Текст книги "Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак"

XXXVIII

Рогуля, как отправилась к кашевару на галерею, так вплоть до послеобеденного времени оттуда и не показывалась.

После обеда я лежал в конюшне, у себя в стойле. В гостях у меня был Мопса. Это вообще пес почтительный, и я пригласил его, чтобы отдать ему щи и кашу, оставшиеся в шайке после моего обеда. Он поел с аппетитом, и мы разговаривали о Рогуле, делая догадки, как могла она убежать от клоуна. Вдруг вошла она сама, сунула морду в пустую шайку и, покосясь на Мопсу, проговорила:

– Ну, уж этого я не особенно люблю, чтобы к нам разные объедалы ходили.

Мопса поджал хвост, а я улыбнулся и сказал:

– Я пригласил его и угощал, Рогуля Васильевна, по случаю вашего благополучного возвращения на пожарный двор.

– Подите вы! Вы, я думаю, были бы рады меня в порошок стереть, – отвечала она и стала искать в соломе костей, роя ее мордой. – А вы уж в мое отсутствие все кости уничтожили, которые я здесь припрятала, – прибавила она. – Ловко!

– Ничего я не уничтожал, да ничего вы и не припрятывали.

– Ну уж пожалуйста, пожалуйста… Впрочем, теперь я заведу здесь новые порядки.

Какие она намерена завести новые порядки, она не сказала и с тяжелым вздохом улеглась на соломе врастяжку. В хвосте ее уже не было золотых ниток, но большое белое пятно на груди по-прежнему было выкрашено в розовый цвет.

– Мопса! – сказала она, нежась. – За то, что вам позволяется здесь сидеть, слижите у меня с груди розовую краску. Противный клоун вымазал меня краской.

– Может быть, это что-нибудь ядовитое? – робко заметил Мопса.

– Ну вот… Наездница мадам Шульц была вся выкрашена в розовую краску, я пробовала лизать у ней морду и, как видите, не отравилась.

Мопса подошел к Рогуле с поджатым хвостом и старательно начал вылизывать своим маленьким язычком розовую краску на груди и на шее.

– Ужасно, какой у вас маленький язык, Мопса! Как вы сами лижитесь, когда вам приходится чиститься! – капризилась Рогуля и обратилась ко мне: – Ну а вы что ему не помогаете?

– Не могу, Рогуля Васильевна. Я должен отдохнуть после обеда, – дал я ей ответ. – А вы вот лучше расскажите нам, как вы от клоуна ухитрились убежать.

– О, это целая история! – начала Рогуля. – Я убежала вчера вечером со спектакля. Убежала из уборной. Я путалась всю ночь по городу. Встречные смотрели на меня, как на чудо. За мной гнались три городовых. Да какое три! Больше. Как только городовой увидит меня, так и побежит сзади. Один из них совсем было поймал меня, но я перескочила через решетку садика. Это было около цирка. Перескочила и скрылась в саду. И только цирковая наука помогла мне, что я была в состоянии перескочить через решетку.

– Вас все-таки многому успели обучить, – заметил я Рогуле. – Вы служите, вы…

– Как же, как же, – перебила она меня. – Я уж представляла раз… Я играла какую-то королеву в собачьем царстве и ходила на задних ногах в красном платье со шлейфом. В антракте мне за мою роль публика поднесла даже три бутерброда с телятиной.

– Видите, видите, – подхватил Мопса, обращаясь ко мне. – Я говорил вам, что публика подносит собакам будерброды.

– Вылизывай, вылизывай! – лягнула его Рогуля ногой. – Сходит краска-то? Мне самой не видать, – спросила она.

– Сходит, Рогуля Васильевна.

