Текст книги "От братьев Люмьер до голливудских блокбастеров"

Кино и ужасы
«Вы срываете покров святости с истины, господин Ремарк!»

Минули времена, когда немцы зачитывались «Страданиями юного Вертера» и, подобно греховно влюбленным Паоло и Франческе в дантевском аду, краснели перед книгами со смелыми описаниями. Первая мировая война нисколько не добавила романтизма. А ведь еще были Дарвин, Фрейд и Маркс, которые окончательно вытравили из человека представления о духовном. Его либо не стало совсем, либо было вытеснено так далеко, куда едва ли возможно пробраться даже путем вольных словесных ассоциаций или толкований сновидений. Что-то ужасное проснулось внутри – хотя, как знать, быть может, оно давным-давно мечтало вырваться наружу.

Выход романа Эриха Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен» был встречен радостно лишь за рубежом, но никак не в Германии. «Вы срываете покров святости с истины, господин Ремарк!» – неистовствовал критик Рудольф Г. Биннинг. А ведь ему – критику – еще французским Словарем Академии 1694 года было приписано заниматься «искусством судить о произведениях ума». Стало быть, спору нет – на фоне остальных военных романов, наводнивших Веймарскую республику, этот, без сомнения, стал определяющим.

Правда, о которой говорило «потерянное поколение», сегодня стала общим местом. Но тогда была другая правда – консервативная, отзвуки которой ощущались в народном духе, народной мифологии и национальной истории. Даже такие светочи мысли, как Томас Манн, фанатично констатировали: мы – аполитичный народ, преданный своему делу и распорядку дня. К чему все эти громкие слова о свободе и равенстве, когда настоящая борьба должна вестись с ленью?

ЭТО ИСКУССТВО ИНТЕРНАЦИО-НАЛЬНО, КАК И ЕГО ЯЗЫК, А АРТИСТИЧЕСКУЮ ЖИЗНЬ ПО-ДРУГОМУ НЕ НАЗОВЕШЬ, КАК ОБОЛЬСТИТЕЛЬНОЙ БЕЗНРАВСТ-ВЕННОСТЬЮ ПРИРОДЫ.

Немцы, разумеется, умели отдыхать, когда не работали – именно Золотые, или «ревущие», 20-е годы породили достославные кабаре с питейно-художественным флером. Там, «…сквозь чад едкого табачного дыма, потных человеческих тел и винного перегара…, – как писал Генрих Манн в романе «Учитель Гнус, или Конец одного тирана», – прорывалось что-то блестящее, какой-то быстро движущийся предмет. В сиянии рефлектора мелькали плечи, руки, ноги – словом, отдельные части какого-то светлого тела и большой, молча разинутый рот. Пение мелькающего существа поглощали звуки рояля и голоса гостей». Артисты выходили на сцену, развлекали публику эротикой, фокусами и литературными пассажами, а «по окончании номера разразилась бурная овация».

В экранизации этого романа, фильме Джозефа фон Штернберга «Голубой ангел» (1930), ослепительную артистку Лолу-Лолу сыграла сама Марлен Дитрих, сделавшая впоследствии не менее ослепительную карьеру в кино. А между тем Дитрих, прежде чем стать актрисой, отточила свои таланты именно в подобных кабаре. Это было не зазорно – напротив, сценические искусства развивались параллельно, воздействуя друг на друга. Мимика немого кино – откуда ей еще расти своей пуповиной, как не оттуда?

МИСТИЧЕСКИЙ ГОФМАН БУДОРАЖИЛ ФАНТАЗИЮ. ДЕТАЛИ НАПОЛНЯЛИСЬ ТАЙНЫМИ СМЫСЛАМИ, А В ДЕТАЛЯХ, КАК МЫ ЗНАЕМ, УКРОМНО ПРЯЧЕТСЯ ДЬЯВОЛ.

Это искусство интернационально, как и его язык, а артистическую жизнь по-другому не назовешь, как обольстительной безнравственностью природы. «Жизнь – это женщина, распростертая женщина, пышно вздымаются ее груди, словно два близнеца, мягко круглится живот между выпуклыми бедрами, у нее тонкие руки, упругие ляжки и полузакрытые глаза, и она с великолепным и насмешливым вызовом требует от нас величайшей настойчивости…» – писал Томас Манн (похоже, вся цитатная тяжесть нашего исторического экскурса невольно пала на плечи двух братьев-писателей Маннов).

