Текст книги "Лили. Посвящение в женщину"

XLII

– Рассказывала мне нянька сказки!.. – вдумчиво и старательно снова начал Далецкий. – Рассказывала о том, как за дальними синими морями, за теплыми водами жила-была царевна, такая красавица-раскрасавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Жила эта царевна, пила сладкие заморские вина и печатными пряниками закусывала. Тогда мне земля представлялась не в виде глупого приплюснутого шара, который во сколько-то дней кругом можно объехать, а скорее в виде необъятной, неизмеримой площади, в конце которой небо сходилось с землей, причем бабы на это голубое небо свои прялки вешали… Помните «Конька-Горбунка»? «И прялки на небо кладут»… К царевне-красавице я был довольно равнодушен, ибо половые потребности во мне еще дремали… Ну, а насчет сладких заморских вин и печатных пряников у меня большое вожделение было!

Страстно хотелось отведать и того и другого, в особенности печатных пряников. Даже во сне нередко эти пряники видел!.. Потом вырос, объездил всю Европу, побывал и в Америке; перепробовал всякие заморские и незаморские вина, печатные и непечатные пряники и… удовлетворения не почувствовал… Те вина и пряники, о которых рассказывала мне нянька в своих сказах и которые я так отчетливо и ясно представлял в своем воображении, а подчас и во сне видел, куда лучше, аппетитнее и заманчивее всех существующих на свете вин и пряников! Ибо «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!»

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Куликов.

Далецкий вздохнул и ничего не ответил. Куликов опять приподнялся и на этот раз осторожно и сосредоточенно налил себе рюмку ликера.

– Ну, а насчет заморской царевны не мечтали? – с усмешкой осведомился он, смакуя душистый ликер.

– Только теперь мечтать начал! – признался Да-лецкий и тоже усмехнулся своим грустным мяслям.

– Теперь?

– Да…

– Где же живет ваша царевна?

– Здесь, в Москве.

– Не очень далеко?

– Недалеко, но зато в неприступном замке Черномора, который околдовал ее блеском своих миллионов и приставил к ней неусыпную стражу…

– Тэ-тэ-тэ!.. Да не господин ли Рогожин этот Черномор-то?..

– Он самый.

– Значит, царевна – мадемуазель Лили Теплова?

– Да.

– Ну, батенька, тогда я должен сообщить вам пренеприятную новость… Ваша царевна при смерти. У постели ее поочередно дежурят чуть ли не все знаменитые доктора Москвы. У Лили Тепловой, как я слышал, нервная горячка!

Далецкий шумно поднялся со стула и, опершись руками о стол, посмотрел на Куликова мутными, осоловелыми глазами.

– Лили при смерти?.. – глухо пробормотал он, как будто не веря своим ушам.

– Так, по крайней мере, говорят доктора, – спокойно сказал критик, пожав плечами.

– Теперь я понимаю!.. Я все понимаю!.. – с трагическим отчаянием воскликнул Далецкий. – Так вот почему я до сих пор не получаю ответа на свое письмо!.. О, Боже мой, Боже мой! Лили может умереть, и я не увижу ее! Нет, я должен сейчас же к ней ехать! Что бы ни ждало меня там, но я сейчас же отправлюсь туда…

Куликов посмотрел на свои карманные часы и тихо, почти беззвучно рассмеялся.

– Сейчас, во всяком случае, вы туда не поедете! – возразил он. – Теперь половина первого ночи, а в такое время ни в один порядочный дом вас не пустят! Vous comprenez, mon cher?[4]4
  Вы понимаете, мой дорогой (фр.). (Прим. ред.)


[Закрыть] Не пустят! А если вы под влиянием Бахуса и проявите свой строптивый характер, то вас вежливо, но энергично препроводят для надлежащего вразумления в участок и познакомят там с правилами житейского общежития!..

Далецкий тяжело опустился на стул и подпер голову руками.

– Вы правы… – в раздумье произнес он. – Надо ждать утра… Но, Боже мой, какую мучительную ночь проведу я в ожидании этого утра!..

– А вы успокойтесь! Во-первых, доктора, по всему вероятию, врут, что им в высокой степени свойственно… А во-вторых, большую часть ночи мы скоротаем вместе и даже в довольно приятной компании. Сейчас спектакль уже кончился. Многоуважаемая Марья Сергеевна Холмская скинула с себя одежды вероломной Далилы и, превратившись в обычную вероломную женщину современного века, скоро приедет сюда и прольет целительный бальзам на вашу страдающую душу.

