Текст книги "Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак"

XL

Со времени отправления Петром Михайловичем дочери двух писем прошла неделя, а ни от нее, ни от Анны Тимофеевны не было еще получено никакого ответа. Петр Михайлович начинал уже беспокоиться, но на восьмой день пришла телеграмма: «Сегодня выезжаем почтовым. Катя исполнит твою просьбу. Выезжайте встретить».

Телеграмма была подписана Анной Тимофеевной, была подана на одной из станций железной дороги и адресована Петру Михайловичу в лавку.

Прочитав телеграмму, Петр Михайлович даже перекрестился и тотчас же поехал с радостной вестью к Порфирию Васильевичу в канцелярию.

Порфирий Васильевич что-то писал, когда тесть подошел к его письменному столу. Он поднял голову и вздрогнул, но, увидев улыбающееся лицо тестя, и сам просиял.

– Едут? – спросил он.

– Едут, – кивнул головой Петр Михайлович.

– Согласна?

– Возьми и прочитай.

Порфирий Васильевич схватил телеграмму, пробежал ее и проговорил:

– Ну, славу богу… А то, папашенька, откровенно сказать, надо мной уже сослуживцы смеются. Узнали, что она в отъезде, и смеются. «Хорош, – говорят, – ты новожен, коли на второй месяц от тебя жена уехала». А все мой посаженый батюшка разгласил. Узнал от кого-то всю эту историю и давай звонить.

– А вот теперь мы всем глотки заткнем! – подмигнул ему Петр Михайлович. – Нанял кухарку? – спросил он.

– Да зачем же я буду нанимать, ежели еще не было ничего известно?

– Сейчас нанимай, скорей нанимай! Как же я к тебе завтра перевезу Катю, ежели ты без прислуги живешь! А я хочу ее перевезти прямо с железной дороги. Хоть из конторы для найма прислуги надо тебе нанять сегодня же кухарку. Ты можешь теперь освободиться от службы? Едем сейчас в контору.

– Позвольте-с… Нам и в контору ездить незачем. У нас на дворе живет безместная кухарка и уж приходила ко мне наниматься, но я не взял ее потому, что ничего еще не было известно. Вот разве только жалованья она просить рубль лишнего.

– Все равно, надо взять. Сейчас же надо взять. Сколько она просит?

– Семь. А наша прежняя кухарка получала только шесть.

– Едем сейчас к тебе и наймем ее, да сегодня же надо перевезти к тебе от нас все Катины вещи, – торопил зятя Петр Михайлович.

– Вот это хорошо, вот это самое лучшее. Я готов-с… – встрепенулся Порфирий Васильевич. – А то вся квартира разоренная стоит.

Он начал прибирать в стол бумаги, пошептался с двумя товарищами и ушел с Петром Михайловичем.

Когда они сходили с лестницы, Порфирий Васильевич говорил:

– Как хорошо-то, что Катя завтра приедет. Завтра воскресенье, и мне на службу не ходить. Ведь мне, Петр Михайлыч, можно отправиться на железную дорогу, чтоб ее встретить? – спросил он.

– Не только можно, но даже должно, – отвечал тесть. – Жена пишет в телеграмме: «выезжайте», а не «выезжай». Только будь ты немножко повеселее, порадостнее на железной дороге, когда подойдешь к Кате. Как-нибудь понежнее ее встретить. А то ты всегда с таким деревянным лицом…

– У меня, папенька, лицо деловое. Но я все-таки постараюсь.

– Пожалуйста, голубчик…

– Если хотите, папашенька, то я даже коробку конфет захвачу, чтобы поднести ей. Уж куда ни шло!

– Ну, это-то, положим, лишнее. А вот завтрак тебе завтра сделать не мешает у себя дома хорошенький, да и нас пригласить: меня, жену. Пускай вот та кухарка, которую мы сейчас наймем, пирог с сигом и с вязигой испечет, потом соленья разного купи, закусок.

Порфирий Васильевич замялся.

– Хорошо-с… Извольте… Но отчего вы думаете, что это надо? – пробормотал он.

