабс-капитанша, долгое время не хотела ее видеть, прогнала на кухню, и, когда родились мы, щенки, велела всех утопить. Но кухарка удержала одного щенка, чтоб утешить мать, – и этот щенок была я. И представьте, какой случай! И мне бы не жить. Кухарка выбирала из щенков мальчика, но впопыхах ошиблась и оставила меня – девочку, – и вот я живу.

– Кто же это дама, у которой вы теперь живете? – спросил я, заинтересовавшись.

– О, я теперь уже не у дамы живу. Даме меня только отдали щенком, а потом я уж три раза пропадала и приставала к новым хозяевам. Теперь я живу у настройщика, старого вдовца. Он рано утром пошел настраивать фортепьяно, я побежала провожать его. На Литейном он зашел в подъезд, а меня прогнал, и вот я бегу домой.

– Гм? – улыбнулся я. – И не боитесь заблудиться?

– О, нет. Пропадая три раза, скитаясь по улицам, я весь Петербург изучила. И теперь начни меня заводить нарочно, так и то не заведешь. Вы знаете, мосье, когда я в первый раз пропала – я девять дней скиталась по Петербургу и чуть не умерла с голоду. И если бы не ломовые извозчики, то я погибла бы. Я понравилась одному ломовому извозчику на Калашниковской пристани, когда я, пробегая мимо него, остановилась и, поджав лапку, жалобно завыла. Он ел сайку с рубцом, дал мне кусочек, приласкал меня. Я вскочила к нему на сани и улеглась на разостланных рогожах. Дело было зимой. Ему это так понравилось, что он покормил меня еще и оставил у себя. Я с полгода ездила с ним, стоя на его подводе поверх товаров, которые он возил, и на меня очень многие любовались. Меня знала вся Калашниковская пристань. Извозчик рассказывал всем, что я из цирка и оттого не боюсь стоять на возу во время езды. Но извозчик этот – увы! – захворал тифом, слег в больницу, а товарищи его выгнали меня с артельной квартиры.

– О, какие ваши похождения! – воскликнул я, слушая псичку.

– Да, мосье, я видала виды! Потом я пристала к одной кухарке около мясной лавки, кухарка меня взяла к себе жить, два дня я прожила у нее в кухне, но хозяева не позволили ей держать меня. Кухарка отдала меня молочнице, которая носила ей сливки и молоко с Охты, но я убежала от молочницы, пристала к настройщику Карлу Ивановичу и вот теперь у него живу, – закончила псичка.

– Голодно, я думаю, у холостяка-то? – спросил я. – Ведь он, поди, не столуется дома?

– О, нет! Я сыта. Он столуется у нас на дворе у одной чухонки и приносит мне от своего обеда остатки, – был ответ.