Текст книги "Лили. Посвящение в женщину"

XXXIII

У подъезда стояла карета, в которой полулежа дремал франтоватый лакей. Толстый и важный кучер истуканом сидел на высоких козлах.

Рогожин отворил дверцу кареты и разбудил дремавшего лакея. Тот испуганно выскочил на улицу и вытянулся перед барином, как солдат перед генералом.

– Петр, где здесь аптека? – спросил Рогожин.

– Тут, за углом! – не раздумывая, отрапортовал Петр.

– Скорее туда!..

Лакей легко вскочил на козлы к кучеру, и карета тронулась с места, быстро набирая ход.

Отдав рецепт и оставив Петра дожидаться приготовления лекарства, Рогожин отправился к жившей неподалеку акушерке, адрес которой ему указал аптекарь.

У акушерки оказались гости: говор и смех наполнял всю ее небольшую квартиру. Человеку, вошедшему с улицы, здешняя атмосфера казалась душной и скверно пахнущей, но люди за столом ничего подобного не ощущали. Они чувствовали себя предельно комфортно и расслабленно.

Рогожин вошел в комнату, не снимая пальто и шапки. Он был так взволнован и озабочен собственными мыслями, что даже не заметил, что принес на своих сапогах снег, который уже начал таять, отчего на пороге немедленно образовалась лужа.

– Мне бы госпожу Сударикову? – извинительным тоном произнес Рогожин, мысленно решая, какая из трех находящихся в комнате женщин ему нужна.

Люди за столом смотрели на него с изумлением и недовольстом и, кажется, готовы были принять за сумасшедшего.

– Потрудитесь снять шапку! – сердито велела старшая из женщин, нахмурив редкие белесоватые брови. – Здесь вам не грошовый кабак.

Рогожин сконфуженно стащил с головы шапку и пробормотал какое-то извинение.

– Где здесь акушерка? – спросил он вслед за тем, с недоумением разглядывая обиженное и сердитое лицо выговорившей ему женщины.

– Я самая! – ответила та. – Что вам угодно?

– Прошу вас, скорее одевайтесь и едемте!

– Куда изволите?

– Тут недалеко. Я хорошо вам заплачу.

При упоминании денег акушерка перестала хмуриться, да и голос ее стал звучать уже не так строго.

– Да, что случилось, отец мой? – спросила она. – На вас же лица нет, словно за пожарной командой прибыли.

– Меня послал за вами доктор. Срочно необходима помощь одной даме. Умоляю вас, поспешите!

– А вы кто такой будете?

– Я Павел Рогожин.

Акушерка ахнула и заволновалась. Между гостями произошло суетливое движение.

Фамилия Рогожина, известная во всей Москве, по-видимому, произвела на всех должное впечатление. Люди за столом перестали с ленивым любопытством рассматривать гостя и сразу как-то подобрались, словно при визите околоточного полицейского. Но главное – сама акушерка перестала задавать вопросы и принялась в спешном порядке собирать свой нехитрый инструмент и одеваться.

Захватив какой-то потертый саквояж и надев с помощью одного из гостей старомодную, вытертую шубку, она вышла вслед за Рогожиным на улицу и, оробев, остановилась перед шикарным экипажем, не решаясь занять место в его бархатном салоне.

– Вы, барин, поезжайте, а я быстренько за вами на ногах поспею.

Павлу Ильичу пришлось проявить настойчивость, чтобы женщина села в карету. Он не хотел терять ни единой драгоценной минуты из-за глупых предрассудков своей спутницы.

Когда они поднялись в квартиру, из спальни опять раздавались стоны и крики несчастной молодой женщины. Проводив туда акушерку и не смея войти сам, Рогожин, измученный и усталый, сел на прежнее место в столовой и в отчаянии поник головой.

XXXIV

Образ страдающей Лили отчетливо и ярко стоял перед глазами Рогожина. Ему невольно вспомнились последние месяцы совместной жизни с нею, вернулись и постоянно занимающие его сознание мысли.