– Ах, боже мой! Да чтоб Катя видела, что ты радуешься, что она к тебе вернулась.

– Пожалуй… Только рыба-то, я думаю, теперь дорога, а нам предстоит увеличение расходов. Не сделать ли просто пирог с капустой?

– Срамись! Бесстыдник! Или опять по-старому начинать хочешь! – крикнул Петр Михайлович, строго взглянув на него.

– Виноват… Забыл!.. Все будет исполнено, все… – спохватился Порфирий Васильевич. – Я, папашенька, очень вам благодарен за все ваши хлопоты. Вы, можно сказать, оживили меня.

– Ну, то-то. А еще смеешь рассуждать, что рыба теперь дорога! Ты забыл, что ты мне обещал? Ты обещал, что все это сквалыжничество бросишь, а теперь на первых же порах опять.

– Простите, Петр Михайлыч, простите.

И зять протянул тестю руку.

Они наняли извозчика, сели в сани и поехали.

– Даже бутылку шипучки куплю, ежели это требуется. Я, папенька, даже, собственно, вас угостить рад за все ваши хлопоты, – продолжал Порфирий Васильевич. – Прикажете шипучки?

– Отлично сделаешь, ежели купишь. Водки, мадеры… Анна Тимофеевна мадеру пьет. Ведь ничего этого у тебя дома нет. Да и к пирогу-то нужно будет какое-нибудь второе блюдо. Прикажи котлеты, что ли. Одним словом, делай, как это у нас дома делается, когда кто-нибудь бывает, – говорил тесть.

– Хорошо-с… – скрепя сердце произнес Порфирий Васильевич и вздохнул.

– Чего ты вздыхаешь? Скажи на милость, какое тебе разоренье делают!

– И не думал даже вздыхать.

– Ну вот… Я ведь слышал. Так пирог с сигом, котлеты, закуски соленые. Надо, чтобы это выглядело как-нибудь поторжественнее.

– Все будет сделано.

– И за столом предложишь выпить за здоровье Кати и радостное возвращение.

– Всенепременно. Я знаю… Это надо… Уж куда ни шло… Это день такой… – бормотал Порфирий Васильевич.

– Еще бы.

– Спасибо, что учите, папенька.

– Я не понимаю, как ты сам-то не мог догадаться, что это так надо. Вот ты давеча говорил насчет конфет, чтобы их для Кати на железную дорогу принесть. На железную дорогу глупо явиться с конфетами, а дома у нее в спальной поставь ей на туалет коробку с конфетами. Это будет хорошо, – учил тесть.

Порфирий Васильевич слегка поморщился, но отвернулся от тестя и отвечал:

– Все будет исполнено, папашенька. Вы худого не придумаете… Вы знаете…

Они подъехали к дому, где жил Порфирий Васильевич.

XLI

На другой день, в воскресенье утром, Катерина Петровна с матерью должны были прибыть в Петербург около девяти часов утра, а уж Порфирий Васильевич в семь часов звонился в квартиру Петра Михайловича, чтобы ехать вместе с ним на железную дорогу встречать жену.

Петр Михайлович еще спал, когда услышал шаги Порфирия Васильевича в гостиной и громкое покашливание его.

– Порфирий Васильич! Это ты? – спросил Петр Михайлович из спальной, смежной с гостиной.

– Точно так-с. Я, папашенька. Вставайте, – откликнулся зять. – Уж семь часов пробило.

– Чего ты спозаранку-то?.. – кряхтел тесть.

– А то как же-с… Пока встанете, пока чайку напьемся. Я у себя дома и самовар не приказывал ставить. Напьюсь уж чаю у вас.

Продолжая кряхтеть, Петр Михайлович начал вставать с постели и одевался. Порфирий Васильевич ходил по гостиной и рассказывал ему в отворенную дверь о своих вчерашних распоряжениях дома.