Едва только успел Куликов докончить этот шутливый монолог, как двери кабинета распахнулись, и на пороге показалась Холмская, а следом за нею самодовольный и сияющий Жорж под руку с опереточной певичкой Лариной, или попросту Дусей, как звали все ее благоприятели, которых она также в ответ величала «дусями».

До четырех часов ночи время было проведено шумно и весело. Далецкому пришлось не только затаить скорбь, но и безостановочно пить ликеры и шампанское, а затем проводить Холмскую домой. Больше провожать было некому. Жорж отправился с Дусей, а критик до того опьянел, что едва ворочал языком.

– Может быть, зайдешь ко мне на часок-другой, по старой памяти? – кокетливо предложила Холм-ская Далецкому, выскочив из пролетки лихача к подъезду своей квартиры.

Пьяный Далецкий согласился и, расплатившись с извозчиком, покорно пошел следом за своей прежней любовницей. Он не слишком хорошо помнил, как очутился в ее постели.

И когда затем, еще более опьяненный ее порывистыми жадными ласками, он держал ее в своих объятиях, то скорбь и тоска по Лили как будто потускнели и сгладились в его сердце.

XLIII

Проснулся Далецкий во втором часу дня с сильнейшей головной болью.

Холмской рядом не оказалось. Она давно уже встала и, приняв ванну, с аппетитом завтракала одна в маленькой столовой, проглядывая в газетах отчеты о вчерашнем спектакле. Все газеты хвалили исполненную ею партию Далилы, и Холмская чувствовала себя веселой и счастливой.

Радостному настроению немало способствовало и то, что ей удалось затащить к себе Далецкого, и он провел с нею остаток ночи.

Зато Дмитрий Николаевич, придя в себя, чуть не застонал от ужаса и раскаяния. Лили больна, при смерти, а он, пославший ей письмо о своем отчаянии и безумной любви, провел ночь в объятиях другой женщины и безмятежно проспал до двух часов дня.

Далецкий схватился за волосы и заскрежетал зубами от душевной боли. Но в то же время поймал себя на мысли, что в этой боли, в ужасе и раскаянии его и даже в самом письме к Лили была какая-то фальшь, неискренность.

И, невольно начав анализировать себя, Далецкий почувствовал, что эти фальшь и неискренность систематически проявлялись во всех его чувствах и поступках. Как неискренни и фальшивы были чувства, которые он изображал на сцене, точно так же они были лживы и в его обыденной жизни.

Для того чтобы показать какое-либо чувство, ему необходимо было лишь привести себя в должное настроение, наэлектризовать свои нервы. Это удавалось, и он переставал ощущать неискренность и фальшь и всем своим существом отдавался этому настроению.

Внешние факторы, не зависящие от его воли, от его «я», могли усилить и ослабить его настрой. Так, например, полный зрительный зал, дружные восторженные аплодисменты способствовали тому, что его игра и пение становились более вдохновенными и захватывали публику. Если же зрительный зал был наполовину пуст, аплодисменты были жидковаты, то и Далецкий начинал играть и петь вяло и даже неестественно.

Так было и в жизни. Внешние, посторонние условия и факторы могли усилить или ослабить каждое чувство, которое он вызывал в себе.

Иногда вызванное чувство настойчиво и капризно, во что бы то ни стало, требовало удовлетворения, и тогда трудно было его ослабить. Именно такое чувство временами властно захватывало Далецкого по отношению к Лили.

Это ощущение еще более обострялось оттого, что Лили принадлежала другому – Рогожину, который и пользовался ее ласками. Сделать Лили своей, стать ее единственным обладателем – стало мечтой, навязчивой идеей Далецкого. Трудность осуществления этой мечты делала ее еще более заманчивой, и чарующий, обольстительный образ красавицы неотступно преследовал Дмитрия Николаевича.

И только чрезмерное опьянение ликерами и шампанским затуманили этот образ и сделали возможным то, что Далецкий поддался мимолетному обаянию Холмской и провел с ней ночь. Но теперь наступило отрезвление, и страстное влечение к Лили еще более обострилось.

Далецкий быстро оделся и, войдя в столовую, хмуро посмотрел на восторженно улыбавшуюся Холмскую.

– Здравствуй, пупсик! Что ты хочешь, – чаю или кофе? – пошло строя ему глазки, спросила хозяйка квартиры.

– Ничего не хочу! – нервно и грубо ответил Да-лецкий.

– На что же ты дуешься, пупсик? Ночью ты был в гораздо более приятном настроении. Что же произошло с тех пор?

