Текст книги "Сказание от Сатаны"

Глава четвертая

В человеческой жизни – как в хорошем супермаркете… Берешь больше, чем надо. Есть разнообразие соблазнов и право самому выбирать. А своей рукой всегда возьмешь больше. Но продавцы давно уже научились управлять волей покупателя. И, дав нам иллюзию свободы в торговом зале, все же потребуют расплаты у кассы.

Так и я… Пройдя большую непростую жизнь, набрала много воспоминаний и впечатлений. А теперь стою у контролера-кассира и с тревогой ожидаю – смогу ли расплатиться?

Заплатить благодарностью своим друзьям и недругам. Хотя последних было неизмеримо меньше, но и они воспитывали меня. Где, обманывая, приучали к осторожности. Где злым и несправедливым словом научая сдержанности. Где подлым поступком заставляли меня вспоминать о милосердии, благородстве и великодушии. И теперь, на краю собственной могилы, я всех простила, всем благодарна.

Но все же главное сокровище моего сердца – с ними, моими друзьями. И я так рада, что среди них теперь появились Вы – многоуважаемый Анатолий Иванович.

Саша положил лист и этого письма на прозрачную пластину сканера. Нажал нужную кнопку. Бездушный механизм послушно выполнил свою работу. Чьи-то мысли и чувства, раздумья и печали тут же перешли в электронные импульсы и математические символы.

«Так, наверное, и в жизни. Переводим каждое мгновение взаимодействия с внешним миром в какую-то таинственную клубящуюся темную бездну подсознания. Оно и есть наше индивидуальное Я, надежно спрятанное в черепной коробке. И еще где-то, переданное через беспроводную связь мобильного Вселенского Интернета», – думал Александр, отправляя закодированный лист письма Ирэн на электронную почту ее внука – Вити Ковалева. Вернее – Витторио Ковалли.

Берет следующий лист. Не читая, кладет на ту же холодную, бесчувственную прозрачную пластину сканера. Тот привычно делает электронную копию. И почти тут же отправляет ее в далекий и славный город Рим.

Саше почему-то стало неудобно читать эти письма. Как будто подсматривает в замочную скважину двери, закрывающей вход в чужую спальню. Все более и более в этих письмах проступало интимное, но целомудренное чувство любви этой старой женщины, Ирэн, к его дяде Анатолию Ивановичу. Саша не знал, что писал в ответ ей дядя Толя. Об этом можно было только догадываться. Или… попросить Витторио сделать то же самое, но в провинциальном Каркасоне. Там, в доме Ирэн, его письма где-то уютно расположились такой же аккуратной стопкой.

Но ощущение стыда и убежденность, что не надо этого делать, не покидало Александра. Сердечные тайны, пусть даже умерших людей, все равно наполнены духом, который накажет любого без должной деликатности прикоснувшегося к ним.

И все же… И все же любопытство взяло верх. Саша берет отсканированный лист и читает.

Сегодня я проснулась раньше обычного. Хотя, как правило, просыпаюсь рано, в шесть часов. Но радость от когда-то прожитой и пережитой в далеком прошлом жизни разбудила меня в четыре часа. Весеннее солнце еще не взошло. Лишь все более и более светлеющая полоска горизонта на востоке разбавляла темно-серые предутренние сумерки ночи.

На сердце же у меня был солнечный день. Яркий и праздничный. А рядом мой мудрый Учитель. Теплый и ласковый в обыкновенной жизни, но возвышенный и неприступный в знаниях и беспорочности. В своем стареньком ветхом черном плаще и широкополой островерхой черной же шляпе, он как маг или волшебник смотрит на меня, юную девушку, горько плачущую от боли в колене и по порванному башмаку. А вокруг рассыпанные цветы. Мой меньший брат, совсем еще ребенок, бросился собирать эти цветы. Ведь мы несли их на продажу. И я обещала подарить ему монету, если все их продадим.

