Текст книги "Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак"

XXXI

Бронзовые часы в гостиной пробили половину двенадцатого, а Петр Михайлович все еще бродил из угла в угол и ждал звонка жены и дочери. Предположения и планы, что ему делать с дочерью, так и буравили его голову, но ни в одном из них он не видал такого исхода, который бы обошелся без скандала, неизбежной огласки и сплетен среди знакомых. Он ясно сознавал, что если дочь решилась бежать к Мохнатову, то, значит, невыносима уже была жизнь ее у мужа, но ему все-таки, во избежание скандала и огласки, хотелось хоть как-нибудь опять свести ее с мужем, а свести ее сейчас же он видел полную невозможность, стало быть, скандал неизбежен. Петр Михайлович пуще всего боялся скандала. Порфирий Васильевич с первого же дня свадьбы сделался ему противен, противен именно с того момента, когда он перед самым венцом потребовал прибавки приданого, отказываясь в противном случае ехать венчаться; но Петр Михайлович, боясь скандала, скрепя сердце согласился на требования будущего зятя. Из того же побуждения вернул он свою дочь к мужу, когда она в первый раз убежала от него под родительский кров. И вдруг новый побег дочери, побег к мужчине, побег к его же приказчику – и уж при этом неизбежный скандал, потому что если Петру Михайловичу и удалось бы в будущем еще раз уговорить дочь сойтись с мужем, то все-таки ее относительно долговременное прожитие под родительским кровом сделает огласку среди его родни и знакомых.

Петр Михайлович окончательно потерял голову, когда явились дочь и жена. Катерина Петровна явилась плачущей, Анна Тимофеевна взбешенной. Катерина Петровна плакала до истерики, и ее ввел на лестницу дежурный дворник. Оказывается, что Порфирий Васильевич домой не пошел, а остался караулить их у ворот, и, когда Анна Тимофеевна и Катерина Петровна подошли к дому, он подскочил к ним и стал требовать, чтоб Катерина Петровна сейчас же отправилась к нему, схватил даже ее за руку и тащил к извозчичьим саням. Когда же та стала сопротивляться и просила защиты у дворника, Порфирий Васильевич послал ей в лицо самую оскорбительную брань.

– Ну не мерзавец ли человек! – воскликнул Петр Михайлович, выслушав рассказ, и мысленно сказал: «Ну, уж теперь все кончено, теперь дочь и в будущем не водворишь к мужу».

Когда все немного поуспокоились, то сели пить чай. Приветливо зашумел в столовой самовар, испуская клубы пара, приветливо светила с потолка лампа над столом. Петр Михайлович попробовал сводить разговор на обыкновенные темы, Анна Тимофеевна велела сыну Сене принести и показать Кате общего любимца – большого серого кота, но ничто это не рассеяло ни у кого мрачные мысли.

Катерина Петровна машинально погладила кота и спросила отца:

– Папенька, голубчик… Когда же мне паспорт-то? Похлопочите.

– Да говорил я ему, чтобы он завтра же приготовил паспорт, но он кобенится и ответил мне ни два ни полтора. Кажется, тут добром не вытребуешь.

– Хоть как-нибудь, папочка, выхлопочите.

– Да уж надо, надо. Теперь я сам вижу, что надо.

– Да как же не надо-то! – поддакнула Анна Тимофеевна. – Ты видишь, какой ее муж безобразник! Каким он ее словом давеча обозвал! При мне, при дворнике, при извозчике. Жестянщик вот этот самый хромой, что в нашем доме в подвале живет, тут же за воротами стоял.

– Паспорт у тебя будет, так или иначе будет, но только ты мне дай слово, что к Мохнатову больше не пойдешь.

Дочь потупилась и молчала. Она и сама почти разочаровалась в Мохнатове. Хоть и с грустью, но она теперь видела, что Мохнатов безличный, робкий, забитый человек и будет ей плохим спутником на жизненном пути. Она никогда не любила его, он даже никогда не нравился ей, но она знала его за доброго человека, за единственного человека, к которому можно было уйти от мужа. Она вздохнула и ответила:

– Хорошо, папенька…

– Смотри же, держи свое слово, – подтвердил отец, – потому что не желаю я такой дочери потворствовать, которая хочет в беззаконии жить. И к тому же, что это за человек Мохнатов!