– Я?! Я был вчера пьян, и ты воспользовалась этим! Так чего же ты ждешь от меня теперь, когда я протрезвел и полон презрения к тебе, а более – к самому себе.

Но Холмская не обиделась на гневный монолог оскорбленного в своих благородных чувствах любовника. Она медленно поднялась с места, охватила полуобнаженными руками Далецкого за шею и, притянув к себе, сладострастно поцеловала в губы:

– Не сердись на меня, пупсик!

– За что же мне на тебя сердиться? – нетерпеливо, с гримасой пробормотал Далецкий. – Я должен сердиться на самого себя, на свое безволие, на свою бесхарактерность!..

Он оттолкнул от себя Холмскую и принял трагическую позу, изображавшую отчаяние и скорбь. Он хотел сказать еще что-нибудь горькое и обидное для себя и Холмской, но не произнес ни слова и как сумасшедший ринулся в переднюю.

XLIV

Настроив себя на определенный лад, Далецкий, как и все нервные, безвольные люди, становился рабом этого настроения и во власти его мог совершить какой угодно безумный поступок. Только нужно было, чтобы для совершения такого поступка не встретилось на пути препятствий, для устранения которых требовался бы сильный характер. А если препятствия встречались, Далецкий пасовал, решимость его пропадала, а вместе с тем ослабевало и стушевывалось само настроение.

Выйдя от Холмской и вообразив влечение – увидеть умирающую Лили – страстным и непреодолимым, Да-лецкий нанял извозчика и поехал к ней на квартиру.

«Все равно, что бы там меня ни ждало, но я увижу ее!» – взволнованно думал он. Ему рисовалась драматическая сцена, наподобие тех, что часто изображали актеры новомодного кинематографа. Вот он вбегает в спальню любимой и сразу бросается к ее ложу, чтобы страстно облобызать руки умирающей. Она собирает последние силы и признается ему в любви, говорит, что тайно мечтала о его приходе. После этого они сливаются в чувственных объятиях. При этом в фантазиях Далецкого совсем не находилось места его сопернику Рогожину, а между тем вероятность встречи с ним в квартире Лили была вполне реальной. Но об этом певец сейчас как-то не думал, увлеченный воображаемой картиной предстоящего свидания с любимой женщиной.

Шла вторая неделя Великого поста. Мостовые уже очистились от снега и льда, и на всех улицах стоял грохот и шум. День был ясный и теплый, и в голубом прозрачном небе, и в плывущих по нему белых облачках, и в ярких, приветливо греющих лучах солнца чувствовалось наступление весны.

Когда дребезжащая пролетка остановилась у нужного подъезда и Далецкий смело и решительно нажал пуговку электрического звонка, из-за угла показалась щегольская карета Рогожина.

Далецкий слишком поздно заметил прибытие конкурента, а то бы, возможно, встрече с ним предпочел бегство. Опытный любовник привык иметь дело с замужними дамами и как профессионал в этом деле с годами в совершенстве освоил искусство покидания супружеского ложа за считанные минуты до появления одураченного им рогоносца.

Но в этот раз интуиция и глазомер его подвели. Не успела Берта отворить дверь, как вышедший из кареты Рогожин столкнулся лицом к лицу с Далец-ким.

Павел Ильич, видимо, растерялся не меньше певца и в первый момент не знал, как себя вести. С одной стороны, воспитание и привычка требовали соблюдения норм приличия, а с другой – у Рогожина все клокотало внутри от гнева при виде человека, укравшего у него принадлежащую ему женщину. Исхудавшее, осунувшееся лицо Рогожина нервно дернулось; в глазах вспыхнуло что-то… И все-таки Павел Ильич сумел усилием воли овладеть собой и, слегка приподняв цилиндр, сдержанно кивнул головой Далецкому.

Знаменитый баритон в ответ также вежливо ответил на приветствие банкира и снова нажал пуговку электрического звонка.

– Вы к Лили? – спокойно и вежливо спросил Рогожин.

– Как видите, – через силу ответил Далецкий.

– Она больна и не в состоянии будет принять вас. Сожалею.

– Я… я собственно затем и приехал, чтобы справиться о ее здоровье.

– Благодарю вас, теперь ей значительно лучше. Вчера доктора заявили, что опасность миновала.

Берта отворила дверь.

– Ну что? Как себя чувствует барыня? – на правах хозяина квартиры спросил ее Рогожин.

– Слава Богу! – радостно ответила Берта. – Ночь они провели спокойно, даже не бредили и сейчас в полном сознании.

– Доктор был?

– Да, Павел Ильич!

Рогожин многозначительно посмотрел на Далец-кого и натянуто улыбнулся.

