Текст книги "Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак"

XXII

Рогуля была выгнана со двора вторично, но я был вполне уверен, что она явится опять на двор. Так и случилось. Пока было светло, она не показывалась. Не показывалась и вечером, пока по двору бродили пожарные. В начале десятого часа вечера Денисов принес мне в конюшню шайку с ужином, а ее тоже не было. Я с наслаждением сунул в шайку морду и поел до отвалу, хотя всего съесть и не мог. Оставляя в шайке остатки, я подумал, что сама судьба заботится о Рогуле, и вышел за ворота на улицу посмотреть, нет ли ее там. Фонари газовые светили хорошо, прохожих было мало, и я видел улицу на изрядное пространство, но и на улице Рогули не было.

Я отправился спать в конюшню, вырыл из соломы в стойле зарытую туда кость и только принялся ею тешиться, как вдруг услышал шорох и почувствовал, что пахнет собакой. В неплотно притворенную дверь конюшни, всегда так оставляемую на ночь для воздуха, смотрела Рогуля.

– Не спите еще? – спросила она.

Я промолчал и грыз кость.

– Пожарных здесь нет? – задала она второй вопрос.

– Двое есть и сейчас вам зададут трепку, – пробормотал я.

– Врете. Я по запаху слышу, что никого нет. Мне только переночевать. А то я сыта. Я отлично наелась по помойным ямам. Попадались очень лакомые кусочки.

И она, озираясь, вошла в конюшню.

– Идите, идите, Рогуля, вон. Не пущу я вас здесь ночевать, – сказал я.

– Это что значит? – фыркнула она. – Ведь вы и сам такой же пришлый, как я. Какое вы имеете право? Ведь давешний опорок сапога, который швырнул кашевар, в вас предназначался и только по ошибке попал в меня. Нет, я не пойду отсюда, – твердо произнесла она и стала ходить по всей конюшне, нюхая у лошадей хвосты.

– А если опорок в меня предназнался, а вы такая приятельница с кашеваром, как вы говорили, то отчего вам не идти ночевать к кашевару? Там на галерее отлично.

– На галерее жестко. Там всего только рогожа одна разостлана перед кухонною дверью. Щенок спит в кухне.

– Ах, какая вы неженка! А как же вы раньше-то спали? Поди, и рогожи не было. Не укладывайтесь, не укладывайтесь в конюшне! – возвысил я голос, видя, что она вошла в мое стойло.

Но она не слушалась и, увидав шайку с остатками еды, проговорила:

– Ах, и поужинать еще есть кой-чем? Поедим.

– Есть ешьте, но ночевать идите куда-нибудь в другое место, – снисходительно сказал я. – Мало ли есть мест здесь на дворе! Идите на сеновал. Там так же мягко.

Рогуля ничего не отвечала и уплетала за обе щеки остатки ужина.

– Идите, Рогуля Васильевна, на сеновал, – повторил я, заметив, что она кончила уже есть и облизывает шайку.

– Мне и здесь хорошо, – отвечала она.

– Но я вам прямо советую поберечь вашу шкуру, иначе Денисов и Вахроменко, когда придут в конюшню и увидят вас…

– Ночью они меня не заметят, я спрячусь вон там, в уголок стойла, а когда рассветет, я уж к тому времени успею выспаться и уйду отсюда, – твердо отвечала Рогуля и стала невдалеке от меня свертываться калачиком.

– Тьфу ты, нахальная баба! – плюнул я и отвернулся.

Улеглась, однако, Рогуля нескоро. Не прошло и двух минут, как она опять вскочила и стала разгребать лапой солому, потом начала кружиться и снова легла с тяжелым вздохом.

– Завтра уйдете? – спросил я ее.

– Утро вечера мудренее, – отвечала она уклончиво и спросила: – А где бы здесь попить? Поела я кусочков сала от ветчины в помойных ямах, так очень пить хочется.

– В конюшне, должно быть, есть ведра с водой. Поищите.

Она вскочила и ходила по конюшне. Вскоре я услышал ее лакание. Пила она долго и вернулась в стойло, махая мордой и брызгая на меня.

– Здесь кость была. Вы ее не видали? – спросила она, шаря мордой в соломе.