Одно лишь грубое, животное обладание нежным и чарующим телом Лили сверх всяких расчетов и ожиданий уже не удовлетворяло Рогожина. Хотя еще совсем недавно Павлу Ильичу казалось, что он будет счастливейшим из смертных, если получит право гладить обнаженное тело своего божества, сжимать ее нежные девичьи груди, целовать фарфоровые плечи и лебединую шею, обнимать осиную талию, жадно охватывать широкие бедра и знать, что ради него эти прекрасные стройные ноги – предмет жарких фантазий самых блестящих гвардейских офицеров и представителей «золотой» московской молодежи – бесстыдно распахиваются, чтобы открыть ему путь в вожделенное лоно.

Но прошло время, и вот Рогожину уже стало мало самого желанного из всех женских тел, и потребовалась душа. Сердце его томительно и настойчиво требовало еще какого-то другого, более тесного и полного сближения с этой женщиной.

Даже в те минуты, когда Лили была в его объятиях, Рогожин все-таки чувствовал, что то, чего так страстно ищет и желает его сердце, им еще не достигнуто. Наверное, если бы ему было двадцать лет, он бы и не искал так томительно духовного удовлетворения, вполне удовлетворившись плотским. Но в зрелом возрасте мужчины часто становятся сентиментальными. Именно поэтому Рогожиным все упорнее овладевала мысль сделать Лили своей женой, чтобы иметь право ждать от нее ответного эмоционального сближения. Но Лили также упорно отказывалась согласиться на это, пока, наконец, не призналась ему во всем.

Сначала Рогожин страшно озлобился, возненавидел Лили и решил во что бы то ни стало бросить ее и порвать с ней всякие сношения. Он даже имел свидание с одной своей прежней знакомой, от пышной красоты и любовного таланта которой был когда-то без ума. Но перебить болезненную страсть к Лили ему так и не удалось.

В объятиях другой женщины он испытал гадливое чувство прикосновения к чему-то грязному и от этого наполнился презрением к самому себе. А ведь его прежняя знакомая была большой искусницей по части любовных утех. Закулисная жизнь не слишком удачливой, но очень честолюбивой актрисы научила ее так удовлетворять нужных и интересных ей мужчин, что они быстро теряли головы и, в конце концов, давали ей все, что было нужно – выгодные бенефисы, деньги, драгоценности, дорогие наряды. Долгие годы Рогожин чувствовал себя любовником лучшей из гетер, чей жадный ищущий язык мог в любой момент подарить ему самое чувственное из наслаждений. Но по сравнению с маниакальным стремлением к высокой и чистой красоте Лили, прежняя знакомая теперь казалась Павлу Ильичу грязной бывалой проституткой, способной замарать своими прикосновениями то высокое чувство, что с некоторых пор жило в душе Рогожина.

Именно поэтому Павел Ильич ощутил себя жалким и бессильным и все-таки, подавив самолюбие и гордость, изнывая от ревности и страсти, вернулся к Лили.

И вот в первый же вечер свидания с нею, после недолгой, но томительной разлуки, произошло нечто ужасное и еще более роковое, чем неожиданное признание Лили. Его богиня могла в любой момент навсегда покинуть его, бросив опостылевшего поклонника на этом свете самым несчастным сиротой.

Рогожин, пересилив себя, тяжело поднялся с места и устремил мутные глаза на висевший в углу образ, озаренный мерцающим светом лампадки.

– Господи!.. – хрипло возопил он, впившись пальцами обеих рук в свою широкую мускулистую грудь.

Рогожин не знал, что сказать дальше и о чем молиться, и в тоскливом раздумье смотрел на строгий, угрюмый лик Спасителя. Но в то же время он чувствовал и сознавал, что молиться необходимо и нельзя терять ни одной минуты, потому что от этого может зависеть исход того, что совершается там, за закрытыми дверями спальни, откуда уже не доносилось ни стона, ни крика.

Тщетно напрягая мысли и чувства, Рогожин подыскивал те слова и выражения, в которых должен просить Бога, чтобы Всевышний сохранил ему Лили и рассеял ужас и мрак в смятенной его душе.