Впрочем, было и другое – и это «другое» имело уже типично национальный оттенок. Не всякому немцу декаданс был по душе. Иной мог зайти в это злачное заведение, чтобы посмотреть на красивых девушек, но увидеть там восковые фигуры, приводимые в движение при помощи причудливого механизма. Мистический Гофман будоражил фантазию. Детали наполнялись тайными смыслами, а в деталях, как мы знаем, укромно прячется дьявол.

Все это может звучать странно и даже абсурдно. Но для немецкоязычного пространства истина всегда наряжается в экзотические покровы. Оно ведь вроде так, и в то же время совсем не так.

Кафка, сидя в Праге, тоже недоумевал: вот началась война, а завтра, мол, в бассейн. Кругом алхимия и колдовство, а на работу ходить как-то надо. Так и получались его известные романы. «Процесс», который начинается словами: «Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под арест», в сущности, сводится к обывательскому диалогу на улице:

– Почему я? Я же ничего не делал!

– Вот поэтому и виноват, что не делал!

А «Превращение» вообще стартует с кульминационного эпизода: «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое». Жаль только, что многие не обращают внимания на бытовые детали – не то из высокомерного пренебрежения к ним, не то из трусости быть замеченным в благоглупостях, – а ведь в блистательных словах главного героя, по-видимому, ключ к пониманию: «Человек должен выспаться».

«Мистицизм и магия оказались теми темными, неясными силами, которым предалась германская душа», – пророчески заключает историк кино Лотте Айснер, написавшая, пожалуй, самую известную книгу по немецкому киноэкспрессионизму «Демонический экран». И ведь она тоже не скупилась на примеры из литературы (позволим себе такой адвокатский прием, ежели кто-то из читателей устал от книжных отсылок) – просто чтобы понять необыкновенное по своему стилю и дьявольское по своему внутреннему содержанию течение, необходимо было этакое предуведомление.

Режиссер Фриц Ланг был не один. Пауль Вегенер в 1920 году снимает картину «Голем», основанную на пражской городской легенде, по которой раввин Лёв создает глиняное чудовище для исполнения желаний. Желания людей – такая же темная бездна, как и их душа, потому искусственный Голем иногда преданно их исполняет, а иногда просто не понимает. Свирепеет, гневается, но не понимает. Так, в ленте глиняный истукан выходит из-под контроля и, разумеется, несет с собой беду.

Тема, что и говорить, урожайная – и немало режиссеров фильмов ужасов, от «Франкенштейна» (1931) до «Исполнителя желаний» (1997), охотно ею воспользовалось. А в «Франкенштейне» еще и довели до ума: ясно же, что за любой, пусть даже пустой, страшилкой прячется тайна нашего бессознательного. «Теперь я понимаю, что значит быть Богом!» – восклицает доктор Франкенштейн (да-да, так зовут доктора, а не то чудовище, которого сыграл на много веков вперед Борис Карлофф). Капиталистический мир несправедлив: даже творчество не лишено конкуренции, а в порывистом стремлении к конкуренции человек может честолюбиво заиграться, поскольку соревнование с Богом приводит к известному результату.

КОГДА К ПРОЦЕССУ ПОДКЛЮЧИЛАСЬ ЦЕЛАЯ ИНДУСТРИЯ С МОЩНЕЙШИМ МАРКЕТИНГОМ, КИНОПРОКАТЫ СПЕШНО ПЕРЕКЛЕИЛИ НАКЛЕЙКИ, И ВМЕСТО «ЭКСПРЕССИО-НИЗМА» ПОЯВИЛИСЬ ВСЕМ ИЗВЕСТНЫЕ ФИЛЬМЫ УЖАСОВ.

Другой немецкий режиссер, Роберт Вине, в 1920 году создает икону экспрессионизма – «Кабинет доктора Калигари», ленту про безумного ясновидца и его несущую смерть сомнамбулу. Через спящего Чезаре доктору Калигари удается не только общаться с публикой, но и вершить преступные замыслы. При этом больны они оба – и это ясно не только из сюжета, но и чисто визуально. Экспрессионизм здесь с лихвой отрывается на искривленных физиономиях, выпученных глазах и маниакальной игре теней.