– Давай, я помогу тебе встать. Надо все-таки внимательно смотреть на дорогу, чтобы вновь не споткнуться и не упасть, – сильной рукой Учитель ставит меня на ноги. Утешает. – Ссадина заживет. Башмак починят. И все же запомни: главное – не поддаваться страху. Смотря вниз, на землю, не забывай хотя бы изредка поднимать голову к небу, – говорит он.

Мой маленький брат с собранными цветами подходит и почему-то отдает их ему. Он улыбается и молча передает букет мне.

Мы стоим на рыночной площади какого-то средневекового города. Что-то знакомое чудится мне в нем. Да это же мой Каркасон! А рядом Вы, мой Учитель.

Простите меня за эту фантазию уходящего ума. Но именно Ваши глаза и Ваша улыбка, даже черты лица были у того, кого я так беззаветно и беспорочно любила в той далекой средневековой жизни.

– Этот мир полон зла и страданий, – продолжаете Вы. – Но он нужен душе, чтобы, идя по жизненному пути, падая и плача от боли, она все равно находила в себе силы подниматься и двигаться дальше – к Богу.

– А наш священник говорит, что можно приблизиться к Всевышнему, заплатив матери-церкви, во главе которой стоит святой престол Папы, немного денег. Правда, тогда и поднимешься не высоко. Чем больше отдашь, тем выше окажешься. Без боли и страданий, – отвечаю я.

– Испорченные люди по наущению дьявола захватили власть над этой женщиной, которую ваш священник назвал матерью-церковью. Переродили ее в корыстную, лживую и жестокую мачеху. Помыслы ее теперь вовсе не о вас, прихожанах, и душе вашей вечной. Но о собственном материальном благополучии. Страсть к удовольствиям земной жизни овладела этими людьми, надевшими священнические одежды и прикрывающиеся лукавыми словами. Однако прозорливая душа чистого человека быстро увидит язвы на коже и ложь в речах их.

Вот тут я и проснулась.

Милостивый государь, Анатолий Иванович. Все же льщу себя надеждою, что Вы не будете обижаться на такую откровенность старой женщины. И продолжите нашу переписку. Уверяю Вас, что письма эти, мои и Ваши, являются последней радостью в моем тихом позднем вечере уходящей жизни. Прошу Вас, напишите хоть что-нибудь. Оттуда, из далекой России, письма эти – как все более и более светлеющая полоска горизонта на востоке. Они пробуждают во мне радость вечной жизни. И помогают избавиться от отчаяния дряхлой старости. Вы так нужны мне!

За сим остаюсь, безмерно уважающая Вас…

Далее шла подпись и дата.

«Дядя Толя в то время уже чувствовал сбой в своем здоровье. Но почему-то возникшая было печаль и мрачная закрытость быстро исчезли. Он стал чаще улыбаться. Чаще, чем обычно. Теперь понятно почему», – подумал Александр.

Осознание собственной необходимости кому-то делает мысли и желания мудрее и чище. А это верный шаг к радости в жизни. От нее же, радости этой, появляются возвышенные мечты. И силы для их осуществления.

Еще одно письмо. Третье по счету. Не читая, сканирует и отправляет по сети Интернет Витторио, внуку Ирэн.

– Читать или не читать? – в нерешительности держит Александр исписанный лист. Согнув пополам, укладывает его в конверт.

– А все-таки интересно, что же еще может написать эта древняя женщина, вполне годящаяся в матери моему дяде? – подумал Саша. – Хотя и неудобно… Но я ведь с уважением и к ней, тем более к нему – Анатолию Ивановичу. Да и как внимательный ученик буду слушать этих мудрых учителей и постараюсь услышать, – успокоил он себя. Вновь берет тот же конверт. Вынимает из него письмо. Читает.

Анатолий Иванович, добрый мой друг.

Спасибо! Спасибо, что ответили на мое предыдущее письмо. Я плакала, когда читала. Но слезы мои – слезы радости. От того, что Господь Бог послал мне, на излете лет, такого славного собеседника. Не обладая и малой долей Вашего, досточтимый Анатолий Иванович, красноречия, могу лишь подтвердить, что письма эти дают мне силы идти дальше вперед и вверх.