Я не вытерпел и зарычал.

– Как это мило! На даму-то! – проговорила Рогуля. – А я еще вам затылок зализывала.

Я продолжал рычать.

Она укладывалась в третий раз.

Я умолк и начал думать, как бы мне поскорей избавиться от Рогули. Мне мелькнула мысль предложить ей место. Сегодня, когда я выходил за ворота, я встретился с Мопсой, ледащим ублюдком, о котором я уже упоминал и который жил на дворе через улицу. Мы разговорились, и он рассказал мне, что раньше он жил на Финляндской железной дороге, где дворник, при котором он теперь находится, имел какое-то место при вокзале, и что там жилось ему сытнее. Он с восторгом упоминал о кусках булки, колбасы и даже жареной говядины, которые ему кидали из окон отъезжавшие пассажиры, когда он, в сообществе других собак, бродил около вагонов. Вот на это-то место я и решил указать Рогуле.

– Не спите? – спросил я ее.

– Нет. Блохи кусают.

Она вскочила и начала чесаться задней ногой.

– Если вы будете умницей, Рогуля Васильевна, и завтра уйдете от нас, то я вам укажу место, где вы можете устроиться и жить сытно, – проговорил я.

– Ах, пожалуйста, укажите! – воскликнула она, перестав чесаться. – Где это?

– Дайте прежде слово, что уйдете завтра.

– Хорошо, хорошо.

Я рассказал ей о месте.

– Мерси. Я сбегаю завтра и посмотрю, – проговорила она и снова стала укладываться, разровняв лапой солому и вертясь на месте.

Минут через пять она храпела.

Заснул и я.

XXIII

Я почувствовал легкий удар в бок и проснулся. Оказалось, что это Рогуля перепрыгнула через меня и задела меня ногой. Было еще темно, но в близлежащей церкви звонили уже к службе.

– До свидания, – сказала она мне. – Я ухожу. А то и в самом деле придут ваши Денисовы и Вахроменки и начнут гнать меня.

– Совсем уходите? Вот это похвально с вашей стороны, Рогуля… – пробормотал я, зевая.

– Если бы я уходила совсем, то не сказала бы вам «до свидания».

– Но ведь вы обещались? И наконец, я вам рекомендовал место на Финляндской железной дороге.

– Прежде всего, надо узнать, какое это место и не занято ли оно.

– Как возможно этому месту быть занятым! Это место для пришлых собак и, говорят, на Финляндской дороге их живет целая стая. Вы сходите, Рогуля.

– Схожу, схожу. Но дайте мне прежде здесь-то немножко поотъесться. А на железной дороге место не уйдет, тем более, как вы сами рассказываете, что то место для пришлых собак, – проговорила она и выскочила из конюшни.

Я увидел, что Рогуля одна на железную дорогу не пойдет, а если пойдет, то не скоро, а потому решился сам свести ее на дорогу. Спать мне больше уж не хотелось. Я встал, отряхнулся, потянулся и вышел на двор. В освещенные окна казармы я видел, что наши пожарные пьют чай. Я выбежал за ворота. Трое мастеровых шли тоже чаепийствовать в трактир, и один из них нес в опущенной руке связку баранок, а Рогуля бежала за ними и нюхала эти баранки. Я окликал ее. Она остановилась.

– Не хотите ли вы сейчас сходить на железную дорогу? – предложил я ей.

– Далась вам эта железная дорога! – отвечала она досадливо.

– Да ведь надо же, Рогуля Васильевна, где-нибудь вам пристроиться, если вы покинули дворника в Лесном… А теперь я предлагаю вам сходить на железную дорогу со мной вместе.

– С вами – пожалуй… Но ведь еще темно. Кто в эту пору ищет мест!

– Пока мы собираемся, пока прибежим на место – будет уж светло. Вот я сейчас вызову Мопсу с того двора. Он жил на железной дороге, стало быть, пусть идет с нами и покажет, где это и как нужно устроиться.

– Как вам выжить-то меня с пожарного двора хочется! – подмигнула Рогуля.

– Да ведь неудобно вам здесь оставаться. На пожарном дворе по штату полагается всего одна собака. Так звать Мопсу? Подождете вы здесь меня?