– Виноват! – произнес он и снова приподнял цилиндр. – Я думаю, теперь вы и сами понимаете, что до тех пор, пока Лили вполне не оправится от болезни, она не может принимать кого-либо из посторонних людей.

На слове «посторонний» Рогожин сделал акцент. Впрочем, Далецкий уже закусил удила и не собирался отступать. Теперь он уже не просил у Рогожина разрешения встретиться с его содержанкой, а требовал этого.

– Мне необходимо во что бы то ни стало видеть Лили!.. – заявил Дмитрий, решительно дергая на себя ручку двери. – Для этого ваше разрешение, милостивый государь, мне не требуется! Вы не отец этой женщины и не муж ей. Вы посторонний мужчина, перед которым я не обязан отчитываться о цели своего визита.

Лицо Рогожина вспыхнуло, и нижняя, всегда немного оттопыренная губа задрожала.

– Подите отсюда вон! – грубо крикнул он в лицо противнику, брызгая на него слюной. – Я не допущу вас к больной женщине, которой всякое волнение безусловно вредно… – И, не скрывая более злобы и ненависти, Рогожин смерил Далецкого с ног до головы уничтожающим взглядом, а затем прошел мимо него в дверь.

Далецкий, потрясенный столь грубым обращением, невольно уступил ему дорогу и вдруг, с силой рванув дверь и чуть не сбив с ног Берту, ринулся за ним как сумасшедший.

В большой полутемной передней Рогожин и Да-лецкий остановились друг против друга. Несколько секунд они зловеще молчали, с ненавистью глядя друг другу в глаза.

Вдруг Рогожин судорожно сжал в руке палку с тяжелым набалдашником и замахнулся ею на безоружного Далецкого.

– Негодяй! – прохрипел он. – Если ты сию же минуту не уйдешь отсюда вон, то я изобью тебя, как собаку!

В дверях передней показалась Берта в сопровождении рослого крепкого дворника.

Далецкий в бешенстве заскрежетал зубами. Но, поняв бесполезность какой бы то ни было борьбы, попятился назад, чтобы избежать удара.

– Вы должны мне ответить за оскорбление! – сказал он, чтобы хоть чем-нибудь вознаградить себя и поддержать свое достоинство. – Я никому не привык спускать подобные фразы.

– К вашим услугам! – насмешливо ответил Рогожин. Пятящийся от него по стенке певец показался ему жалким презренным типом.

«И этого нелепого субъекта Лили любила всей своей возвышенной душой?» – изумленно пронеслось в голове банкира. Нет, он решительно не понимал женщин, предпочитающих благородным героям низких подлецов, у которых из всех достоинств только и есть, что красота и умение говорить красиво.

Между тем Далецкий оттолкнул дворника, загородившего ему дорогу, и выскочил на улицу.

«Завтра же утром пошлю к этому грубому животному секундантов и вызову его на дуэль!» – решил он и, медленно идя по тротуару, стал думать о том, кого бы ему пригласить в секунданты.

После недолгих размышлений Далецкий остановился на Жорже и музыкальном критике Куликове, с которым накануне ужинал в ресторане.

XLV

Лили долгое время находилась между жизнью и смертью. И только через две недели наконец наступил благоприятный кризис, и после продолжительного покойного сна к больной возвратилось сознание.

Рогожин провел немало бессонных ночей, то дежуря вместе с сиделкой у постели Лили и тоскливо прислушиваясь к ее бессвязному бреду, то в отчаянии и страхе расхаживая целыми днями по пустой зале в ожидании очередного приезда доктора. Он почти забросил все служебные дела, не отвечал на деловые письма и даже ни разу не заглянул на фабрику и в банкирскую контору.

Все его помыслы и чувства всецело были сосредоточены на Лили. Любовь к этой женщине властно захватила его и сгладила в его душе следы всякой обиды и горечи по поводу ее рокового признания. Рогожин искренне готов был все простить Лили и все позабыть, лишь бы она осталась жива.

Такой привязанности и любви он еще ни разу не чувствовал ни к кому в течение всей своей жизни, и если бы несколько месяцев назад кто-нибудь сказал Павлу Ильичу, что он способен на такую любовь и привязанность, то он рассмеялся бы в лицо этому человеку.