Не без этих же экранных трюков остается еще один известный фильм «Носферату. Симфония ужаса» (1922). Его создатель Фридрих Вильгельм Мурнау (настоящую неблагозвучную фамилию Плумпе, что буквально означает «нескладёха», он резонно решил поменять) обладал широкой начитанностью, которую отнюдь не скрывал. Режиссер дал себе труд оживить готическую классику и достал с полки запылившийся роман ирландского писателя Брэма Стокера «Дракула». Последний, впрочем, написал о молдавском вампире тоже из честолюбивых соображений, спасительно подперевшись эрудицией, отчеканенной в библиотеках Великобритании, – в Трансильвании он не бывал и представлял ее, попивая виски на восточном побережье Северного Йоркшира, временами вдохновляясь руинами аббатства Уитби. Семья Стокеров, как и всякая знающая себе честь семья туманного Альбиона, права на экранизацию книги не передала – ох уж эта англосаксонская гордость! Так и быть, оставим сюжет, поменяем имена, название, а действие перенесем в Германию. Делов-то!

МАССОВАЯ КУЛЬТУРА БЫЛА БЫ НЕПОЛНОЦЕННОЙ, ЕСЛИ БЫ ЗА ЭКСПЛУАТАЦИЕЙ ТЕМЫ СМЕРТИ ОНА НЕ ВЗЯЛАСЬ ЗА ЕЕ РОДНУЮ СЕСТРУ – БЕЗЖАЛОСТНУЮ КОМЕДИЮ, ВЫСМЕИВАЮЩУЮ СТРАШНУЮ СМЕРТЬ, ДА И ЖИЗНЬ, ВПРОЧЕМ, ТОЖЕ.

Конечно, демоном немецкого кино заболел весь двадцатый век, даже несмотря на то что нацистам удалось провести обряд изгнания этого беса эстетики. История Третьего рейха – это уже другая история кино. Но в мировой культуре отголоски экспрессионизма остались. Запрос на страх был, есть и будет – и пусть страшные картины поначалу носили экспериментальный характер, зато когда к процессу подключилась целая индустрия с мощнейшим маркетингом, кинопрокаты спешно переклеили наклейки, и вместо экспрессионизма появились всем известные фильмы ужасов.

На жанровую картину, разумеется, ходят совсем с другим расчетом: кому какое дело до психологии? Тут подавай острых эмоций. Однако даже в подобном потребительском отношении есть своя терапевтическая особенность: смотря хорроры, зритель освобождается от своих внутренних страхов. Это никакое не психологическое открытие – так, невинная мысль на полях. Разные чудовища, воплотившиеся на экране, в сущности, такое же отражение фобий, только перенесенных во вне. Уродливыми телами были удостоены всевозможные мифологические персонажи – оборотни, вампиры, инопланетяне, восставшие мертвецы. Да и привидения, надо сказать, пусть и были обидно лишены тел, тем не менее выполняли – и по-прежнему выполняют – аналогичную функцию.

В культовой экранизации Стивена Кинга «Кристина» (1983) об очень ревнивом и взбалмошном автомобиле героям вообще приходится шарахаться от кроваво-красного «Плимута» 1958 года. Машина красивая, нет слов, но нуждающаяся не столько в ремонте, сколько в лечении от биполярного расстройства: то она ласковая, то очень и очень агрессивная. И пугает, и страшно. И все-таки снял это большой специалист по производству неврозов – Джон Карпентер.

Другой классик, Джордж Ромеро, сделал себе имя на ходячих покойниках. «Ночь живых мертвецов» (1968), несомненно, заложила основу последующим ужастикам своим неторопливым повествованием и резкими, если не сказать экспрессивными, поворотами. Дискомфортно не от того, что мертвецы желают твоей смерти – в нашем мире, уж поверьте, мало поистине человеколюбивых существ, – а от того, что к хромающим, разлагающимся, вонючим и бездомным мертвякам только и можно относиться, что с презрением в душе и дробовиком в руке. Вот куда они лезут? И почему на это смотрят сквозь пальцы социальные службы?

Хуже всего, конечно, когда вероломно проникают в самую уязвимую часть вашего существа – а именно в сны. «Кошмар на улице Вязов» (1984) и последующие его продолжения доказали: никто нам не поможет, если мы сами этого не сделаем. Не случайно обуглившийся маньяк носит имя Фредди – уж очень это созвучно с Фрейдом, который не менее настырно стучался к нам в сновидения.