– Мебель Катерины Петровны уставил вчера в спальной всю в старом порядке, сам пыль разве стер, и уж теперь там в спальной на туалете, согласно вашему желанию, коробка конфет для Катерины Петровны стоит, – говорил он. – Хорошие конфеты. Шесть гривен фунт. И коробочка такая хорошенькая, с портретом кошечки. Катерина Петровна кошек любит.

– Гм… – крякнул тесть. – Ну что ж, это отлично.

– Кухарка переехала ко мне вчера же вечером, и я ей завтрак на сегодня к двенадцати часам заказал, – продолжал Порфирий Васильевич. – Сиг-то, папашенька… жжется… Я сам в рыбную лавку ходил. Насилу семьдесят копеек взяли. Сардинок купил, семги, селедку, колбасы… Вязиги на пирог тоже купил… Вина купил. Завтрак-то с вином около десяти рублей будет стоить, а вы про меня говорите, что я сквалыжник! – похвастался он.

Послышался плеск воды в умывальнике. Петр Михайлович умывался.

– Хотел я посаженого отца своего к завтраку позвать, чтобы показать ему, что Катерина Петровна благополучно ко мне вернулась, да так уж, что с вами насчет этого не посоветовался, так отдумал, – снова начал Порфирий Васильевич.

– И хорошо сделал, что не позвал, – откликнулся тесть. – При этом примирении должны быть только мы одни. Ну, не мешай мне. Теперь я Богу молиться буду, – прибавил он.

Через пять минут Петр Михайлович вышел в гостиную уже одетый, поздоровался с зятем и направился вместе с ним в столовую, где уже кипел на столе самовар. Они сели к столу.

– И еще для Катерины Петровны сюрприз есть, – продолжал хвастаться Порфирий Васильевич. – Банку одеколону за тридцать пять копеек купил и рядом с конфетами на туалет поставил. Это уж без вашего совета. Вот, стало быть, я не скаредный человек.

Петр Михайлович в это время заварил чай, поставил чайник на конфорку самовара и сказал:

– Ты ей вот какой сюрприз сделай… Я только забыл тебе вчера-то сказать, а это непременно надо сделать. Ты перенеси из спальной свою кровать в кабинет, да и ночуй там, а спальная пусть для одной Кати останется.

На лице Порфирия Васильевича выразилось недоумение.

– Это с какой же стати, папенька? – спросил он.

– Так надо. Так я писал Кате.

– Да ведь примирение…

– Примирение только при этих порядках и произошло.

– Нет, папенька… Что же это такое! Муж и жена…

– Ну, тогда и примирения не будет. Приехать она приедет, а как увидит, что не исполнено, как я обещал ей в письме, то и опять к нам уйдет. Она ушла от тебя потому, что хотела жить одна в комнате, так надо для нее и теперь сделать, чтоб она в комнате одна была.

– Что же это, папенька… – роптал зять. – Как же это так?..

– Это называется на аристократический манер. Послушай… Ведь все-таки вы будете на первых порах в натянутых отношениях, так дай ты ей успокоиться, примириться с своим положением, – говорил Петр Михайлович.

– Ах, папенька… Вот уж я этого не ожидал!

– Мало ли что ты не ожидал! А так надо. Да чего ты так уж очень? – спросил тесть, видя кислую мину зятя. – Ведь это только пока, на время, а потом, когда она увидит, что все твои поступки идут как следует, тогда она дозволит тебе и в спальню к себе переставить твою кровать. Да и что тут такого, что ты будешь спать от жены отдельно? Я вон на даче тоже всегда отдельно от Анны Тимофеевны сплю.

– Да как же…

– Ну, как хочешь, а на это ты должен согласиться.

– Хорошо, хорошо-с, – покорился зять.

Перед приходом почтового поезда Петр Михайлович и Порфирий Васильевич были уже на железной дороге и стояли на платформе.

Вот и поезд стал подходить. Петр Михайлович зашевелил губами. Он шептал молитву.

«Господи, смири ее! Владычица, утиши ее сердце!» – шептали его губы.