Вы спрашиваете о родных мне людях… Их много и в то же время, почти никого. Этот парадокс легко объясним, если спрошу уточняюще: родных по крови, генетически, или по духу? Из последних, пожалуй, только один – мой внук Виктор.

Откуда он? О! Это своя история. Когда-то, еще во время Великой войны, принесшей так много горя обычным людям по обе стороны фронта, я участвовала в движении Résistance (Сопротивления). Да, да! Не удивляйтесь. Я была maquis – у вас говорят «маки», партизаном в Париже и его окрестностях. Лотарингский крест, символ сражающейся Франции, и поныне висит в изголовье моей кровати. Даже стреляла, защищая раненых. Была лично знакома с одним из зачинателей движения Сопротивления – Анатолием Сергеевичем Левицким. И с самой «красной княгиней» – Тамарой Алексеевной Волконской. Мы ее звали – Тереза Дюбуа. Удивительная женщина-легенда. Она часто помогала нам медикаментами и мудрым советом. Не сомневаюсь, что о ее непростой, полной лишений и угроз, но исполненной светлого духа и мужества жизни, еще будет написана достойная ее памяти книга.

Я же, через долгие годы, прожитые после того испытания, низко кланяюсь им, много сделавшим для свободной Франции. И вашему народу, породившему таких героев.

Как медицинская сестра я основала подпольный лазарет. Там и встретила своего единственного мужа. Он родился во Франции, в Марселе. Его родители, оба из старинных аристократических родов России, успели покинуть Родину до того, как там началась большевистская мясорубка. Потратив все деньги, продав фамильные драгоценности, но живые и невредимые они приютились на юге Франции. С упрямством, пройдя высшую школу лишений и тяжелого труда, они смогли подняться из нищеты. И дали своему младшему сыну Николаю хорошее образование. Он стал врачом-хирургом. А тут война. Унижение Франции – его биологической родины. Упорная героическая борьба с захватчиками в России – на его родине духовной и душевной… Конечно же, он не мог оставаться в стороне. Между нами, французами, и вами, русскими, гораздо больше общего, чем может показаться для непосвященного. Та же беспечность в обычной, рутинной жизни. То же стремление к правдоискательству и социальной справедливости – не оттого ли наши народы сотрясали кровавые революции? Но те же отвага и самопожертвование в годы лихолетья.

Вот и он, Николай, восторженный наивный мечтатель, как и я, оказались по одну сторону фронта. В одном отряде, в одном госпитале. Он – главный врач, хирург. Я – операционная сестра и распорядитель по хозяйству.

Не знаю почему, но мне всегда нравилась ваша классическая литература теперь позапрошлого, девятнадцатого века. С детства с упоением читала Достоевского, Толстого, Чехова. Какая-то особенная психологическая утонченность, сострадание к людям, поиски Бога в душе своей и всемирная боль за человечество в целом, а не только за свой народ пробудили во мне какую-то удивительную, родную музыку неба, скрытую в каждом из вас, детей своего народа. Простите меня за экзальтацию, но именно национальная принадлежность повлияла на мой выбор партнера и спутника по жизни. Я уже достаточно хорошо знала русский язык – читала любимых писателей в оригинале, без перевода и адаптации. А общение с Колей, во время нашей совместной работы (он говорил – «Служения для людей») усовершенствовало его. Открыло новые горизонты для понимания вашего народа. О! У нас была безумная, страстная любовь.

Через какое-то время я вышла за него. Зачала. Через несколько месяцев была вынуждена вернуться к родственникам в Каркасон – маленький городок, славный только тем, что там восемьсот лет назад был один из оплотов альбигойцев. Впрочем, об этом в подробностях Вы знаете лучше меня. Там и появился мой единственный сын. Я назвала его в честь отца – Николаем. Но они так и не увиделись. Предательство породило серию арестов в Париже. Гестапо работало быстро и эффективно. Мой муж был арестован и отправлен в концентрационный лагерь, куда-то в Польшу. Там и затерялись следы его жизни. Я осталась фактически одна, с младенцем на руках. Родственники мои почти все поддерживали коллаборационистский режим маршала Петена. На меня они смотрели как на носителя опасной инфекции. «Маки» для них преступники. А правительство Де Голля – еще одна коварная выдумка зловредной Англии, нашего извечного соперника и недруга. Я была в отчаянии. Без работы, без денег, с младенцем на руках, живущая у родных, только из милости…