Встреча со страхом стала одним из любимых увлечений в кино. В фильме Джо Данте «Дневной сеанс» (1993) не без иронии показано, на что готовы пойти режиссеры и кинопрокатчики, лишь бы заработать на инстинктах толпы: Лоренс Вулси, специализирующийся на дешевых треш-ужастиках, придумал ленту про инфернального человека-муравья. Ну, как инфернального? Относительно, конечно. А по современным меркам так вообще карикатурного. Но людям вроде нравится. Публика чувствует себя беззащитной. Рассказывая о себе, режиссер ненароком формулирует философию жанра: «Мы переехали в другой город. Я безумно боялся незнакомых ребят. Но теперь я им мщу. Теперь я их всех пугаю. Хотя это для их же блага. Тот, кто в самые страшные моменты закрывает глаза, пропускает все веселье… Представь, миллионы лет назад человек живет в пещере. Он выходит на улицу, и вдруг за ним гонится мамонт. Человек в ужасе, но он спасается. Вскоре испуг проходит, и он испытывает облегчение. Ведь он жив – знает это и чувствует себя живым. Он возвращается в пещеру и первым делом рисует на стене мамонта. И думает: «Другие люди увидят это! Нарисую красивого мамонта с длинными бивнями и злыми глазами». Бац. Это первый фильм ужасов! Наверное, поэтому я и занимаюсь этим делом. Нарисуй зубы побольше, убей чудовище, и все в порядке. Да будет свет! Люди приходят в пещеру, устланную двухсотлетними коврами, покупают билеты, и пути назад нет».

В самом деле, пусть лучше льется кровь на экране, чем в жизни. Впрочем, массовая культура была бы неполноценной, если бы вслед за эксплуатацией темы смерти она не взялась за ее родную сестру – безжалостную комедию, высмеивающую страшную смерть, да и жизнь, впрочем, тоже.

Чарли Чаплин и его невероятные трюки в кино

Любое искусство, подобно человеку, проходит стадии взросления: литература на первых порах существовала в форме устного народного творчества, и лишь тот удостаивался звания писателя, кто умел складно и убедительно говорить; живопись за много лет до возникновения примитивизма щеголяла примитивными изображениями мамонтов; а музыка столь растерянно искала свое выражение, что даже тишину с легкой руки Пифагора называли музыкой сфер. Кинематограф начала века аналогичным образом не мог похвастаться выработанными правилами и законами. Картины создавались по наитию, путем проб и ошибок. Можно было изобразить на экране обезображенное существо (или просто неумело загримированного актера) – и тем самым либо вызвать страх, либо нет. Можно было показывать неуклюжих садовников, глуповатых мошенников, неудачливых авантюристов – и постараться вызвать смех. Но таковые картины не претендовали на место в вечности и моментально забывались. И вот тогда-то появился Чарли Чаплин, который родился 16 апреля 1889 года в Лондоне.

О Чарльзе Спенсере Чаплине выпущено достойное число научной литературы, беспомощно объясняющей принципы комического в немом кино. Все они не смешны и обречены существовать исключительно в академической среде, где, как известно, худо с чувством юмора. Чтобы исправить ситуацию, Чаплин написал автобиографию, полную остроумия и живости изложения, но весьма далекую от глубокого анализа.

С тех пор мир разделился на две части: тех, кого привлекает интеллектуальная слава самого популярного комика в истории кино, и тех, кто своей искренней любовью к его фильмам эту славу создавал. К первым относятся такие почтенные фигуры, как режиссер Сергей Эйзенштейн и поэт Гийом Аполлинер, находившие в творчестве Чаплина трагизм жизни и изощренность киноповествования, а ко вторым – простые зрители, захлебывавшиеся от смеха при падении нелепого персонажа на экране.

Нелепые персонажи были и до Чаплина – например, легендарные Макс Линдер и Бастер Китон, и благодаря им трюковые комедии пользовались значительным зрительским успехом. О психологизме в кино тогда было так же глупо мечтать, как сегодня о нем же в компьютерной игре, поэтому ценилась прежде всего буффонада. Но Чаплин, судя по исследованиям, числом, чудовищно превосходящим аналогичные труды о других актерах, оставил далеко позади всех остальных. Сам, впрочем, он был довольно скромным, и, когда французский комик Макс Линдер приехал в Америку, Чаплин подарил ему свой портрет.