– Зачем же ждать вас? Я сама к Мопсе пойду.

Мы вбежали в ворота, обегали весь двор, заглянули на помойную яму, но Мопсы там не было. На помойной яме сидела кошка и, увидав нас, ощетинилась.

– Не тронем мы вас, не тронем, – успокоили мы ее (почти все кошки знают собачий язык) и спросили, не может ли она нам сказать, где Мопса.

– А вот ступайте по этой лестнице во второй этаж, – указала кошка. – Он там. Кухарка Афросинья об эту пору всегда пьет кофей и дает Мопсе сухарь.

Мы поднялись по лестнице и на площадке нос с носом встретились с Мопсой. Он уж спускался вниз. Увидав нас, он весь съежился, заворчал и стал нюхать решетку лестницы.

– Не ворчите, не ворчите… Мы к вам с самыми мирными намерениями, – сказал я и тоже из учтивости понюхал решетку. – Вот этой даме, – указал я на Рогулю, – нужно какое-нибудь место, а вы мне рассказывали о местах для пришлых собак на железной дороге. Не можете ли вы сейчас сводить нас туда и указать, где это, как и что…

Мопса сморщил нос и стал хлопать своими глазами навыкат.

– С удовольствием бы… Но сейчас дворник будет разносить дрова по жильцам, а я буду за ним бегать, – проговорил он.

– Но дворник может и без вас обойтись. Ваше присутствие вовсе не нужное, – возразил я ему.

– И ваше присутствие не нужно, когда пожарные на пожар едут, однако же вы за ними бегаете.

Такой ответ жидконогого Мопсы меня взорвал.

– Ты и я! – воскликнул я. – Как ты можешь себя со мной сравнивать, арапская ты маска!

И я кинулся на Мопсу, схватив его слегка за ухо.

– Не троньте, не троньте меня! Я пойду! – завизжал он.

– Ну, то-то.

Рогуля понюхала у него хвост, позволила свой понюхать и сказала:

– Как возможно отказаться идти, если вас дама просит.

Мопса отвечал:

– Для дамы я всегда готов. Но я так люблю бегать за дворником, когда он дрова разносит по квартирам! В это время мне всегда что-нибудь перепадает в кухнях. Ведь, принося дрова, он на обратном пути уносит ведро с отбросами.

– Ведите, ведите нас! Мы пришли, чтобы захватить вас и уж идти! – воскликнул я. – Бобы разводить будем по дороге.

И Мопса повел нас.

Мы бежали через Сампсониевский мост по направлению к клиникам, и Мопса нам рассказывал:

– Самое сытное время для собак на железной дороге, разумеется, бывает в летнюю пору и продолжается до тех пор, пока не закупорят в вагонах двойные рамы.

– Вот видите, видите, мосье Полкан! – подхватила Рогуля. – А вы так расхваливали это место на железной дороге! Ведь теперь зимой окна не отворяются.

– Позвольте, сударыня, – перебил ее Мопса. – Конечно, летом, когда окна в вагонах отворяются, железнодорожным собакам еды больше выбрасывается пассажирами, когда поезд стоит на станции, но и зимой пассажиры выбрасывают остатки еды и для этого выходят на тормоза вагонов. Но самый главный источник пищи все-таки остается зимой.

– Слышите, Рогуля Васильевна? – заметил я.

– Слышу, слышу.

– Самый главный источник собачьей пищи – это опроставшиеся поезда на запасных путях, – продолжал Мопса. – Люди убирают поезд, метут и чистят вагоны и что находят там по части остатков из съедобного, то бросают собакам, которые уж толпятся около вагонов и ждут подачки. Ну, да вы сейчас увидите, – закончил он. – Мы придем как раз к тому времени, когда чистят поезд.

В это время на Мопсу налетел довольно крупный белый с пятнами бультерьер в ошейнике и схватил его за шиворот. Мопса завизжал. Я и Рогуля бросились на защиту Мопсы. Произошла свалка.

Через минуту бультерьер отбежал от нас, сильно прихрамывая, по направлению к кухарке с корзиной, а та стояла и издали грозила нам арапником.