Но чудеса все же случаются в мире. И одно из них произошло со мной. Меня разыскала мать Николая, моего мужа, Екатерина Сергеевна. Она, теперь вдова, потерявшая не только мужа – он умер еще до войны, – но и своего старшего сына – он был летчиком в армии Де Голля, – увезла меня к себе в Марсель. Там у нее был небольшой магазин дамской одежды. Она – хозяйка и директор. А я – продавец и консультант. Мы подружились. И много раз в мыслях я благодарила Господа за такую хозяйку и бабушку моего сына. Ее воля, отвага и юмор – тема отдельного разговора. Время шло… Еще до окончания войны мы бросились искать нашего Колю – моего мужа и ее младшего сына. Но поиски были тщетны. И лишь бумага «пропал без вести» поставила печальную точку в наших поисках. Вернее – многоточие.

Уже после войны окончила медицинский факультет университета. Стала врачом-терапевтом. Вернулась в Каркасон вместе с Екатериной Сергеевной, в дом моего отца. По завещанию он оставил его мне. Наверное так перед смертью пытался просить у меня прощения за несправедливость и обиды. Я простила. А что оставалось делать? В то время у многих словно пелена спала с глаз. Прозрел и мой отец. К сожалению, слишком поздно. Он так и не увидел вновь теперь подросшего внука.

Мы жили тихо и счастливо. Новым браком обзаводиться я не захотела. Не то чтобы была недотрогой, но так и не увидела мужчины, равного моему Николаю. А размениваться по мелочи не привыкла. Увы – всему приходит конец. А хорошему почему-то особенно быстро и неожиданно. Екатерина Сергеевна, уже в преклонных летах, заболела и скоро умерла. Даже в последний свой день шутила: «Я не буду тебя долго мучить…»

Похоронили ее здесь. На местном кладбище. Самой мне уже трудно туда ходить. Прошу соседей следить за ее надгробием. И подтверждать кладбищенским работникам о моем желании быть похороненной рядом. Недолго уже осталось.

А сын тем временем вырос. Чертами лица удивительно походил на своего отца. Не такой мечтательный, но практичный, он выбрал издательский бизнес. «Делание денег» стало его главным занятием. При этом неважно что издавать. Лишь бы покупали. Я пыталась вразумить. Бесполезно. Такая беспринципность не проходит бесследно. Вот и у него обнаружился порок… Не физический – тут он был великолепен, а душевный. Влюбчивость и наивность – они редко приводят к успеху в семейной жизни. Вначале одна, затем другая гражданская жена… К счастью, от них не появились дети. После уезжает в Италию. Меняет родную фамилию Ковалев на Ковалли. А имя на Никколо. Зачем? От своих корней все равно не убежишь. Там встретил еще одну женщину, гораздо моложе себя. Чтобы хоть как-то уменьшить мое недовольство, все время подчеркивает: «Но она чисто русская». Хотя и плохо говорит на своем родном языке. Вот у них-то и появился мой единственный внук. Они назвали его Витторио. Но для меня он всегда Виктор, Витя, Витенька… Он-то и есть моя радость в уходящей жизни. Но это уже отдельный разговор. В другом письме.

Надеюсь на Ваше сострадание. И Вы не заставите долго ждать с ответом, дающим мне силы жить дальше… с улыбкой.

Ваша Ирэн.

– «Удивительная женщина. Она все помнит. И это в свои девяносто два! Так, может быть, и сновидение ее – тоже воспоминание? – подумал Александр, укладывая листы письма в конверт.

Он уже взял в руки другой. Но тут, как обычно бывает, к досаде, раздался звонок у входной двери.

– Наверное, опять мама. С ее деликатностью, – недовольно подумал он.

Верно. Мать, смущенно улыбаясь, стояла на пороге.