Не меньше о собственной скромности говорит его фраза, когда он стал знаменитым: «Меня знают в тех уголках Земли, где люди никогда не слышали об Иисусе Христе».

Такому подходу к жизни его научил немецкий философ Артур Шопенгауэр, чей трактат «Мир как воля и представление» с детства стал настольной книгой Чаплина. Шопенгауэр считал, что люди обречены на одиночество в этом мире, будучи рабами мистической воли, не имеющей никакого отношения к воле отдельно взятого человека. Но чтобы понять эту мысль, как пишет философ в предисловии, нужно знать две вещи: «философия Канта – единственная, основательное знакомство с которой предполагается в настоящем изложении. Но если, кроме того, читатель провел еще некоторое время в школе божественного Платона, то он тем лучше будет подготовлен и восприимчив к моей речи». Конечно, нужна известная доля «скромности», чтобы вообще открыть его книгу. Впрочем, Чаплин читал ее в течение сорока лет и никогда не мог дочитать до конца.

О ЧАРЛЬЗЕ СПЕНСЕРЕ ЧАПЛИНЕ ВЫПУЩЕНО ДОСТОЙНОЕ ЧИСЛО НАУЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ, БЕСПОМОЩНО ОБЪЯСНЯЮЩЕЙ ПРИНЦИПЫ КОМИЧЕСКОГО В НЕМОМ КИНО. ВСЕ ОНИ НЕ СМЕШНЫ И ОБРЕЧЕНЫ СУЩЕСТВОВАТЬ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО В АКАДЕМИЧЕСКОЙ СРЕДЕ.

Но в детстве английского комика были и светлые моменты: первую романтическую любовь он испытал в шестнадцать лет, глядя на театральную афишу. Там была изображена девушка с развевающимися на ветру волосами. Что и говорить, уже в то время реклама управляла человеческими чувствами, будоражила воображение. Молодой Чарли представлял, как играет с этой девушкой в гольф, как бродит с ней по живописным местам, наслаждаясь звуками природы. Романтика! А ведь спустя несколько десятилетий большинство женщин мира, глядя на афиши с Чаплином, будут мечтать о том же. Ну разве что оставляя гольф за скобками.

Трюкачеством он занимался сызмальства – как-никак происходил из семьи артистов. А ведь настоящий актер создает свои уникальные жесты из живых наблюдений. Чаплину частенько приходилось наблюдать за чудаком по имени Рамми Бинкс. Особенно его поразила «шаркающая походка» бродяги, обреченного на бульварные шатания из-за отсутствия денег на поездку в кэбе: «Походка его показалась мне насколько смешной, что я скопировал ее. Когда я показал матери, как ходит Рамми, она стала умолять меня остановиться. Было слишком жестоко пародировать несчастье. Но я с удовольствием заметил, что она сует подол фартука в рот, чтобы не расхохотаться. А потом она ушла в чулан и хихикала там минут десять. День за днем я оттачивал эту походку. Она стала для меня наваждением. Стоило мне ее показать, и все вокруг смеялись. И теперь, что бы я ни делал, не могу отделаться от этой походки».

Надо сказать, что комическому актеру тех лет было достаточно научиться паре-тройке неуклюжих движений, чтобы найти свое призвание. Зритель не притязал на статус утонченного ценителя прекрасного и жаждал просто весело провести время. Поэтому мюзик-холлы не силились изобретать новые режиссерские теории и актерские системы. Актерам нужно было изображать простые эмоции – страх, разочарование, счастье. Причем делать это с известной долей гротеска. Держать эмоции в себе – непозволительная роскошь. Чаплин писал: «Я ненавижу те школы драматического искусства, которые требуют рефлексии и самоанализа для пробуждения в актере верного чувства. Самый факт, что учащегося приходится подвергать такой душевной операции, уже доказывает, что он не может быть актером».

1914 ГОД СТАЛ ЗНАКОВЫМ ДЛЯ ЧАРЛИ. ОН БЫЛ ОДНОВРЕМЕННО И ПЛОДОТВОРЕН, И ОБРЕМЕНИТЕЛЕН, И ОПРЕДЕЛЯЮЩ. И ПУСТЬ У АКТЕРА ЦЕПЕНЕЛ МОЗГ ПОСЛЕ СЪЕМОЧНОГО ПРОЦЕССА, ВСЕ РАВНО НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ ОН НАХОДИЛ ИСЦЕЛЕНИЕ В РАБОТЕ.