XXIV

Близ клиники Вилье нам стали попадаться гимназисты в форме и с ранцами за плечами, идущие в гимназии, и школьники городских училищ в самых разнообразных костюмах, где резко выдавались даже женские кацавейки с большого роста, а подчас и отцовские шапки, нахлобученные на глаза, или отцовские валенки, хлябающие на детских ногах. Шли гимназистки с провожатой прислугой, несшей портфели с учебными предметами, бежали и ученицы городских училищ, торопясь к классным занятиям, закутанные в байковые платки и вообще отличающиеся, невзирая на холодную погоду, очень легкой одеждой. Ночью выпал снег, и мальчишки шалили, играя в снежки. Увидав гимназистов, я тотчас вспомнил о моем ровеснике, гимназисте Володе, оставленном мною в доме, где я впервые узрел свет.

«Добрый мальчик! Как жалеет он, поди, меня теперь, не зная, где я!» – мелькнуло у меня в голове, и я чувствовал, что от этого воспоминания у меня выкатились из глаз слезы.

– Что это вы? Никак плачете? – спросила меня Рогуля, хотя я и скрывал от нее мои слезы.

– Да, я вспомнил о моем двуногом друге, гимназисте, – отвечал я.

– Я тоже люблю гимназистов. У них так всегда хорошо из ранцев съедобным пахнет, – заметила она и стала подпрыгивать к ранцам гимназистов, широко расправляя ноздри.

К некоторым из гимназистов она прямо становилась передними лапами на спину и обнюхивала ранец, вплотную упираясь в него носом. Мальчикам это нравилось. Некоторые обертывались, хватали ее за лапы, а она лизала их в нос.

– Какая чудная собака! – услышал я детский голос.

– Климов! Она есть хочет. У тебя есть булка в кармане. Дай ей булки, – говорил второй гимназист.

Через минуту я видел, что уж Рогуля жевала.

– Получили малую толику? – спросил я ее, улыбаясь.

– Перепал маленький кусочек, – откликнулась она.

Но тут я увидел, что ей начали бросать кусочки и другие мальчики. Сопутствующий нам маленький Мопса соблазнился и подбежал к одному кусочку, но Рогуля тотчас же наскочила на него и дала ему трепку, так что он завизжал.

– Рогуля Васильевна! – заметил я ей. – Как вам не стыдно его обижать! Ведь он вас на место ведет, делает вам доброе дело.

– А зачем он первый суется? Может быть, я сама бы ему предложила, – ответила она, несколько смутясь, и я увидал, что ей сделалось стыдно. – Ну, иди, Мопса, съешь кусочек, – вильнула она ему хвостиком, но Мопса уж не пошел.

– Бессовестная! – пробормотал он, прихрамывая на жидких ногах. – А вот возьму да и убегу после этого домой.

– Ну-ну-ну! Ты этого не посмеешь сделать, – заметил я ему.

– Только уж для вас, Полкан Личардыч, иду, а для нее – ни за что бы не пошел. Сколько я теперь у себя на дворе кусочков-то опускаю! – отвечал Мопса и, подражая Рогуле, стал подпрыгивать к ситцевым мешкам девочек, в которых те несли учебные пособия. – И из мешков прекрасно пахнет съестным, – прибавил он, но от девочек ничего не получил.

У клиники Вилье, около станции конно-железной дороги, также стояли гимназисты и гимназистки и ожидали первых вагонов, отправляющихся от окружного суда в Введенскую улицу и от Введенской улицы к окружному суду, чтобы ехать в гимназию. Здесь Рогуля, увидав одного из гимназистов, сказала мне:

– Этого гимназиста я знаю. Он жил у нас в Лесном на даче и приходил на наш двор. Ах, какие он змеи запускал на бечевках с трещотками!

Она остановилась перед ним и завиляла хвостом, покачивая головой и играя глазами. Тот улыбнулся ей и произнес:

– Есть просишь? Не могу дать. Самому мало. Да и далеко доставать из ранца.

Она подпрыгнула и уперлась ему передними лапами на грудь.

– Чего ты! Чего ты! Пальто испачкаешь! – отпихнул он ее.

Но стоявшая рядом с ним нарядно одетая девочка в барашковой шапочке и в башлыке сказала гимназисту:

– Я могу дать этой собаке булки. У меня есть лишняя. Подержите только мой портфель, чтоб мне достать из него.