– Ну-с, так вот… Гнались за мной три городовых. На какой-то улице ночью увидал меня околоточный и даже остолбенел от удивления. Потом уж я слышу, что раздались свистки. Ведь на мне было седло. Я была в седле, – продолжала Рогуля, – но я ловко его с себя потом сбросила. И знаете как? Бегу я от околоточного. За мной свистки. Вдруг я вижу забор. Из-за забора дрова… Стало быть, дровяной двор. Вижу ворота, но они заперты. Я в подворотню – и застряла там. Седло не пускает пролезть. «Ну, – думаю, – смерть моя тут…» Собираю последние силы и карабкаюсь передними и задними лапами. Вдруг слышу, что седло подается. Я напрягаю еще силы и – о, радость! – вылезла из седла. Седло осталось на улице, а сама я очутилась на дровяном дворе и просидела там за дровами до белого света. Когда я вышла со двора, седла уже на улице не было. Но узда и проклятые пушистые перья – на голове. Кроме того, хвост в золотых нитках. Начали гоняться за мной мальчишки. Кричат, укают… Кидают в меня комками снега. А я не знаю, куда бежать, где наш пожарный двор. Ведь на пожар-то мы бежали с пожарными во всю прыть, нигде не останавливаясь, меток не оставляли, я и не знаю, как мне возвратиться на пожарный двор. Наконец забежала я на Моховую, где был пожар. Вижу выбитые стекла в окнах. «Вот, – думаю, – откуда надо начинать искать обратную дорогу». Побежала, но ничего сообразить не могу. Вдруг набережная Невы. Вижу Троицкий мост. Тут я и сообразила. На Троицкий мост… Опять городовой заслоняет дорогу. Я мимо него – и во всю прыть…

– Так как же вы убежали из уборной-то, – вот что нам расскажите, – перебил я Рогулю. – Вы все-таки убежали после представления или до представления?

– В первом отделении я играла. Я играла королеву, собачью королеву… Против этой роли я ничего не имею, хотя на задних ногах и неприятно ходить. Скажу более… Я опускалась на передние лапы, и за это меня наш клоун очень и очень три раза полоснул арапником. Я стерпела. Но во втором отделении я должна была играть лошадь. Каково это после королевы-то! Тут уже я не могла вынести…

– Да ведь это роль… – заметил Мопса.

– Молчи! Что ты понимаешь, арапская морда! – огрызнулась на него Рогуля и продолжала: – Я должна была играть лошадь, а на мне прыгать беленькая мадам Шульц. Трудного тут ничего нет. На репетиции я бегала, мадам Шульц на мне прыгала, но это мне показалось так унизительно, что в спектакле я уж не решилась вынести это унижение… После королевы – лошадь, судите сами! И я решилась бежать. В коридоре около уборных я увидала дверь, которая то и дело отворялась, и в нее входили и выходили. Эту-то дверь я и наметила для побега.

– Готово, Рогуля Васильевна… Почти не видать краски. Чуть-чуть розовато, – отрапортовал Мопса, вычистив языком грудь Рогули.

– Зачем ты меня перебиваешь? Зачем? Вот я теперь и сбилась. Вычистил и отойди прочь! – закричала на него Рогуля. – Отойди и слушай…

Мопса отскочил от нее и сел поодаль.

– На чем, бишь, я остановилась? – спрашивала Рогуля. – Ах да… Я наметила дверь. В антракте между первым и вторым отделением клоун наш переодел меня. Он снял с меня платье королевы и надел на меня седло, крепко затянув его, потом узду с перьями. Помощник его выкрасил мне грудь в розовый цвет, украсил золотом хвост и отпустил. Так как я не рвалась и была послушна, то на цепь меня не посадили, и я прогуливалась по уборным и коридору. В коридоре, наконец, села против двери и стала наблюдать, когда она отворится. Клоун увидел меня, спокойно сидевшую, подошел ко мне и дал мне кусок сахару. Сгрызши сахар, я прискакнула к нему на грудь, чтобы отвлечь всякое подозрение. Я ведь хитрая и вкрадчивая, – похвасталась, улыбнувшись, Рогуля.

– Да, этого качества отнять нельзя, – произнес я со вздохом.

– А вы молчите! Не ваше дело! Это я могу говорить, а не вы! – огрызнулась Рогуля и закончила: – Ну, дверь отворилась, кто-то входил. Я бросилась со всех ног, прошмыгнула в дверь и была такова. Остальное вы знаете.

Тон по ее отношению ко мне просто поражал меня, но я смолчал. Сидевший вдали Мопса спросил:

– А номер с лошадью, стало быть, так и не был исполнен?

– Да уж, конечно, не был, если я убежала. Какой вы глупый!

Рогуля умолкла и принялась зевать.

– Ну, спать хочу. Можете уходить, – сказала она.

– Как уходить? – воскликнул я. – Это мое стойло.

– Такое же оно ваше, как и мое. Впрочем, можете остаться, но только не шумите. Дайте мне покой.

Рогуля томно закрыла глаза и начала засыпать.

Мопса попрощался со мной и стал уходить.

– Какая она неблагодарная! – шепнул он мне. – Я с нее всю краску снял, а она и спасибо мне не сказала.