– Ма… Ну я же просил тебя. Безо всяких церемоний. Мой дом – всегда будет и твоим. Надеюсь, мне не придется это повторять. У тебя же есть ключ, – с укоризной глядя на нее, тихо, но твердо сказал Александр.

– Да я… Забыла ключ дома, – нашлась мать, заходя в квартиру. В руках у нее большой пластиковый пакет с выстиранным и поглаженным бельем и двумя рубашками сына.

– Пошли на кухню пить чай, – улыбнулся ей Саша. – Тебе, как всегда, зеленый?

– Нет. Лучше черный. Но не очень крепкий. Сейчас подойду. Дай порядок наведу – ответила мама. Она деловито начала укладывать простыни и наволочку в шкаф. Туда же повесила рубашки.

Через несколько минут чайник веселым шипением подсказывает, что пора к столу. Наконец все готово. Ароматный чай – светло-коричневой горячей жидкостью в чашках. На столе конфеты, сахар. Мать и сын за столом. Видно, что мама хочет что-то спросить у Саши, но не решается. Лишь несколько раз пытливо посмотрела на сына. Сделав несколько глотков, все же не выдержала:

– Ну… и как дела?

– В каком смысле? – Саша недоуменно посмотрел на нее.

– Да… Вообще. И в планах на семейную жизнь? – мама знающими глазами взглянула на Александра.

– А что так вдруг всплыл этот вопрос? Хочешь познакомиться с невестой? – улыбнулся Саша.

– Я пару раз видела ее. Валя – девушка хорошая, – засмеялась мама.

У Александра улыбка пропала:

– А ты откуда про нее знаешь? – спросил он. Саша готов поклясться, что никому из родных, в том числе и матери, не говорил ни слова о своих близких отношениях с этой девушкой.

– Да уж… Знаю, – улыбка так и играла на лице матери.

– А все-таки… – Александр теперь серьезно посмотрел на мать.

– В гости сегодня утром к нам заезжал Виталий Эдуардович. Обходительный, уважительный человек. И не подумаешь, что богатый. Никакого в нем хамства и высокомерной спеси. Я, говорит, сам из простой семьи. «Своими руками и мозгами построил собственные фирмы. И, как лошадь, тяну эту повозку – бизнес, то есть. Очень мне понравился ваш сын, Саша. Хочется, чтобы наши семьи породнились. Мне такой помощник будет очень полезен», – словоохотливо начала она рассказывать.

– Мам… Ну не хватало, чтобы я еще с ним жил – недовольно прервал Александр, притворяясь, что не догадывается, о чем зашла речь.

– Господь с тобой! Есть у меня, говорит, дочь Валя. «Единственная. Полюбила она вашего сына всем сердцем. Да и он, вижу, ничего не имеет против законного брака с ней. Вот я и приехал, чтобы обсудить и обдумать вместе, как можно помочь молодым наладить совместную жизнь», – тепло и грустно посмотрела мать на сына. – Пора, сынок. Пора и тебе обзавестись своим гнездом. И мне уже по возрасту надо стать бабушкой, – все с той же теплой грустью, будто смущаясь, говорила мать.

Саша опустил голову: «Вот она, хватка делового человека. И ведь знает, где хватать. Мать для сына – всегда святое… Как бы он ни ерепенился, изображая независимость и взрослость, а все равно на долгие годы, если ни на всю жизнь, останется сыночком. Частью ее самой».

– Все верно, мама. Мы с Валей… Уже давно знакомы. Да ты, наверное, ее вспомнишь. Она один раз приходила к нам в гости на мой день рождения. Когда вместе учились в одном классе. Я долго не решался. Но, видимо, ты права. Пришло время, – он опять опустил голову. – Но к свадьбе только через месяц начнем готовиться, – словно вспомнив что-то важное, Саша поднял голову и твердо посмотрел на мать.

– Да, да. И Виталий Эдуардович мне о том же говорил. А для чего месяц ждать? – удивленно спрашивает мать.

– Ну… Мне ремонт надо в этой квартире сделать, – с радостью от такой отговорки выпалил сын.