Он всегда считал себя чуждым какой бы то ни было сентиментальности, а ко всем женщинам относился гордо и пренебрежительно. «На свете нет и не может быть такой женщины, которая заслуживала бы сильного чувства со стороны мужчины, – часто говорил он во время задушевных бесед в мужской компании. – Женщина всегда была более низшим существом, и пройдет много веков, прежде чем она достигнет уровня мужчины. Все толки о женской эмансипации, о даровании женщинам тех или других прав – вздор и нелепость! Веками женщина играла роль наложницы и рабыни, целые века принижали и развращали ее, атрофируя в ней способность мышления и самостоятельность, и вот, когда женщина вполне выродилась в самку с птичьим мозгом, вдруг начались толки об эмансипации!..»

Иные охотно соглашались с Рогожиным, другие горячо оспаривали его. Но Рогожин твердо стоял на своем, пока… судьба не столкнула его с Лили.

Зато теперь он не побоялся бы открыто признать себя побежденным и рабски склонить перед Лили властную и гордую голову. В лице Лили Рогожин как бы получил отмщение за всех поруганных и приниженных им женщин.

Лили, исхудалая и бледная, лежала в постели с полузакрытыми глазами и рассеянно слушала, что говорила ей сиделка. Это была полная, пожилая женщина с добродушным лицом и выпуклыми, вечно изумленными глазами. Ко всему на свете, даже к собственной судьбе, она относилась лениво и равнодушно. Поэтому никакие капризы больных не могли нарушить ее душевного равновесия. Она невозмутимо исполняла свои тяжелые обязанности, с пунктуальностью автомата поправляя и меняя компрессы, подавая лекарство и не смыкая глаз иногда целыми ночами.

У постели Лили сиделка провела две недели, и к выздоровлению больной отнеслась так же безразлично, как отнеслась бы и к ее смерти. На глазах сиделки так много выздоравливало и умирало людей, что это уже не производило на нее никакого впечатления. Для нее важно было лишь то, что с поправкой или уходом в мир иной очередного больного завершались ее обязанности, и, получив свои деньги, она возвращалась домой в тесную и сырую квартиру из двух полутемных комнат в полуподвальном этаже. Там вместе с нею жила ее незаконнорожденная чахоточная дочь, зарабатывающая гроши шитьем юбок для магазина готового платья.

Об этой дочери сиделка вяло и монотонно и рассказывала Лили. Когда в спальню вошел Рогожин, она сконфуженно замолчала.

Лили встретила Павла Ильича радостной улыбкой и приветливо кивнула ему.

Рогожин подошел к постели и, наклонившись, тихо и осторожно поцеловал ее в лоб.

– Ну, как ты себя чувствуешь? – с нежностью в голосе спросил он.

– Мне совсем хорошо! – ответила Лили и снова улыбнулась.

Большие глаза ее за время болезни сделались еще больше и темнее. Выражение их стало задумчивым и скорбным.

Вглядевшись в эти глаза, Рогожин невольно почувствовал грусть и невыразимую жалость к дорогой и бесконечно милой ему женщине. И вдруг вспомнил тот вечер, когда после тяжелой, мучительной сцены Лили заявила, что если бы не случилось того, в чем она призналась ему, то она никогда бы не полюбила его: «Вы, мужчины, часто говорите, что готовы какой угодно ценой достигнуть любви женщины, которая поразила ваше сердце… Неужели та цена, которой ты достиг моей любви, слишком высока?»

Память Рогожина отчетливо и ясно восстановила эти слова Лили, и он вздрогнул. Теперь для достижения любви Лили никакая цена не казалась ему высокой. Он охотно согласился бы перенести какие угодно муки и страдания, лишь бы сохранить любовь этой женщины.

Павлу Ильичу страстно захотелось тотчас же, немедля сказать об этом Лили, но его смущало присутствие сиделки. И он только осведомился, принимала ли она лекарство.

– Да, да! – весело ответила Лили. – Доктор велел мне докончить эту микстуру.

Рогожин просидел у постели Лили около часа и, снова поцеловав ее, уехал.

Спускаясь к поджидавшей его карете, он строго-настрого приказал Берте не передавать Лили без его ведома каких-либо писем и ничего не говорить ей о приходе Далецкого.

– Если же этот господин еще раз явится сюда и будет требовать и настаивать, чтоб его допустили к барыне, то пригрози ему дворником и городовым! – грубо добавил Рогожин.

Он уже посетил ближайший полицейский участок и договорился с его начальником, подкрепив свою просьбу несколькими золотыми империалами, чтобы стражи порядка позаботились о покое больной молодой женщины.

– Не извольте беспокоиться, – на прощание козырнул Рогожину полицейский офицер. – Если названный вами хулиган попытается прорваться в ту квартиру, я его на денек помещу в холодную, чтобы остудил свой пыл.