Я только тряхнул ушами и не ответил ни слова.

XXXIX

Рогуля продолжала жить на пожарном дворе. Обращение ее со мной было прескверное. Она называла меня не иначе как старый пес, выеденная молью шкура, шершавый черт и т. п. Хотя кашевар и кормил ее отдельно на галерее, но это не мешало ей считать мою шайку в конюшне, из которой кормил меня Денисов, своей шайкой. Поев на галерее отдельно, она приходила ко мне в конюшню и доедала мои остатки. Она отъелась настолько, что ребра ее уже не выдавались из-под шкуры, шерсть ее была гладкая, лоснящаяся. Завербовав ее в актрисы, клоун прежде всего вымыл ее карболовым мылом, так что она перестала чесаться. Кашевар надел ей даже ожерелок. Хоть этот ожерелок был не что иное, как простая покромка от красного сукна с медной пуговицей, но Рогуля кичилась им передо мной и Мопсой. Начала она кичиться даже и тем, что была актрисой, и очень часто говорила Мопсе:

– Я была артистка, играла королеву при тысячной публике, а ты кто такой? Дворняга и ничего более. Пес дворника. Да дворника ли еще? Кажется, ты так шляющийся пес, забредший на двор и питающийся подаянием от жильцов.

– Если бы я был шляющийся пес, то дворник Панкрат не позволял бы мне ночевать в дворницкой, а я всегда у него ночую, – пробовал возражать Мопса.

– Молчи, пожалуйста! Все ты врешь

Естественное дело, что я желал всеми силами моей души избавиться от Рогули. Чего мы ни придумывали вместе с Мопсой, чтобы как-нибудь выжить ее с пожарного двора, но все наши планы, основанные на том, чтобы завести куда-нибудь ее, оказывались несбыточными, так как она после поимки ее клоуном на пожары бегать перестала и даже со двора не выходила никуда, как только за ворота. Побегает полчаса около пожарного дома и обратно на двор.

Мопса пес хоть и маленький, но опытный и хорошо знающий Петербург, говорил мне раз про таможенные пакгаузы, где всегда живет много собак, считающихся сторожевыми, и где питаются они особенно хорошо от артельщиков, дрягилей и таможенных сторожей, завтракающих и обедающих у бродячих саечников и кидающих остатки собакам. Я заставил Мопсу повторить этот рассказ при Рогуле. Мопса стал рассказывать с жаром, так хвалил бычью вареную печенку и рубцы, что даже присмакивал, выставляя наружу свой маленький язык, и пучил глаза, но Рогуля тотчас же его перебила:

– Вы для меня все это рассказываете, что ли? – спросила она насмешливо.

Мопса смешался и поджал хвост.

– Нет, вообще… – отвечал он. – А уж как там спать хорошо и мягко собакам! Солома из-под яблок, солома из-под ящиков с шампанским…. И везде солома. Где хочешь, там и ложись.

– Так отчего же вы туда не идете, Мопса, сами, если там так хорошо, сытно и мягко? – опять задала ему вопрос Рогуля.

– Видите ли, Рогуля Васильевна, в чем дело: я у теперешнего моего хозяина, дворника, живу со щенков, я привык к нему. Я с ним жил еще на железной дороге, когда он был станционным сторожем. Это-то меня и удерживает. А уж, разумеется, там при пакгаузах жизнь куда сытнее.

– Какие теплые чувства у вас к своим хозяевам! – смеялась Рогуля.

Мопса продолжал:

– Да там даже жизнь куда лучше, чем и на пожарном дворе!

– Так вот пусть Личарда и уходит туда… – кивнула на меня Рогуля.

– Ему и мне, Рогуля Васильевна, туда определиться труднее, чем, вам, например… – начал я добавлять к словам Мопсы.

Рогуля вспыхнула.

– А уж вы так даже прямо на меня указываете? – воскликнула она. – Высказываетесь, чтобы именно я туда шла? Да знаете ли вы, старая молеедина…

– Позвольте, позвольте, Рогуля Васильевна… – перебил я ее. – Не горячитесь, не гневайтесь. Я сказал «например». Стало быть, отнесся к вам, как к даме, как к псице, как к женщине собачьей породы. Конечно же, вам легче войти в общество собак. Вас, как даму, к тому же и красивую даму, – я уж льстил Рогуле, – чужие псы не тронут и только разве начнут ухаживать и перегрызутся между собой, а нам, мужчинам, войти в собачью артель куда трудно. Прежде всего на нас набросится вся стая и перегрызет нас, изранит.