Поезд остановился. Носильщики бросились в вагоны. Петр Михайлович стал подходить к вагонам второго класса. Зять поспешил за ним. Вот на тормозе показались Анна Тимофеевна и Катерина Петровна. Петр Михайлович ткнул в бок зятя и сказал:

– Сделай хоть лицо-то повеселее! Что оно у тебя словно деревяшка! – сказал он.

– Хорошо-с… Извольте… – пробормотал зять и стал улыбаться.

Катерина Петровна взглянула на мужа и отвернулась, не изменив, впрочем, лица. Лицо ее было печально, сама она была бледна, желта и сильно похудела. Петр Михайлович поцеловался с женой и дочерью.

– Ну, как вы? Все ли благополучно? – спрашивал он.

– Катя все время была больна. Уж ее в монастыре сестра-фельдшерица пользовала, – отвечала Анна Тимофеевна.

Порфирий Васильевич стоял поодаль и не смел подойти к жене и теще. Улыбки на его лице как не бывало. Анна Тимофеевна сама подошла к нему и поцеловала его. Петр Михайлович сделал ему знак, чтобы он приблизился к Катерине Петровне. Порфирий Васильевич сделал несколько шагов к жене и сказал:

– Прости меня, Катя… Каюсь… Я переменюсь… Все будет по-твоему…

Он попробовал улыбнуться, но ничего не вышло. Катерина Петровна молча протянула ему руку.

– Что ж вы? Поцелуйтесь… Поздоровайтесь… – заговорила было Анна Тимофеевна, но уж все шли, направляясь к выходу на подъезде.

Носильщик тащил сзади ручной багаж Катерины Петровны и Анны Тимофеевны.

Петр Михайлович нанял четырехместную карету, в которую все и поместились. Лошади тронулись.

– Мы, Катюша, едем уж прямо к вам на квартиру… Порфирий Васильич на радостях, по случаю твоего возвращения, позвал нас на завтрак… – сказал дочери Петр Михайлович.

Катерина Петровна не проронила на это ни слова.

– Пирог с сигом и вязигой пеку для вас… – похвастался и перед ней Порфирий Васильевич. – Как-то только испечет его новая кухарка. У нас кухарка новая, – сообщил он. – Как приедем только, сейчас шипучки по бокалу за ваше здоровье и наше доброе согласие.

– Ну вот… Прежде всего чаю… А уж шипучка-то потом… за завтраком… – возразила Анна Тимофеевна.

– За завтраком можно снова. У меня, маменька, две бутылки куплено на радостях. Катерина Петровна, вы согласны?

– Мне решительно все равно, – был ответ.

– Да гляди ты, Катюша, хоть немного повеселее. Ну, полно… Ну, чего ты? Ведь твой муж обещал тебе в письме, что все будет по-твоему.

Катерина Петровна только вздохнула.

Вот они и в квартире Порфирия Васильевича. Муж начал снимать с Катерины Петровны пальто. Петр Михайлович забежал вперед и говорил дочери:

– Кровать Порфирия Васильича не успели еще вынести из твоей спальной в кабинет, но сейчас мы ее вынесем.

Порфирий Васильевич бросился откупоривать бутылку шипучки. Минут через пять были налиты стаканы.

– Папашенька, мамашенька, Катя, пожалуйте… – предлагал он, взял в руки стакан и возгласил: – За возвращение и за здоровье Катерины Петровны!.. Дай Бог нам навеки тихо и мирно… А старое пусть все будет забыто!

– Ну, поцелуй ручку у жены, поцелуй… – подпихивал его Петр Михайлович.

Муж поцеловал у Катерины Петровны руку.

Все выпили свои стаканы. Пригубила и Катя.

– Ну а теперь пожалуйте чайку попить, – приглашал в столовую Порфирий Васильевич.

Анна Тимофеевна отвела Петра Михайловича в сторону и прошептала:

– Насилу уговорили Катю. Уж я к матери игуменье обратилась… И кабы не мать игуменья, ничего бы не вышло. Твердит: «Покончу с собой», да и все тут.

– Ну а теперь-то смирилась? – спросил Петр Михайлович.