– Хорошо, хорошо, папенька. Только уж и вы его не гоните с места, оставьте его так, как он есть.

– А по-настоящему следует. Следует даже из Петербурга куда-нибудь подальше его выкурить, чтоб не было свидетеля скандала и разговора не было.

– Нет, уж вы, пожалуйста… Он и так не будет болтать.

– Ты вот от Порфирия-то Васильевича нас как-нибудь огради, – сказала Анна Тимофеевна. – Ну, что хорошего, как он будет сюда к нам прибегать и ругать Катю разными словами! Ворвется, да еще, чего доброго, бить начнет.

– Нет, нет. Этого он не посмеет. Давеча он, должно быть, сгоряча. А он, прежде всего, трус.

– При тебе, может быть, трус, а он может ворваться к нам без тебя, когда ты в лавке. Что нам тогда, одним женщинам, делать? Только ведь одно и останется, что за дворниками посылать…

– Нет, нет, вы этого бога ради не делайте! И так уж скандал страшный, а вы еще прибавки хотите! – испуганно заговорил Петр Михайлович. – Если уж что случится, то вы как-нибудь так, своими средствами… Да нет, ничего не может случиться. Я завтра же с ним увижусь и подтвержу ему, чтобы он не смел к нам в квартиру ходить. Все переговоры буду с ним вести у него на квартире или у себя в лавке… Нет, уж вы, пожалуйста… И так уж скандала много… И так уж смотрите, что завтра заговорят!

– Выходить-то на улицу мне теперь как! – вздыхала Катерина Петровна. – Он может опять меня на улице где-нибудь подкараулить.

– Нет, нет, не посмеет. Я его уйму. У меня против него слово есть. Я знаю, чем его сократить надо, – сказал Петр Михайлович и прибавил: – Только бы мне поскорее добыть у него для тебя паспорт, а как добуду, то самое лучшее для тебя вместе с матерью куда-нибудь в монастырь на богомолье уехать. Вот хоть в Тихвин, недели на две, что ли.

– Что ж, я, пожалуй… Я с удовольствием! – встрепенулась Анна Тимофеевна. – Помолимся Богу, а Бог нас и надоумит, что нам делать.

Часы показывали далеко за полночь. Надо было расходиться и ложиться спать.

– Утро вечера мудренее, – сказал Петр Михайлович и первый поднялся из-за стола.

Анна Тимофеевна повела дочь в прежнюю ее девичью комнату. Катерина Петровна разделась и легла на свою девичью постель. Опять слезы. Поплакав вдвоем и посетовав на судьбу, Анна Тимофеевна перекрестила дочь и вышла из комнаты.

Катерина Петровна в эту ночь долго не могла заснуть и все думала о предстоящей ей новой жизни.

XXXII

На следующее утро Петр Михайлович, как только вышел к себе в лавку, сейчас же направился к Мохнатову, сидевшему, как и всегда, в кладовой, находящейся над лавкой, и щелкавшему за конторкой на счетах около раскрытой торговой книги. Руки у Мохнатова задрожали, он тотчас же сбился, прекратил считать, соскочил с высокого конторского табурета и замер, опустив глаза. Петр Михайлович, осмотрев кладовую и видя, что в ней никого, кроме Мохнатова, нет, взял стул и сел на него против Мохнатова. Все это произвел он медленно и молча. Мохнатов тотчас же закапал слезами. Петр Михайлович взглянул на него в упор и проговорил:

– Не скандаль… Дурак… К чему эти слезы?.. Еще приказчики могут заметить и станут спрашивать, о чем ревешь.

Мохнатов тотчас же вытащил из кармана носовой платок и отер им глаза. Петр Михайлович нахмурил брови и продолжал:

– Или, может быть, ты уж и так всем приказчикам раззвонил, что к тебе вчера в гости хозяйская дочка приезжала?

Сильная судорога сжимала горло Мохнатова и мешала ему говорить, но он пересилил ее и все-таки ответил:

– Что вы, Петр Михайлыч, да я разве посмею!

– Правду ты говоришь?

– Господи боже мой! Да неужели я? Где икона? Да будь я…

Мохнатов обернулся и стал искать в углу икону.