Гимназист принял от девочки портфель. Она открыла портфель, достала оттуда длинную витую булочку и стала дробить ее и бросать Рогуле кусочки. Подошли и мы к девочке и, во избежание ссоры с Рогулей, встали вдали. Дабы утешить Мопсу получением подачки и на его долю, я поднялся на задние лапы и стал служить. Девочка рассмеялась и воскликнула:

– Смотрите, смотрите! А там-то собака – даже служит! Это, наверное, чья-нибудь домашняя.

И девочка кинула мне кусок булки.

Я опустился на четыре ноги, понюхал кусок и сказал Мопсе:

– Ешь, Мопса!

Мопса робко взглянул на меня своими глазами навыкате и, поджав хвост, спросил:

– А вы трепку мне не дадите?

– Уж если предлагаю, то ешь. Я не Рогуля.

Мопса принялся есть кусок булки. Девочка тотчас же заметила, что я уступил булку Мопсе, и сказала про меня другой девочке, ожидавшей вагона:

– Видите, я правду сказала, что большая собака из какого-нибудь хорошего дома. Даже простой булки не ест.

– Да, да. Она даже и в ошейнике, – откликнулась вторая девочка и прибавила: – А вот я ей сушку кину, так, может быть, она и съест. У нас дома есть тоже собака – Барсик, так тот булки не ест, а если кинуть ему сухарь или сушку – съест.

Девочка распахнула пальто, достала из кармана коричневого классного платьица две сушки и одну мне кинула, а другую сама начала грызть. Дабы сделать ей удовольствие, я съел сушку.

Вслед за этим прибыл вагон конки, маленькие гимназисты и гимназистки сели в него и уехали. Остались только два рослых гимназиста, которые и ранцы-то свои не имели за плечами, а держали их под мышками, и хотя Рогуля принялась и перед ними вилять хвостом, но они на нее не обращали никакого внимания, а косились и улыбались на девушку-портниху с клеенчатой картонкой в руках, очень миловидную и тоже постреливавшую в их сторону глазками.

– Ну, Рогуля Васильевна, довольно маклачить тут! Будем продолжать путь… – окликнул я Рогулю.

– Да, да… Надо торопиться, – прибавил Мопса, – а то вагоны уберут, выметут, выкинут из них все съестное другим собакам, и нам ничего не достанется.

Мы продолжали путь и вышли на Нижегородскую улицу. Рогуля бежала и говорила:

– Как жаль, что я раньше не знала о возможности здесь питаться по утрам подаянием. А я сидела в Лесном на дачах и голодала. Знай я раньше, я прибегала бы сюда по утрам, и мне не пришлось бы так голодать. Все-таки хоть что-нибудь перепадало бы.

На Нижегородской улице опять гимназисты и школьники городских училищ, спешившие к месту учения, но Рогуля уж не подпрыгивала перед ними. Около лабаза она увидала ручные лубочные саночки мясника-кошатника, прикрытые рогожей. Мясника не было, он понес кусочки нарезанной говядины коту в лабаз. Рогуля тотчас же остановилась перед санями и стала их обнюхивать, поднимая мордой рогожу.

– Вот где хорошо пахнет-то! Вот где прелесть-то! Говядина! Идите сюда скорей! – кричала она нам.

Но не успели мы подбежать к Рогуле, как она уж визжала и бежала от саней и от нас в противоположную сторону. Оказалось, что вышедший из лабаза мясник успел полоснуть ее веревкой вдоль спины.

Я и Мопса отскочили от мясника и принялись догонять Рогулю.

XXV

Рогуля неслась, как из лука стрела, пробежала улицу, в которую нам нужно было сворачивать, чтоб попасть к вокзалу железной дороги, и направлялась к Литейному мосту. Большого труда нам стоило догнать ее. Маленький Мопса отстал от меня. Он был хоть только ублюдок из породы мопсов, но все-таки унаследовал недостатки мопса, а мопсы, как известно, не могут долго и скоро бегать. Догнав Рогулю, я стал боком перед ее носом.