Но что-то надоедливое и досадное мешало этому. Мешала этому вся его прошлая жизнь, все его прежние мысли и чувства, холодное и равнодушное отношение к религии. Мешали воспоминания о грубом и животном обладании телом Лили. Это обладание казалось теперь Рогожину циничным и грязным, оскверняющим и позорящим человека.

Воспоминания об этом цинизме и этой грязи более всего угнетали и смущали Рогожина. И он, не в силах молиться, стыдливо отвернулся от образа, отнял от груди руки и в раздумье посмотрел на запертые двери спальни.

XXXV

Прошло несколько минут.

Одна половина дверей тихо отворилась. Из спальни неслышной быстрой походкой вышел доктор и, застегивая на ходу сюртук, подошел к Рогожину.

– Всего хорошего! – сказал он, протягивая руку, холодную и немного влажную. Он только что старательно вымыл руки у мраморного рукомойника в спальне, после того как покончил со сложными манипуляциями над телом Лили.

– Как, разве вы уходите? – испуганно пролепетал Рогожин.

– Мне здесь пока нечего больше делать! – с едва заметной усмешкой ответил доктор. – Но завтра утром я приеду проведать нашу больную.

– Значит, Лили жива?! – чувствуя, как его лицо расползается в глупой, совершенно счастливой улыбке, пробормотал Рогожин.

Доктор почему-то сердито посмотрел на него сквозь очки и, немного подумав, слегка кивнул головой.

– У вас очень плохой вид, милостивый государь, – привычным менторским тоном заявил он, бесцеремонно беря Рогожина за запястье правой руки. – И нервы, словно заезженная рессора. Я бы посоветовал вам несколько дней провести на постельном режиме и попринимать успокоительные капли, которые я вам пропишу.

Рогожин поспешно отвернулся от доктора, чтобы тот не видел выступивших на его глазах слез. Он и вправду чувствовал себе измочаленным и издерганным из-за всех последних событий. Вместо слов искренней благодарности, на которые сейчас у Павла Ильича просто не было сил, он, не поворачиваясь, сунул старичку заранее приготовленную сторублевую ассигнацию.

– Премного вам благодарен, уважаемый герр доктор. Отныне ваш покорный слуга.

Старичок немного смутился, хотел было еще что-то сказать, но, видимо, передумал и, сдержанно раскланявшись, быстро прошел мимо Рогожина в прихожую. Доктора отправилась провожать Берта, которой он, словно родственнице Лили, продолжал на прощание описывать ситуацию.

– Во всяком случае, положение больной уже стабильно, хотя и по-прежнему серьезно! – говорил он уже в передней, надевая при помощи экономки пальто. – Хотя, конечно, еще могут быть осложнения и надо быть крайне осторожным и внимательным. Но повторяю, что все стабилизировалось, и завтра утром будем ждать улучшений.

А в это время взволнованный пуще прежнего Рогожин прошел в спальню.

Комната была слабо освещена электрической лампой под розовым шелковым абажуром. Лили неподвижно лежала на постели, укрытая до шеи легким одеялом.

Лицо ее было измучено и бледно, запекшиеся губы плотно сжаты, длинные пушистые ресницы опущенных век чуть-чуть вздрагивали.

– Тс… – подала из-за спины Рогожина тревожный голос дежурящая возле постели больной акушерка. – Ей, страдалице, батюшка мой, сейчас необходим покой.

Павел Ильич быстро обернулся на предупреждающий шепот повитухи и рассеянно кивнул.

В полумраке он успел разглядеть, что во всей спальне царит страшный беспорядок. Возле постели Лили на полу валялись какие-то окровавленные тряпки и белье, стоял эмалированный китайский таз, почти доверху наполненный чем-то темным, видимо кровью; бархатный персидский ковер, который Рогожин лично выбирал для украшения квартиры любовницы в самой дорогой лавке Охотного ряда и приобрел за три сотни целковых, теперь был небрежно сдвинут в угол комнаты и смят, словно старый грошовый половик; повсюду на ценном кедровом паркете были видны пятна крови и следы запачканных в ней ног. Резко пахло карболкой и еще какими-то лекарствами.