Пантомима стала коньком Чарли. Он падал, получал по шее, бился головой, но оставался здоров. Это актерское «бессмертие» достойно научного термина или серьезной статьи в философском словаре, так как стало комическим приемом на все времена. Кот Том, преследуя мышонка Джерри, в какие только заварушки не попадал. Его даже могло расплющить, но без риска для жизни. Смеяться можно лишь над живыми.

Однажды Чарли нужно было сыграть пьяницу в пантомиме «Молчаливые пташки» – несложную роль для актера с таким большим опытом. На сцене исполнялся, по сути, цирковой номер – с фокусниками и атлетами. И вот среди этих бесхарактерных персонажей появлялся «пьяный джентльмен» с характером ярким и буйным. Конечно, это еще не был тот узнаваемый образ бродяги из фильмов Чаплина, но фрак пришелся по размеру. Годы спустя уже широко известный комический актер выступал с гастролями на американской сцене, а еще позже попал в тамошнее кино.

Еще раз напомним: кинематографу было далеко до почетного звания высокого искусства. И еще раз – извините за назойливость – добавим: ну не появились еще на свет кинокритики, способные оправдать свое существование словами: «Мы пишем о сложном явлении». Режиссура тогда была отнюдь не сложная, по признаниям самого Чаплина. «Следовало только помнить, где право, где лево». А камера неподвижно фиксировала линейные перемещения актера.

В своем первом фильме «Зарабатывая на жизнь», снятом в 1914 году, Чаплин вновь примерил фрак, чтобы сыграть внушающего ужас злодея с усами и в высоком шелковом цилиндре. Стоит ли говорить, что он был хорош? Впрочем, мы уже сказали.

Кинопроизводство встало на поток. Бездушный конвейер не щадил Чаплина и его здоровье – тот приходил каждый вечер обессиленным. Но заподозрить актера в мазохизме нельзя. Ради съемок, которые вскоре станут его любимым делом, можно было и потерпеть. Он был пластичен, подвижен, изобретателен. В том же в 1914 году в ленте Мака Сеннета «Нокаут» Чаплин продемонстрировал комическое мастерство в роли судьи на ринге. Его задача – ловко уворачиваться, дабы не попасть под чей-нибудь удар. Ясно, что случайно пропущенный хук не сильно обременил бы бессмертного Чарли, но зрителю нужно было дать понять, что в игре есть свои правила.

ПАНТОМИМА СТАЛА КОНЬКОМ ЧАРЛИ. ОН ПАДАЛ, ПОЛУЧАЛ ПО ШЕЕ, БИЛСЯ ГОЛОВОЙ, НО ОСТАВАЛСЯ ЗДОРОВ. ЭТО АКТЕРСКОЕ «БЕССМЕРТИЕ» ДОСТОЙНО НАУЧНОГО ТЕРМИНА ИЛИ СЕРЬЕЗНОЙ СТАТЬИ В ФИЛОСОФСКОМ СЛОВАРЕ, ТАК КАК СТАЛО КОМИЧЕСКИМ ПРИЕМОМ НА ВСЕ ВРЕМЕНА.

Впрочем, бессмертие на экране еще не обеспечивало бессмертие в жизни. Работать приходилось мучительно много. 1914 год вообще стал знаковым для Чарли. Он был одновременно и плодотворен, и обременителен, и определяющ. И пусть у актера цепенел мозг после съемочного процесса, все равно на следующий день он находил исцеление в работе. На ней, по счастью, много думать не приходилось. Определяющим же стал фильм «Необыкновенно затруднительное положение Мэйбл», в котором Чаплин нащупал вечный образ – образ Бродяги, достойного конкурента Дон Кихота и Гамлета. С Бродяги начался настоящий Чаплин и, позволим себе смелое заявление, началась история киноискусства. Приклеенные усики, трость, котелок, башмаки с удлиненным носом, неуклюжая походка – внешние атрибуты определили судьбу актера. Склонные к мистическим трактовкам аналитики могли бы найти в этой истории классический сюжет о том, как костюм изменил личность человека, но все же без внутренних интуиций самого Чарли здесь не обошлось. Его наблюдательность пришлась кстати. Впрочем, его Бродяга отнюдь не претендовал на собирательный образ всех бродяг, как бы велик ни был соблазн высказать эту глубокую мысль. В нелепом джентльмене с тросточкой было столько же правдоподобия, сколько в античных актерах с огромными масками и на ходулях (хотя у Аристотеля к ним по части реалистичности почему-то не было претензий). В Бродяге содержалась не суровая правда жизни, а карикатурная – та, которая ведет к трагедии через смех. В ленте «Детские автомобильные гонки» (1914) Чарли появляется в виде зеваки, попадающего в комические ситуации. В самом деле неясно, зачем он пришел на эти гонки, – может быть, просто забрел? Но явно он ошибся адресом. Он не подлинный ценитель, не крикливый болельщик, не светский лев – он просто бродяга, которому с этого момента придется бродить из фильма в фильм.