– Куда вы, Рогуля Васильевна? – сказал я. – Ведь вы совсем в другую сторону…

– Ох, уж не до стороны мне! Я бежала куда глаза глядят. Не гонится он за мной с веревкой? Мясник-то… – спросила она, робко озираясь.

– Да нет же, нет. Вернемтесь назад… Надо в улицу сворачивать.

Мы обернулись.

– А где же Мопса? – спросила Рогуля.

– Вон он, на углу нюхает тумбу, – указал я. – Мопсы – такая порода, что не могут долго бегать. У них всегда одышка.

– А не подняли вы по дороге тот кусок, что я выронила изо рта?

– Да вы разве утащили что-нибудь из санок?

– Утащила. Кусок был у меня во рту, но, когда мясник ударил меня чем-то, я не могла стерпеть, завизжала от боли и выронила изо рта говядину. А какой кусок-то был, мосье Полкан! – с сожалением сказала она.

Мы подошли к Мопсе. Он был совсем запыхавшись и тяжело дышал, выставив на сторону язык. Мы тоже были с выставленными языками. Мопса сказал:

– Как можно воровать у мясников! Ведь он с ножом! А если бы он ножом вас ударил – тут смерть.

– Уж и ножом! – заметила Рогуля. – А общество покровительства животным на что?

– Однако бывали такие случаи, и собака погибала.

– Мясник! – воскликнул я, увидев мясника, тащащего саночки. – Бежимте скорей! Сворачивайте в улицу.

Мы свернули и побежали. Мопса опять отстал и кричал мне:

– Тише, тише! Пожалуйста, тише, господин Личарда! Я не могу так… у меня одышка. Да к тому же здесь уж и безопасно.

Мы убавили бег. Вдали виднелся вокзал железной дороги. Очевидно, только что пришел поезд, потому что навстречу нам ехали извозчики с седоками, обложенными подушками, пледами и чемоданами.

– В самый раз попали, – сказал догнавший нас Мопса. – Сейчас поезд отведут на запасный путь, и начнется чистка его. Через вокзал идти нельзя, – предупредил он нас, – хотя двери и отворены. Я раз сунулся, но меня жандарм так огрел по спине шашкой в ножнах, что я хромал дня три. Да и сторожа гоняют нашего брата. Мы вот что сделаем. Мы забежим с Невы и первым делом посмотрим, нельзя ли чем-нибудь попользоваться у дверей кухни буфета.

– Веди, веди, Мопса, – произнес я. – Рогуле Васильевне нужно показать все места, где можно питаться.

– Ах, уж такого куска сырой говядины, который я давеча у мясника вытащила, нигде здесь не сыщешь! – вздохнула Рогуля.

Мопса вел нас. Мы пробрались на железную дорогу через ворота и остановились около входа в кухню буфета. Там на ступеньке сидела уже маленькая коричневого цвета собачка с длинными ушами. Завидя нас, она приподнялась ступеньки на две выше и зарычала, поджав хвост.

– Это собака буфетчика, зовут ее Каштанка, – сообщил нам Мопса и крикнул Каштанке: – Здравствуйте, мамзель Каштанка!

– Нет, уж я не мамзель Каштанка. Я замужем и даже имею трех младенцев, – отвечала она.

– Скажите, как время-то быстро проходит! – вздохнул Мопса. – А ведь когда я жил здесь, вы были почти девочкой и гонялись за воробьями, которые прилетали клевать к этому подъезду. Кто же ваш избранник, мадам Каштанка?

– Ах, уж конечно, не такая арапская морда, как у вас. Это был белый пушистый красавец с черными ушами! Но не будем говорить о нем. Он тоже оказался мерзавец, и я прогнала его.

Мопса опять вздохнул.

– Как вы, однако, нелюбезно принимаете старых знакомых! – сказал он. – Сейчас уж и арапская морда…

– Да что вам надо-то? Говорите толком. Привели целую свору собак с собой и хотите, чтобы с вами были любезны.

– Я прошу у вас покровительства вот этой черной даме… – указал Мопса на Рогулю. – Она без места, и я прошу вас не сердиться, когда она иногда забежит к вам в сени, где стоят помойное ведро и корзинка для отбросов. Позвольте вам представить ее: Рогуля Васильевна.