– Ну, довольно, довольно, – остановил его Петр Михайлович. – Смотри же и в будущем не смей ни слова, ни полслова… Ведь это для замужней женщины позор…

– Боже милостивый! Да неужели же я не понимаю! – воскликнул Мохнатов, ударив себя кулаком в грудь.

– Ты не ори! – остановил его Петр Михайлович.

– Не так вы меня понимаете, Петр Михайлыч… Ежели я в Катерину Петровну влюблен до бесконечности и смотрю как на чистую голубку…

– Ты о любви-то оставь… И чтоб я этого больше не слышал!

Мохнатов потупился, тяжело вздохнул и отвечал:

– Слушаю-с… Воля ваша.

– Ну, то-то. Вот видишь, я тебя хотел с места согнать, но за молчание твое я тебя прощаю. Живи по-прежнему.

– Благодарю покорно…

– Но только ежели я что услышу потом… Намек… или ежели кто проговорится, что ты ему как-нибудь обмолвился, – отчеканивал Петр Михайлович, – я без дальних разговоров сейчас же тебя по шее.

– Гроб-с будет… Могила… Затаю в сердце моем, и будут знать только грудь да подоплека.

– Ну, ты кудрявыми-то словами передо мной не финти, а говори проще. Я поэзией твоей не занимаюсь, – сказал Петр Михайлович, подумал и прибавил: – А чтоб ты еще крепче держал язык за зубами – пять рублей в месяц тебе прибавки к жалованью.

– Благодарю покорно, но это даже и напрасно… При моей преданности…

– Дурак, совсем дурак… Ну да все равно… Это тебе для крепости языка дается, чтоб дырку в нем законопатить. А теперь ступай сейчас к себе домой и скажи своей хозяйке, чтобы она вещи Катерины Петровны со мной отпустила, когда я приду. А я буду там за тобой следом… Сам я вещи возьму и отвезу к нам, чтобы огласки не было. Кате там больше не след показываться. Да по дороге к себе найми ломовую фуру. Слышишь?

– Слушаю-с.

Мохнатов засуетился и стал надевать пальто.

– А будешь уходить из лавки, так приказчикам скажи, что я тебя в банк послал. Понимаешь? Чтобы и намеку не было, куда ты и зачем…

Мохнатов ушел. Петр Михайлович вслед за ним спустился в нижнюю лавку и стал прислушиваться к разговору приказчиков – не выдадут ли они себя хоть одним словом, что знают о вчерашнем побеге дочери его к Мохнатову, но ни подозрительного слова, ни даже подозрительного взгляда не заметил.

Потоптавшись в лавке, Петр Михайлович нанял извозчика и поехал за мебелью дочери.

На дворе, где жил Мохнатов, у подъезда стояла уже фура, и около нее бродил ломовик. Мохнатов в комнате Катерины Петровны вместе с квартирной хозяйкой увязывали уже в простыни тюфяк, подушки, одеяло.

– Вот что, хозяюшка, – начал ласково Петр Михайлович. – Комната эта для моей дочери очень мала, к тому же квартира на втором дворе и лестница плоха, а потому я – нашел для дочери другую комнату, побольше и получше, и хочу перевезти ее.

– Илья Спиридоныч уж объявил мне, и мы укладываем вещи. Очень жаль, очень жаль, что не потрафилось, а у меня жильцы смирные, все больше дамский пол, и только вот один Илья Спиридоныч замотался, – отвечала хозяйка. – Я не знаю только, как мы рассчитаемся. У меня на эту комнату были хорошие съемщицы. Уж задатка пять рублей я вам не могу отдать.

– Бог с ним, хозяюшка, с задатком… Мы не сквалыжники. И я даже вот что… Я даже к задатку еще вам пять рублей прибавлю за ваше беспокойство. Вот-с… Но только уж и вас прошу: пожалуйста, не болтайте никому, что у вас жила такая-то и такая-то Катерина Петровна…

Хозяйка взяла деньги, стала благодарить и приседать перед Петром Михайловичем и говорила:

– Да что вы, господин Гнетов, помилуйте… Зачем же я буду болтать? Мало ли у меня здесь какие дамы жили и какие у них романы происходили, да я и словом единым…

Петра Михайловича ударило в жар.