– Зачем? Здесь все вполне. Очень даже ничего… Да и жить вы будете в ее квартире. Виталий Эдуардович решил подарить вам свои апартаменты. А себе купит новую, – проявила мать свою повышенную осведомленность.

– Мам. Все же лучше, если у главы новоявленного семейства будет свой угол. Не стоит спешить превращать себя в приживалку. Мало ли как дела сложатся? Сама ведь учила: «В жизни осторожность никогда не помешает», – тихо, почти шепотом ответил он.

– Это верно, сынок. Смотри сам. Тебе тут виднее. Может, чем помочь? Покрасить. Побелить…. Или еще что? – уже по-деловому начала было мать.

Саша прервал ее:

– Это все теперь гастарбайтеры, наемные работники из Средней Азии, за небольшие деньги делают. Но я лучше сам… Надежнее. А если прижмет по срокам, тогда попрошу тебя.

На том и расстались.

«Вот она, хватка делового человека», – опять подумал Александр, проводив мать, возвращаясь к письмам Ирэн. Покачал головой и улыбнулся.

Берет очередной конверт этой боевой старушки из далекого Каркасона. Вынимает письмо. Читает.

Анатолий Иванович. Возможно, Вы правы, и я просто возвышенный мечтатель. Но казалось мне, что одолеем большую беду – Войну, и люди одумаются. Так и было. Пройдя очищение страданиями, мы стали лучше. А ваш народ особенно. Ведь вся его история – непрерывная цепь мучений. То наш Наполеон, то Первая мировая война, то большевистский переворот, пустивший море крови у своего народа. То Вторая мировая война. А вы все живете. Не гибнете. Не опускаетесь вниз. Скорее, наоборот – поднялись вверх, в космос. Так, может быть, в страданиях укрепляется дух? А потеря крови компенсируется ее обновлением. И потому улучшением здоровья нации через ее возрождение. Народ, как и семья, имеет в себе дух, который передается из поколения в поколение. Для меня, воспитанной на ваших великих классиках-гуманистах, наиболее симпатична в этом духе одна, с виду не приметная, но важная черта – всемирное боление за людей, а не только за свой народ. Милосердие и сострадание к другим. А виной тому, видимо, огромные просторы и редкость на них и потому ценность людей.

Когда Витя, мой внук, был еще маленьким, я показала ему карту мира. «Посмотри, внучок, где родина твоих предков. Видишь, какая она большая. Случайному народу Господь Бог не доверит такую обширную и богатую часть земной тверди. Так что не забывай о своих корнях». Только после этого он стал с большей охотой учить русский язык. А то ведь ни в какую… Говорит – трудный. Я, мол, и так знаю итальянский, французский, немецкий, вовсю учу английский. Куда еще один?!

А потом, уже через несколько лет, вновь смотрим с ним, теперь уже подростком, юношей, на ту же карту мира. И я объясняю ему свою фантазию… Землю, населенную народами, можно уподобить человеку. Любая часть его живого организма нужная. Поэтому не следует унижать и смеяться ни над каким народом. У каждого своя важная миссия. Очертания частей суши подсказывают, где что. Америка – это хребет, позвоночник такого «всемирного человека». То-то там все о деле и для дела… Индия – сердце. С ее древней мудрой философией вселенской любви. Китай и Япония – умелые руки. Европа – голова. Современная, да и античная наука и философия вышли отсюда.

– А Россия? – спросила я его. – Что она напоминает тебе?

– Бабушка, вблизи от головы находится грудь. А в ней легкие, которыми дышим, – неуверенно ответил он.

Я тогда засмеялась от его догадки. А теперь полностью согласна. Не умаляя других, хочу поддержать вас. Через дыхание человек общается с внешним миром. Получает оттуда жизненную силу, востребованную каждое мгновение. Так что у вас непростая, но очень ответственная роль в жизни этого «всемирного человека» – общение с миром внешним. С миром Бога. И не сомневаюсь, что голос оттуда, как у буддистов священный звук «ом», прозвучит еще с ваших просторов.