Короткометражки с Чаплином, поначалу создававшиеся как набор незамысловатых гэгов, с каждым разом усложнялись. Фильмам сопутствовал зрительский успех, а значит, нужно было их вкусу соответствовать. Так в жизнь простоватого Чарли вошли любовь, дружба и сложные человеческие переживания. Во всех классических фильмах Чаплина, которые неизменно рекомендуют смотреть в киноинститутах, это заметно. О чем бы иначе рассказывали многострадальные преподаватели?!

В «Бродяге» (1915), где зритель сталкивается с целостным характером персонажа Чаплина (надо сказать, чтобы добиться убедительности, актер мучил съемочную группу нескончаемыми репетициями), есть сцена, по своей драматичности не уступающая плачу Андромахи из «Илиады» Гомера. Конечно, в ней нет захлебывающихся эмоций, театрального пафоса, избыточной жестикуляции, но вектор обозначен. В последней сцене фильма бродяга на фоне буколической идиллии в печали удаляется от камеры куда-то в неизвестность. Но жизнерадостная природа не позволит вечно сердиться. Да это и не в характере Чарли – или, как затем его будут называть на французский синефильский манер, Шарло. И он немедленно оживляется, воодушевляется, начинает танцевать. А как еще показать смену настроения, как не через приплясывание? Не будем забывать, что психология в кино еще не была изобретена. Характер выражался через движение.

Да и сам Чаплин не шибко рвался изучать психоанализ, предпочитая отдавать разбор детских травм и нереализованных сексуальных желаний на откуп высоколобым интеллектуалам. Действительно, чтобы видеть в жизни страдания, не нужно быть семи пядей во лбу. Он писал в автобиографии: «Мой метод создания комедийного сюжета был очень прост: я ставил персонажей в затруднительные положения, а потом спасал их».

Спасал их так, чтобы в конце оставалось место танцу на сложном пути, символически (тут не может быть никаких сомнений!) означающем жизнь.

В другой ранней картине «Собачья жизнь» (1918) Чаплин добавлял своему образу объема через сравнение с собакой. Хотя это был и рискованный ход: все актеры знают, что сниматься вместе с животными – заведомо проигрышный вариант. В отличие от людей они не умеют фальшивить. Но Чаплин и тут оказался на высоте, сколь бы патетично ни звучала эта фраза (впрочем, по отношению к кому еще расточать патетические слова, как не к гению?). Собачья жизнь – это лейтмотив фильма. Можно ли найти отличие между дракой голодных собак из-за кости или борьбой похотливых мужчин за девушку на танцах? Очевидно! И нет нужды объяснять психологические мотивировки. Как нет нужды их объяснять, когда речь идет о жизни безработного бродяги, похожей на одинокие скитания уличного пса. Это одновременно и смешно, и драматично. Но прежде всего смешно. Ведь если все заканчивается хорошо, значит, вы посмотрели комедию.

ПОЖАЛУЙ, ЭТО ПЕРВЫЙ СЛУЧАЙ В ИСТОРИИ АМЕРИКИ, КОГДА ЗАДОЛГО ДО ПОЯВЛЕНИЯ ХИПСТЕРОВ ПУБЛИКА МАССОВО ПОЛЮБИЛА ОБРАЗ НИЩЕГО.

В «Золотой лихорадке» (1925) маленький бродяга уже не просто всюду поскальзывается на банановой кожуре и получает подзатыльники, но и имеет поистине фаустианскую цель – добыть золото. Но Аляска – местечко не из приятных: холод, голод, несчастья преследуют героя. Разве это не повод сопереживать Чарли? Спустя несколько лет, когда Чаплин будет озвучивать картину, он назовет своего героя: «бедный паренек».