– Здесь никаких, сударыня, романов не было-с, и вы это напрасно! – возвысил он голос. – Откуда вам эти романы приснились! Просто женщина не поладила с мужем, сгоряча переехала на отдельную квартиру, потому что боялась переезжать к отцу с матерью, а теперь дня через два-три опять с мужем помирится. Ты разве о каких-нибудь романах ей наболтал? – накинулся Петр Михайлович на Мохнатова.

Тот вздрогнул.

– И не думал-с… И даже не воображал… – заговорил он испуганно. – Когда же я вам, хозяюшка?.. Я только, когда нанимал комнату для Катерины Петровны, сказал, что вот есть одна несчастная дама, которая не желает жить с мужем…

– Да мне бог с ней! Мне что тут! А я только так, к слову… Вот уж видывала-то я на своем делу виды и никогда никому ни слова… – бормотала хозяйка. – Какое мне такое дело, что женщина от мужа ушла! Да ежели уж хотите, так я и сама беглая от мужа жена.

– Так уж, пожалуйста, хозяюшка… – опять начал Петр Михайлович. – А романов здесь никаких… И чтоб уж вам не грезились эти романы… За сколько снята у вас эта комната?

– За восемнадцать рублей в месяц.

– Так вот вам даже еще восемь рублей… Плачу за весь месяц, но только чтобы не болтали вы ни слова и всякие романы из головы выкинули. А услышу что-нибудь ежели, то и Мохнатову велю от вас съехать.

– Мерси, мерси… Да полноте вам… Я вот одного только боюсь, что перевозила эту мебель ко мне Катерина Петровна, а увозите мебель вы, так как бы она…

– Вы сомневаетесь, что это без ее согласия? А ключи-то у меня как же явились от шкафа и от туалета?

И Петр Михайлович показал хозяйке ключи.

– Нет, это верно, это верно, что с согласия Катерины Петровны… вы насчет этого не беспокойтесь, – подтвердил Мохнатов.

Явились ломовик и дворник и начали вытаскивать из квартиры на воз вещи. Узлы с серебром, иконами и золотыми вещами дочери Петр Михайлович решил взять с собой и перевезти на легковом извозчике. Уходя из квартиры, он сунул растрепанной хозяйской кухарке рубль и сказал:

– Главное, не болтай никому о Катерине Петровне…

– Да что вы, барин! Мне-то что! – послышался ответ, и кухарка чмокнула его в плечо.

Через четверть часа вещи Катерины Петровны вносили в квартиру отца. Вносить помогал тот дворник, который вчера после скандала у ворот вел плачущую Катерину Петровну по лестнице…

– Пожалуйста, Данило, о всем вчерашнем, что было у ворот, никому не болтай… Нехорошо. Мало ли что пьяный человек делает! А нехорошо… – проговорил Петр Михайлович дворнику и тоже сунул ему рубль.

– Будьте покойны, Петр Михайлыч… Да неужто я? Ах, боже мой! Да что я такое!.. Да я и видел да не видал… – отвечал дворник, кланяясь.

XXXIII

Петр Михайлович с особенным усердием хлопотал по делу дочери. Ему почему-то сдавалось, что Порфирий Васильевич зайдет к нему в лавку во время возвращения со службы домой, но, тщетно прождав его там в передобеденное время от четырех часов до пяти, он уже сам отправился к нему на квартиру. Порфирия Васильевича еще не было дома. Отворившая Петру Михайловичу дверь кухарка встретила его радостно. Она любила его подачки на кофе, без которых Петр Михайлович никогда не уходил.

– Ах, барин! – воскликнула она. – А нашего-то барина дома и нет. Не приходил еще. Не велел даже и стряпать ничего сегодня, а сунул мне в руку пятиалтынный и говорит: «Вот, – говорит, – тебе на обед». Судите сами, как тут сытой быть целый день на пятиалтынный! Ох, голодно у нас, голодно! – тараторила она. – Конечно, может быть, наша барыня и на другом на чем-нибудь поссорилась с барином, но тоже прямо и из-за голоду ушла она от барина.

– Ну, я все-таки подожду его с полчаса, – сказал Петр Михайлович, снимая с себя шубу. – Ведь должен же он после службы прийти домой.