«Но времена и нравы теперь меняются стремительно, – пишете Вы. – Средства массовой коммуникации осредняют людей. Делают их стандартными болванчиками в чьих-то ловких руках. Аромат духа любого народа улетает, оставляя тяжелый и удушливый смрад попсовой цивилизации». Согласна и с этим. Да только мнится мне, что не все еще потеряно. Ни у вас, ни у нас. Везде есть умные, есть глупые. Но обычно тех и других немного. А оставшееся большинство – это мы… Не очень умные и не совсем глупые. Зато нас много. И небо нашей души хотя и затянуто облаками интересов обыденности, но нет-нет да проглянет сквозь них солнце вечности.

Однако мгновения света пролетают, и вновь власть животной жизни и все связанное с ней затягивает наш небосвод. Вот для того, чтобы напоминать о вечном духовном свете, за слоем серых облаков обыденной жизни мы, старшее поколение, наверное, и нужны. Но мы, пережившие катарсис, очистившие душу свою в смертельных битвах, уходим. А кто приходит на наше место? Чему они смогут научить молодежь? Так что и тут Вы правы – надо записывать, фиксировать свои мысли и чувства. И так передавать напрямую через многие годы последующим поколениям.

Сама я уже слишком стара, чтобы взяться за этот тяжелый, но нужный труд – написание своих воспоминаний. Однако у меня на хранении есть несколько старинных манускриптов. Одна книга и два свитка, совсем древние. В них задолго до нас такие же опечаленные люди пытаются что-то рассказать. К сожалению, ни старой классической латыни, ни тем более древнегреческого языка я не знаю. Поэтому приходится лишь фантазировать, глядя на ветхий пергамент, исписанный знакомыми буквами, но непонятными словами. А ведь так хочется узнать, что там на самом деле. Лишь книга, что на окситан, или старолангедокском, написанная неким Пьером, мне еще как-то понятна. Но и в этом языке Вы гораздо осведомленнее меня. Хотя теперь и мне понятно, что свитки стали для альбигойцев великой святыней не случайно. Впрочем, продолжу эту тему в следующем письме.

Искренне Ваша…

Далее шла неразборчивая подпись. Но Александр, конечно же, знает – это Ирэн. В самом конце письма приписка:

P.S. Простите. Я так и не поприветствовала Вас в начале письма. Но мы уже довольно знакомы, чтобы вспоминать о таком пустяке. Не хочу переписывать. Я люблю, когда «на одном дыхании». Вкладывая в буквы и слова первоначальную свежесть чувств и мыслей. Слезы и улыбку.

– Удивительная женщина! Жаль, что только два письма остались не прочитанными. Жаль, что нет уже возможности познакомиться с ней вживую. Жаль, что унесла с собой что-то очень ценное и для нас, живущих ныне… – Александр улыбнулся. – Вот, уже сам с собой начинаю мысленно говорить как они. Не современным простеньким языком, а немного архаичным, но основательным и надежным. Как… старый камзол из дорогой прочной ткани в сравнении с легкой курточкой-ветровкой… из пластика, – неожиданная ассоциация между языком и одеждой возникла у него.

Александр не успел еще положить листы этого письма в конверт, как неожиданно тихая музыка, все время сопровождающая его, прекратилась. Световые датчики на сканере и блоке питания ноутбука, который тут же перешел на свои батареи, погасли. Вот так, вдруг, пропало электричество в квартире. А без него – куда же? Не приучены так жить.

Вышел на лестничную площадку. Может быть, такое несчастье только у него? Но исчезнувшие огоньки электросчетчиков говорили, что и у других то же самое.

Снизу послышались шаркающие шаги и тяжелое дыхание поднимающегося по лестнице человека. А! Да это же Дарья Герасимовна. Она живет этажом выше. В руках у нее два больших пластиковых пакета. В них довольно много всякой всячины. Наверное, была в гастрономе. Оттуда и несет продукты. Ей уже за семьдесят. А полнота и неважное здоровье усугубляют такое испытание – пешком по лестнице, на третий этаж. Лифт-то не работает. Во всем подъезде нет света.

– Дарья Герасимовна. Давайте я помогу Вам, – участливо предложил Саша.