Вообще говоря, своей деятельностью Чаплин обнимает сразу две профессии – как актерскую, так и режиссерскую. Уже в 1914 году он снял первый самостоятельный фильм «Застигнутый дождем», а впоследствии, освободившись от диктата компаний, дал себе труд создавать картины по своему вкусу. Иначе ненасытные тузы кинобизнеса продолжили бы эксплуатировать Чарли в угоду своим денежным интересам и – как знать – быть может, рано или поздно заставили бы сыграть, скажем, роль чудаковатого пирата в морском блокбастере. «Золотая лихорадка» – кино приключенческое, но заставляющее зрителя не только наблюдать, но и сопереживать. Тут-то и проявился его режиссерский талант.

С ростом популярности чаплинских фильмов расширился и рекламный рынок. Заработки росли параллельно народной славе. А что происходит с людьми, когда у них появляется кумир? Мало одного автографа, нужны артефакты, приобщающие фаната к объекту любви. Впрочем, проницательные рекламщики не заставили себя ждать. Так, на прилавках магазинов появились трости, котелки, ботинки и другая узнаваемая атрибутика бродяги. Пожалуй, это первый случай в истории Америки, когда задолго до появления хипстеров публика массово полюбила образ нищего.

В 1928 ГОДУ ВЫШЛА ЛЕНТА, ЗА КОТОРУЮ ЧАПЛИН ПОЛУЧИЛ ПОЧЕТНЫЙ «ОСКАР», – ЗА МНОГОГРАННОСТЬ И ГЕНИАЛЬНОСТЬ В АКТЕРСКОМ, СЦЕНАРНОМ, РЕЖИССЕРСКОМ И ПРОДЮСЕРСКОМ МАСТЕРСТВЕ, ПРОЯВИВШИЕСЯ В ФИЛЬМЕ «ЦИРК».

Будучи режиссером, Чаплин не изменял себе, не изобретал ничего сложного. Да и теоретиком он не был, всего-навсего верил в принцип: «Жизнь – это трагедия на крупном плане, но комедия на общем». И смеялся, чтобы не сойти с ума.

В фильмах он отвергал искусственные эффекты, предпочитая им естественность. «Терпеть не могу всяческие хитроумные эффекты, вроде съемки через огонь, из-за решетки камина – с точки зрения уголька, или передвижение камеры за актером по вестибюлю гостиницы, словно я следую за ним на велосипеде. Такие приемы слишком прозрачны и примитивны». И конечно, своей критикой подобных эффектов он вступил в ряды тех людей культуры, которые высокомерно делят искусство на две части – ту, что в кавычках, и ту, что без них.

В 1928 году вышла лента, за которую Чаплин получил почетный «Оскар», – «За многогранность и гениальность в актерском, сценарном, режиссерском и продюсерском мастерстве, проявившиеся в фильме «Цирк». Уж в этой картине естественности хоть отбавляй. Цирк, как известно, по зрелищности своей является серьезным конкурентом кино. В Древнем Риме так вообще зрители предпочитали смотреть на жонглеров и зверей, чем слушать скучные театральные постановки. В цирке – все аттракцион. И нет необходимости в киноэффектах.

Бродяжка убегает от полицейского. Смешная погоня. Бродяжка попадает в цирк. Смешная ситуация. Бродяжка мешает фокуснику. Смешной случай. Бродяжка попадает в клетку со львом. Это уже не смешно. Но так как зритель не забывает, что герой Чаплина бессмертный, то спустя некоторое время исполняется гомерическим смехом.

Впрочем, самым известным немым фильмом Чаплина (и, должно заметить, лучшим) являются «Огни большого города» (1931). Подчеркнем – именно немым, так как на тот момент звук существовал более трех лет. Но режиссер был непреклонен: покуда кинематограф возник из двигающихся картинок, то все нововведения делали его мутантом. Иными словами, чем-то другим, отступающим от основ. Нет, конечно Чаплин не был консерватором, но к 1930-м годам его убеждения сложились в прочную концепцию, как и у всякого человека, обладающего большим опытом и объясняющего им свою непререкаемую правоту. По его мнению, звук убивал и подлинную актерскую природу: артисты стали забывать искусство пантомимы. Речь в кадре заменила чувство ритма. Поэтому у фильма был подзаголовок: «Комедийный роман в пантомиме».