Каштанка не успела еще ничего ответить, как Рогуля уже сморщила морду, отвернулась от нее и проговорила:

– Фря! Туда же чванится! Буфетчицкая дрянь, а разыгрывает из себя графскую собаку. Не представляться, а дать ей хорошую перекатку…

– Молчите, Рогуля Васильевна… – шепнул я ей. – Чего вы?.. Надо быть теперь немножко политичной… А перекатку вы ей можете дать потом. – Шепнув это Рогуле, я обратился к Каштанке: – Честь имею представиться: пожарный пес Полкан Личарда… И я обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой попокровительствовать нашей знакомой, – сказал я и тут же проделал все правила собачьих приличий, употребляемых при встрече: понюхал крыльцо с одного угла, зашел с другой стороны, тоже понюхал и расшаркался.

Каштанка улыбнулась и, закинув ухо на голову, отвечала:

– Для вас – извольте. Я вижу, что вы из хорошего общества, в ошейнике и носите двойную фамилию. Полкан-Личарда… Как это хорошо звучит. Вы, кажется, из сеттеров?

Я не ответил на вопрос и только поблагодарил Каштанку, расшаркавшись еще раз около крыльца.

– Но жалко, что ваша протеже – такая бука… – продолжала Каштанка. – Я сошла бы с крыльца и понюхала вас, но боюсь, что она на меня бросится.

– О, нет, сударыня! Она только дитя природы и немножко дика, но сердце у ней доброе, – отвечал я. – Сходите смело.

Каштанка спустилась с крыльца и понюхала у меня морду, слегка привскочив. Понюхал и я у ней почтительно ее хвост. Мопса тоже подошел к ней. Она зарычала было на него, но потом спохватилась и сказала:

– Нюхайте… Все равно.

Мопса понюхал у ней лапу и расшаркался с удивительным старанием.

Каштанка посмотрела на Рогулю и продолжала:

– А вы что же, моя милая, стоите отвернувшись?

– Я не «милая». Я тоже жила в хороших домах, но что же поделаешь, если хозяева подлецы!

– Ну, «мадам», если не хотите, чтобы я вас милой называла, – поправилась Каштанка. – Я не прочь, мадам, если вы будете иногда заходить к нам и выискивать кусочки из кухонного ведра в сенях.

– Мерси, – пробормотала Рогуля, смотря на нее исподлобья.

– А сейчас можно нам всем пошарить у вас в ведре? – спросил Мопса Каштанку.

– Я сама сыта. Пожалуй, пошарьте… Но ведь раздеретесь втроем.

– Можно поодиночке… – отвечал я. – Рогуля Васильевна, уступаем вам как даме, первой…

Но Мопса уже вбежал по лестнице и пошел в сени. Рогуля бросилась за ним, и через минуту он завизжал и выбежал оттуда.

– Ах, какой характер! Ах, какой ужасный характер! – говорил он, прихрамывая.

– Укусила? – спросил я.

– Прямо за ногу.

– Есть там что-нибудь?

– Очень много куриных ног и голов. Но вот что: нам нужно торопиться к поезду, который теперь, пожалуй, уж чистят.

– Я не буду есть. Я потом… Я у себя на дворе поем, – сказал я. – Рогуля Васильевна, скоро вы?

Ответа не последовало, но мы слышали, как хрустели кости.

– Мне все-таки хотелось бы хоть пару ножек… – пробормотал Мопса.

– Ах, эти мопсы! Какие они жадные! – заметила мне Каштанка и спросила его: – Ведь вы, Мопса, имеете свой дом.

– Да… Но я теперь прозевал еду на моем дворе…

Наконец Рогуля вышла из сеней. Она шла с большей голой костью в зубах и ворчала на всех.

Мопса бросился в сени и вернулся оттуда с обгрызанной уже куриной ножкой.

– Все сожрала, – проговорил он и, качая головой, стал доедать ножку. – Ну, пойдемте к поезду, – сказал он, когда кончил. – Спасибо вам, мадам Каштанка, за вашу любезность…

– Не за что, – отвечала она.

– Мадам Рогуля, идемте!

Мы побежали. Рогуля догоняла нас с костью в зубах.