– Должен, должен. А теперь, надо полагать, где-нибудь обедает.

Петр Михайлович вошел в гостиную. Мебель в гостиной была не тронута и стояла на месте. Только двух ламп на столе не было, но зато на одном из столов стояли старинные бронзовые часы под стеклянным колпаком, которых прежде у Порфирия Васильевича не было.

«В залог, должно быть, от кого-нибудь взял», – подумал Петр Михайлович и спросил кухарку:

– А давно ли у вас эти часы?

– Со вчерашнего дня, Петр Михайлыч, со вчерашнего дня. Вчера после службы барин их принес. Вы кофейку, батюшка, не хотите ли? – спросила она Петра Михайловича. – Хозяйский-то кофей у нас заперт, так я своим бы вас попоила?

Петр Михайлович отказался, присел в гостиной и стал рассматривать часы при свете маленькой жестяной керосиновой лампы, которую поставила перед ним кухарка, сняв ее со стены в прихожей.

– Ведь вот большую бы лампу для вас зажечь, что в кабинете стоит, но на большую-то лампу на керосин не оставил, – жаловалась она.

Через полчаса явился Порфирий Васильевич. Он вошел и сухо подал тестю руку.

– За паспортом пришли? Так-с… А я паспорта-то еще и не приготовил, – проговорил он с некоторой бравурностью.

– Как же это так? Ведь ты обещал, – проговорил Петр Михайлович.

– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается! Да думаю даже и совсем не приготовлять.

– Нет, ты этого не смеешь. Ты обязан. Ты обещал.

– Мало ли что обещал! Обещал, а теперь отдумал. Жена будет блажить, к любовнику бегать, а я ей потворствуй и выдавай паспорт? Атанде – вот что я вам скажу.

Он подбоченился и прошелся петушком по гостиной, что вышло очень комично при его тощей фигурке с бледным испитым лицом и оловянными навыкат глазами.

– Ну, ежели ты добром не выдашь, то мы другой способ найдем добыть ей паспорт, – проговорил Петр Михайлович, поднялся и взялся за шапку. – Это твое последнее слово? – спросил он.

– Последнее или не последнее, а только помилуйте, Петр Михайлыч, ведь это так зря делать нельзя-с… Во-первых, тут и гербовые марки, и другие расходы, а я вовсе не желаю тратиться на женщину, которая бегает от мужа черт знает к какому прохвосту. Она бегает, а папенька, срамник, ей еще потворствует!

Петр Михайлович вспыхнул и погрозил зятю пальцем.

– Ты не скандаль. А то я тебя еще за вчерашний скандал у ворот притяну на цугундер. Притяну за то срамное слово, которым ты обругал вчера Катю. Ты обругал при свидетелях, – попробовал попугать он зятя.

– Не вас обругал-с, а свою жену, и обругал за дело. А жена ежели и будет со мной судиться, то, поверьте, ничего с меня не возьмет. А я могу над ней поломаться.

– Ты мне говори толком: выдашь ты ей завтра паспорт или не выдашь? – возвысил голос Петр Михайлович. – За марки я тебе сейчас заплачу. Сколько надо?

– Тут не одни марки. Тут и ущерб. Ущерб хозяйству-с… Вот уж я сегодня вместо того, чтобы дома обедать, в трактире пообедал и стоит мне это рубль-с…

– И рубль отдам.

– Да ведь не один рубль. Сегодня рубль, завтра рубль, послезавтра рубль… А когда она еще ко мне водворится!

– Не выдашь добровольно временного паспорта, так никогда не водворится. Только при выдаче тобой паспорта да ежели ты будешь держать себя тише воды и ниже травы и можно, может быть, будет уговорить ее как-нибудь переселиться к тебе. Да вот еще что… Должен Кате прислать ласковое и извинительное письмо за вчерашнее.

– Ну, уж это слишком! Она будет бегать от законного мужа черт знает к кому и еще я же ей пиши извинительные письма! Мерси. Нет, я ей покажу себя!

– А покажешь себя, так тогда уж поклонись и всякой надежде, что жена к тебе вернется. Вытребуем от тебя паспорт через подлежащее место, вытребуем все ее вещи, все деньги, которые я ей дал в приданое.