– Если это не ко мне относится, то я не понимаю, зачем вы говорите? – сказала Рогуля.

– Не к вам, не к вам… Решительно не к вам… Но могу применить и к вам, – делал я подход. – Здесь вам делать нечего, по моему мнению.

– Мое дело. Живу, так, стало быть, нахожу, что делать.

– Позвольте… Да я о будущности вашей. Здесь я старик, Мопса старик, а вы молодая псица и там могли бы составить себе партию, выйти замуж за красивого молодого пса. То есть около пакгаузов.

– Ах, вот что! Вы хотите меня выдать замуж? – захохотала она. – Не беспокойтесь, мой милый друг, я и здесь, на пожарном дворе, выйду замуж. Да как еще выйду-то!

Она покосилась на меня и подмигнула мне глазом. Меня покоробило. «Да неужели она на меня рассчитывает? – подумал я. – Нет, нет! Уж этого-то никогда не будет!» – решил я, потряс ушами и больше ничего не говорил Рогуле о пакгаузах.

Умолк и Мопса, почесался и произнес:

– Ну, я пойду домой. Темнеет уж. Сейчас дворник наш пойдет по квартирам выносить ведра с отбросами, и мне за ним нужно побегать. Служба службой, а иногда и хорошие кусочки перепадают. Прощайте, Рогуля Васильевна.

Она ничего не ответила и даже отвернулась от него.

Я пошел его провожать. Понюхав у него на прощанье морду и ухо, я сказал ему:

– Теперь я вижу, что и разговаривать с ней о местах не стоит. Она твердо решилась остаться на пожарном дворе, и никакими ее силами не выживешь.

– Выжить-то можно, но вы не такой пес, – дал он ответ. – Вы сильнее ее. Задавайте ей каждый день по две здоровые трепки – живо убежит.

– Нет, нет, Мопса! Я на это не способен! – воскликнул я.

Мопса вильнул хвостом и побежал на свой двор.

XL

Время шло, а Рогуля продолжала жить на пожарном дворе. Пожарные не только перестали ее гнать со двора, но даже не выгоняли и из конюшни. Напротив, Денисов на ночь даже загонял ее в конюшню, причем обыкновенно говорил:

– Иди, подлая, к мужу! Иди, шлюха! Нечего тебе зря по двору шляться.

О, как сначала были обидны мне эти слова! Всякий раз громогласно выкривал я: «Не муж я ей, не муж! Никогда она женой моей не была!» Но слова эти, выкрикнутые по-собачьи, Денисов, разумеется, не понимал. Как бесился я, жалея, что не обладаю даром человеческой речи и не могу объяснить Денисову мое нерасположение к Рогуле! Когда она входила в стойло, я рычал на нее, огрызался, а Денисов, смотря на нас, понимал это в превратном смысле и говорил мне:

– Хорошенько ее, Личарда… Хорошенько… Ты ее зубом возьми да потасовку ей здоровую, чтоб она не смела шляться и тебя одного оставлять. А ты слушай мужа, что он тебе говорит, и покоряйся ему, – обращался он наставительно-ласково к Рогуле и грозил ей пальцем.

Раз во время таких нотаций Денисова Рогуля ласково посмотрела мне в глаза, умильно вильнула хвостиком и, укладываясь на солому, произнесла:

– Знаете что? Мне кажется, он пророчит нам, и вы на мне женитесь.

– Я? Ни за что на свете! – вскричал я.

– А вот посмотрим. – И она кокетливо начала прихорашиваться – лизала свою грудь и верхние части передних лап. – Хотите, я вам блох поищу в затылке? – спросила она, немного погодя.

– Выкусывайте своих, а меня оставьте в покое, – был мой ответ.

Полюбили Рогулю и Вахроменко, и коротенький широкоплечий пожарный Степанов, хотя раньше гоняли ее со двора. Она была льстива, вкрадчива, ходила за ними по пятам, служила перед ними, за что получала огрызки сахару. Диву давался я, сколько она сгрызала сахару. Всякий раз, получа кусочек, она отыскивала меня, сгрызала его при мне и при этом поддразнивала меня.

– Вот я опять с сахаром, а вам никто не дает ни кусочка, – всякий раз говорила она мне, подмигивая.

Я молчал.