– Смирилась. Дала матери игуменье слово и на икону перекрестилась. Ведь торжественный молебен по случаю этого служили. Мать игуменья на прощанье иконой ее благословила и сказала эдакое теплое слово.

– Кровать-то, кровать-то… – вспомнил за чаем Петр Михайлович, позвал зятя и в присутствии дочери перенес кровать Порфирия Васильевича из спальной в кабинет.

Порфирий Васильевич, перенося кровать, подошел к жене и сказал:

– Видишь, Катя… Все для тебя…

– Спасибо, – ответила та.

Завтрак был в полдень, и только часу в третьем дня уехали от зятя Петр Михайлович и Анна Тимофеевна.

Для Катерины Петровны началась обновленная, но все-таки нерадостная замужняя жизнь.

Записки Полкана

I

Напрасно люди думают, что мы, собаки, не понимаем человечьего разговора. Все понимаем, но только не можем говорить по-человечьи. Как не понимать людской речи, если больше живешь с людьми, чем с собаками! Мы даже скорее научаемся понимать человеческую речь, чем дети, потому что скорее развиваемся. Я родился и рос вместе с хозяйским сыном Володей. Мы сверстники. Когда мне исполнилось девять месяцев, я уже был настоящий взрослый кобелек и мной начали интересоваться дамы собачьей породы, делая мне глазки и ушки, а Володя, хозяйский сын, сосал еще грудь матери и был настолько глуп, что, когда раз мать и отец его уехали в театр, а к няньке пришел солдат и та, желая его угостить, побежала за пивом, а ребенка отдала подержать солдату, он теребил ему ручонками грудь мундира, плакал и чмокал губами, прося сосать. Ни один трехнедельный щенок этого не сделает. Володя теперь только еще гимназист второго класса, учит латынь, а я уже имею огромное потомство, у меня есть и внуки, и правнуки, и праправнуки.

Но я отвлекся с доказательствами.

Итак, мы, псы, отлично понимаем человечью речь. Прислушиваясь к разговорам, давно уж я слышу толки о городском собачьем налоге, но пропускал эти толки мимо ушей. «Утвердят, – думаю, – собачий налог, заплатят за нас хозяева деньги, наденут на ошейник бляшку с номером, и будем мы жить да поживать по-прежнему». Но вчера, лежа под столом, во время вечернего чая услыхал следующий разговор моих хозяев:

– О налоге-то ведь не на шутку заговорили, – сказал мой хозяин, отец гимназиста Володи. – Собачий налог может осуществиться даже в будущем году. Сегодня я даже подписал статистический листок о собаках, который мне принес из участка дворник. Происходит уж собачья перепись.

– Да, да… Я видела у тебя на письменном столе листок, – отвечала хозяйка. – Сколько же ты показал собак? Неужели и Дианкиных щенков записал?

– С какой стати! Дианкиных щенков мы через две недели отдадим. Я показал в листке только две собаки: Дианку и Трезора.

– А Полкана? – быстро спросил гимназист.

– Ну что Полкан! Полкан – ублюдок и стар. За него не стоить платить налога, – дал ответ отец гимназиста.

– Но ведь его убьют, папаша.

– А пускай убивают. Ему это даже лучше. У него уж начинает паршиветь спина.

– Неправда. Я ему смазал спину серой мазью, и теперь у него проплешина начала зарастать новой шерстью.

– Да и так он мне надоел. Вечная грызня с Трезором.

– Но ведь он заслуженный пес, папаша!

– А ну его… Ты ничего не понимаешь. Он мне может испортить породу. У меня теперь два кровных английских сеттера, а он ублюдок.

– Неправда… Мой репетитор, студент Иван Иваныч, говорит, что Полкан – тоже какая-то заграничная порода.

– Самдворняр – вот какая это порода. Он у нас же и родился. Ты не помнишь, потому что он в один год и даже в один месяц с тобой родился. Была у нас лягаш Милька. Ее по нечаянности покойник Михаил Матвеевич Стремянников, царство ему небесное, на охоте вместо зайца подстрелил. Глухая она была, и я ее даже не жалел. Лиза, ты помнишь? – спросил хозяин жену.