– Александр Николаевич, спасибо. Чувствуется воспитание твоего дяди – Анатолия Ивановича. Царство ему небесное…

Она отдает свои сумки Саше. Лицо багровое. Дыхание шумное. Постояв с минуту, вновь пошла вверх по лестнице. Он тем временем уже возле ее квартиры. Держит в руках сумки и терпеливо ожидает хозяйку.

– Спасибо, Саша. Выручил, – улыбнулась Дарья Герасимовна.

– А что со светом? – спросил он.

– Электрики пропили, – пошутила она. – Да какой-то силовой кабель меняют. Говорят, часа два не будет. Тоже мне… Удумали. В воскресенье… Ни постирать, ни телевизор посмотреть.

– Зато пройтись по тротуару или книжки можно почитать. Хорошо, что днем меняют – усмехнулся Саша.

– И то верно, – согласилась Дарья Герасимовна.

Но идти прогуляться в этот сырой и серый осенний день не хотелось. Александр вернулся в квартиру. Так что же еще пишет та удивительная женщина из Каркасона? Он прекрасно осознавал, что ее уже нет в живых. Что письма эти написаны вовсе не ему. И все же чувство, что эта много повидавшая на своем веку женщина обращается сейчас именно к нему – Александру, неожиданно появилось и лишь укреплялось. Он берет следующий конверт. Вынимает листы уже этого письма. Читает…

Милостивый государь, Анатолий Иванович. Благодарю Вас за скорый ответ. Вы слишком добры ко мне, утверждая, что, согласно известной поэтической формуле «большое видится издалека…», я помогаю вам осознать свою собственную природу. Укрепляю веру в себя, в свое не пустое предназначение. Вы напоминаете мне о непростой судьбе вашего народа… А у какого великого народа она была простая? О том, что веками свирепая власть, истребляя всех несогласных, порождала нацию генетических холопов, у которых под внешне преданным очередной власти «единодушно одобряем!», говоря сочным языком простого народа, спрятана фига в кармане: «На-ка… Выкуси!» Так, наверное, пытались сохранить внутреннюю свободу. И, я думаю, не только сохранили, но и развили свой собственный внутренний мир. В нем Бог и ангелы равноправные участники, наряду с душой, духом и телом. Огромные пространства вашей страны, плохие коммуникации, самодурь чиновников на местах – в забытых Богом и высокой властью деревеньках и городках – привели к тому, что сформировался особый психотип человека. Где-то лукавого, где-то деятельного, остроумного и внешне покорного ударам стихии – как природной, так и человеческой. Но вместе с тем твердого и стойкого, когда касались его веры в высшую силу благочестия.

Мне кажется, что между вашими старообрядцами, предпочитавшими добровольное самосожжение, или священниками и мирянами, смело смотрящими в глаза расстрельной команде большевиков, но не предающими свою веру, и нашими альбигойцами или катарами – так же мужественно входящими в пламя костра, разожженного лукавыми католическими прислужниками «папы римского», – много общего.

Для них, на века ставших символом стойкости возвышенного духа, с презрением смотрящих на мелочные интересы тела, жизнь в этом мире – всего лишь подготовка к другой, неизмеримо более важной и нужной. Увы… Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что люди меняются. Мельчают. Сиюминутные интересы тела и низшего духа, обслуживающего его, все больше захватывают их естество. Но потому и привлекают нас древние, так как была у них связь с другим, высшим миром. Оттуда пришла на землю самая ценная часть наша – душа. Но у большинства она испоганилась. Потеряла чистоту и способность общаться с небом и возвращаться в мир высший. Стала подобна драгоценному камню, покрытому грязью. Вот и кружит возле этого мира, как муха над нечистотами, перерождаясь из одного тела в другое. Переходя из одной жизни в следующую. Чаще всег, такую же ничтожную, как и предыдущая. Подходит к концу и моя… С чем предстану перед Судьей? Что скажу в оправдание? Не знаю… Но твердо решила, что использую данное мне право. Выполню предназначенное. И найду в толпе людей человека, которому могу доверить тайну, переданную когда-то мне. Задача, скажу я Вам, совсем непростая.