Раз на пожаре я встретился с моим тезкой стариком Полканом и в разговоре с грустью сообщил ему, как меня обуяла Рогуля.

– Скорей ей трепку, здоровую трепку! Такую ей перемятку задай, чтобы небо ей с овчинку показалось, – советовал он мне.

Совет был дан тот же, который мне давал и Мопса.

– Не могу я, Полкан Ерофеич, не могу. Не так я воспитан. Я никогда не грыз собак женского пола, – отвечал я. – В доме, где я воспитывался, тоже была дама Диана, но я и муж ее Трезор во всем уступали ей.

– Дурак! Дурак! – произнес Полкан.

– Верю, что дурак, но что вы поделаете, не могу!

– Хочешь, я сам приду и дам ей таску?

– Сделайте одолжение, Полкан Ерофеич. Премного буду вам благодарен.

Пожар был недалеко от нашего пожарного двора. Горели деревянные постройки. Пожарным приходилось долго продежурить на пожаре. Старик Полкан все это сообразил и произнес:

– Если хочешь, мы можем даже сейчас к тебе отправиться, а потом вернемся опять сюда! Ведь к вам недалеко.

– Пожалуйста, пожалуйста… – подхватил я.

– Идем. Теперь самое лучшее время к вам идти. Пожарных нет на дворе, и никто меня отгонять не будет.

Полкан засуетился, начал ругать Рогулю, и мы побежали на наш пожарный двор. Добежав до пожарного дома, я остановился. Мне сделалось жаль Рогулю. Кроме того, и совесть несколько зазрила, что я привел к ней что-то вроде палача.

– Послушайте, Полкан Ерофеич, можете вы один с ней расправиться, а я подождал бы здесь у ворот, – сказал я. – Знаете, как-то оно…

– Баба! Тряпка! – закричал мне старик Полкан и бросился на двор один.

Я остался у ворот и ждал результата.

Через минуту на дворе раздался пронзительный визг, а еще через минуту Рогуля во всю прыть выбежала из ворот на улицу и понеслась куда-то без оглядки. Вслед за ней вышел и Полкан. Он был мрачен и, увидав меня, сказал:

– Теперь будет помнить и нескоро вернется. А как вернется, то повтори ей такую же трепку уж сам. Мне недосуг больше шляться. Ну, побежим на пожар, – прибавил он.

Мы пустились в обратный путь.

Когда я с пожарными вернулся на пожарный двор, Рогуля была уж там. Она лежала в конюшне, лизала себе заднюю ногу и встретила меня такими словами:

– Изверг! Это вы, что ли, прислали старика пожарного пса? Прибежал на двор, как полоумный, начал упрекать меня, зачем я здесь на пожарном дворе, и вдруг ни с того ни с сего бросился на меня и давай меня грызть. Хорошо еще, что он беззубый и нигде меня не прокусил, но он меня ужасно напугал. Признавайтесь! Это ваше дело?

Я хотел сказать: «Да, мое» – и выяснить ей обстоятельства, побудившие меня на это, но смутился и отвечал:

– Что вы, помилуйте… С какой же стати я буду подсылать к вам буянов! Но относительно его речей, что вам здесь не место, я с ним согласен.

– Ну, уж это мое дело, а не ваше, – отвечала Рогуля.

На этом попытки мои выгнать ее со двора и окончились. Я покорился судьбе и жил с нею в одном стойле. После трепки, заданной ей стариком Полканом, характер ее сделался все-таки мягче на некоторое время. Изредка на нее находила полоса ласковости. Она подходила ко мне, говорила: «Ну что, мой старик?» – и при этом лизала мне глаз. Раза два-три мы выкусывали друг у друга блох, и однажды я ей сказал:

– Кабы нам всегда-то, Рогуля Васильевна, так мирно жить!

– А что ж? Я не прочь… Кто со мной ласков, с тем и я ласкова, – отвечала она.

* * *

Я женат. Рогуля – моя жена. Как это случилось, я и сам не могу дать себе отчета. У меня было любимое место в уголке стойла, где я всегда лежал, но теперь Рогуля отняла у меня этот уголок. Рогуля теперь не только не подпускает меня к шайке первым, но даже и с собой вместе не позволяет есть. Я питаюсь ее объедками, остающимися в шайке. Мы ждем детей.

Всякий раз, когда я встречаюсь со стариком Полканом, он кричит мне на мое приветствие:

– Здравствуй, дурак!