– Еще бы не помнить! Но Михаил Матвеевич был пьяница и только спаивал тебя на охоте. Мильку жалко. А его нисколько не жалко, что он умер, – отрезала жена хозяина.

– Но это, милая, не идет к делу. Я только вспоминаю, откуда у нас взялся Полкан. И вот наш Полкан от этой Мильки и какого-то дворняги. Раньше, когда мои породистые охотничьи собаки жили у егеря, я терпел Полкана, а теперь – на кой он нам шут? Да еще вноси за него два-три рубля в год!

– Нет, папаша, я не дам убивать Полкана, – возразил гимназист. – Сами же вы говорите, что он мне ровесник. Пусть живет. Он такой добрый! Я сам за него внесу три рубля. У меня есть деньги.

– Ты и не узнаешь, как он пропадет. Я с него сниму ошейник, и вот фурманщики его как бродячую собаку…

– Зачем же его допускать до фурманщиков? – вступилась супруга хозяина. – Там его будут бить палками, истязать. А уж если ты хочешь с ним покончить – пошли его к ветеринару в лечебницу и пусть он его отравит. Там, я знаю, отравляют так, таким ядом, что собаки умирают моментально, без мучений. Марья Ивановна туда свою Жульку посылала. У той рак уха был, и излечить ее было невозможно. Ее и отравили за рубль.

– Нет, нет! Я и отравлять его не дам! – воскликнул гимназист.

– Так тебя и послушают! – был ответ.

Я слушал эти разговоры, и у меня вся шерсть встала дыбом, язык высох, и весь я дрожал как в лихорадке.

«Надо бежать из этого дома, – мелькнуло у меня в голове. – Бежать, а то отравят». Я поднялся под столом на ноги – ноги дрожали.

– Кроме того, от него ужасный запах бывает после дождя или когда он побывает на сырости, – продолжал говорить про меня хозяин.

– Однако сегодня был дождь, а от Полкана не пахнет, – выгораживал меня гимназист. – Ведь вот он тут, под столом, лежит, а ни капельки не пахнет. Ведь вы, мамочка, ничего не слышите?

– Ах, милый друг, не до собак мне. Меня тревожит двойка, которую ты получил из арифметики. Приглашен репетитор, который вбивает тебе в голову, – и все-таки двойки.

– Полкан, поди сюда… – позвал меня гимназист, и, когда я к нему приблизился, он погладил меня.

Я лизнул ему руку в знак благодарности. Он продолжал меня ласкать.

– Двойки и двойки… – продолжала мать гимназиста. – Уж разве пригласить с тобой заняться уроков на пять самого учителя арифметики?

– Мамочка, он нездоров! Совсем нездоров. У него жар! – воскликнул гимназист. – У него нос горячий.

– Если он нездоров, то как же он мог сегодня поставить тебе двойку?

– Кто? Вы про кого?

– Да про твоего учителя арифметики.

– А я про Полкана. Горячий нос…

– Тьфу ты, пропасть! Я о деле, а ты о паршивой собаке! – плюнула мать. – Может быть, этот Полкан тебя и отбивает от ученья. Михаил Иваныч, отрави поскорей Полкана!

– До налога пусть живет, – откликнулся хозяин. – Но как собачий налог, то я снимаю с него ошейник, и пусть с ним делают что хотят. Налога я за него платить не желаю.

Гимназист совал мне под стол кусок сухаря, но я сухаря не брал. Не до еды мне было.

– Сухаря даже не ест – вот до чего болен, – продолжал гимназист. – Трезор! Трезор! Возьми сухарь! – стал звать он другую собаку, моего соперника, чтобы отдать ему сухарь.

По нашим собачьим правилам, я должен бы был сейчас съесть этот сухарь, чтобы не дать его другому, но я пренебрег и правилами. Мне было не до того. Я не зарычал даже и на подошедшего к сухарю Трезора. Я решил бежать от моих хозяев, бежать как можно скорее.