– О?! Так я сейчас и отдал!

– Да нечего тут «о»! У ней заприданая запись есть, где до нитки все перечислено, что ей дано.

– Я не расписывался в получении-с…

– Так в последний раз тебя спрашиваю: даешь ты паспорт или не даешь? Я тебе русским языком говорю, что только тогда и можно еще как-нибудь примириться потом, если выдашь паспорт. Все твои расходы будут тебе уплачены…

Порфирий Васильевич задумался и прошелся по гостиной.

– Ну, на месяц извольте, дам на пробу… – сказал он.

– Зачем же на месяц? Ты уж давай на три месяца, что ли, – отвечал Петр Михайлович. – Я хочу ее послать с матерью в Тихвин на богомолье, чтобы она пораздумалась там да сердце свое утешила.

– Для богомолья довольно и месяца. На месяц дам, а больше ни-ни… И чтоб мне все расходы были уплачены, весь ущерб хозяйству.

– Ну, давай хоть на месяц! – махнул рукой Петр Михайлович и спросил: – А сколько ты расхода считаешь?

Порфирий Васильевич опять задумался и потом отвечал:

– Да все уж рублей триста надо.

– Да ты с ума сошел! За что же это? – воскликнул Петр Михайлович. – Ну, марки, ну…

– Ах, папенька, какие вы странные! Я вот вчера перетирал эти часы, что на столе стоят, так чуть не выронил стеклянного колпака из рук – до того руки трясутся от неприятности. А часы чужие. За них пришлось бы отвечать. Затем, сегодня не обедал дома, завтра не буду обедать дома… Завтрак, ужин – все на стороне, а это расчет. Дома стряпать, дом без хозяйки – сирота.

– И все-таки полусотни рублей не насчитаешь. Рублей двадцать пять разве тебе дать.

– Здесь, папенька, не лавка. Что вы торгуетесь! – сухо сказал Порфирий Васильевич. – Вы благодарите Бога, что за триста-то рублей паспорт даю. А то другой и за эти деньги не дал бы…

– Позволь… Да ведь я для тебя же хлопочу, чтобы примирить тебя потом с ней.

– Воля ваша-с… Угодно вам за триста – извольте, а не угодно, как хотите.

– Да выдай тогда хоть на полгода.

– На месяц-с и ничего больше.

– Ну, тогда будем хлопотать другим порядком. Прощай.

Петр Михайлович взял со стола шапку и направился в прихожую. Порфирий Васильевич спохватился.

«А вдруг, как и в самом деле ничего не получишь?» – подумал он и крикнул вслед тестю:

– Папенька! Хотите за двести?

– Ах, сквалыжник! Ах, выжига! – обернулся к нему Петр Михайлович. – Знает, что я боюсь скандала, и теснит. Дурак! Да ведь я и для твоей же пользы.

– Пока эта польза еще будет, надо терпеть убытки, – отвечал зять.

– Ну, Бог с тобой, – проговорил Петр Михайлович, надел шубу и опять крикнул зятю: – Хочешь сто рублей? И это мое последнее слово!

– На месяц?

– На месяц.

– Ну, давайте деньги. А только уж, чтобы постараться меня примирить.

– Нет, денег я тебе теперь не дам, коли ты уж так со мной поступать стал. Надуешь. А ты принеси мне завтра в лавку после твоей службы паспорт – вот я тебе и дам деньги. Ты мне паспорт, а я тебе деньги.

– Как это хорошо не верить родственнику!

– А ты по-родственному со мной поступаешь?

– Позвольте… Чем же я вас так?..

– Ну, довольно! Желаешь, как я сказал?

– Сто рублей и на месяц?

– Сто рублей и на месяц.

– Эх, не следовало бы, потому ведь вы этим кровно обижаете, ну, да уж Бог вам судья! Завтра принесу. Прощайте. Я не сержусь на вас, не сердитесь и вы на меня. А Катю постарайтесь уговорить. Ей-ей, папенька, я ей ничего худого не сделал, а просто она блажная женщина.

Порфирий Васильевич вышел в прихожую и протянул Петру Михайловичу руку. Петру Михайловичу он был в эту минуту гадок.