К горлу Рогожина вновь неудержимо подступили слезы, и его охватило страстное желание упасть на колени перед постелью Лили и разрыдаться.

Но акушерка, видимо, заметила это, схватила его за руку и поспешно повела из спальни, захватив при этом свою сумку.

– Больная задремала, – прошептала она, осторожно затворяя за собой двери.

– Что сказал доктор? Останется она жива или нет? – хрипло спросил Рогожин, насилу подавляя рыдания.

– Ну вот еще, выдумали! Конечно, останется жива! – ахнув и наигранно всплеснув руками, уверенно ответила акушерка. Затем, о чем-то вздохнув, села на стул, достала из своей сумки плохенький кожаный портсигар и закурила папироску. – Мне придется у вас заночевать, – с кислой миной сообщила она Рогожину, по-мужски выпуская из носа и рта густые клубы табачного дыма. – Сейчас съезжу на минуту к себе на квартиру и тотчас же вернусь обратно.

Рогожин кивнул в знак согласия и благодарности. Машинально поискав по карманам, он нашел скомканную бумажную рублевку, и протянул ее женщине:

– Возьмите пока, а после рассчитаемся полностью. – После небольшого молчания он пробормотал: – Я тоже останусь здесь…

– Разве вы не здесь живете?.. – удивилась акушерка, но, сообразив что-то, покраснела и застенчиво опустила глаза.

Вошла Берта, успевшая уже все прибрать и привести в порядок в спальне. В то же самое время в передней раздался звонок.

Берта побежала отворять двери и, вернувшись, подала Рогожину полученное от почтальона письмо на имя Лили. Адрес на конверте был написан мужским, незнакомым Рогожину почерком.

«От кого бы это?» – в тоске подумал Рогожин, и беспокойное, ревнивое чувство вспыхнуло и зашевелилось в его сердце. В голове, против воли, мелькнула мысль, что письмо от Далецкого. Явилось желание немедленно надорвать конверт и прочитать письмо.

Но тотчас Рогожину сделалось неловко и стыдно от этой назойливой мысли. И, повертев в руках конверт, он приказал Берте передать его Лили завтра утром.

XXXVI

Ночь Лили провела спокойно.

Крепкий сон прибавил ей сил, и приехавший утром доктор нашел ее состояние вполне удовлетворительным.

– Превосходно! Лучшего нельзя и желать! – с довольным видом заявил он молодой женщине. – Полежите деньков пять или шесть в постели, и я вполне уверен, что вы встанете как ни в чем не бывало. По правде сказать, я все-таки побаивался вчера за вас! Такие потрясения, какие перенесли вы, иногда оканчиваются прескверно. Вы же, сверх всяких ожиданий, перенесли легко, – честь и слава вашему юному организму!.. Очень рад, да-с.

А вот увидав Рогожина, доктор нахмурился.

Павел Ильич не спал всю ночь, от пережитых волнений и мук лицо его страшно осунулось и побледнело. Он едва держался на ногах.

– Послушайте, – обратился к нему доктор, сердито качая головой, – позвольте вам дать добрый совет.

– Что такое? – пробормотал Рогожин.

– А вот что! Судя по вашему лицу и глазам, вы, очевидно, провели бессонную ночь, нервничали и рисовали себе всевозможные ужасы… Я не имею права вмешиваться в ваши отношения с госпожой Тепловой, но от чистого сердца говорю, что лучше было бы и для вас, и для нее, если бы вы удалились на несколько дней, привели бы в порядок свои нервы и дали бы возможность вполне успокоиться и окрепнуть любимой вами женщине… Один уже ваш трагический вид, как я успел заметить, тревожит и волнует нашу больную, а всякие волнения для нее в настоящее время в высшей степени вредны… Это раз. Затем, ваша собственная психика настолько отклонена от нормы, что в присутствии этой женщины вы вряд ли в состоянии владеть собой и отдавать себе отчет в своих поступках. Все это может привести к крайне нежелательным результатам, в которых потом вы сами же будете винить себя. Мы живем в ужасно нервный век! Куда ни глянь, все нервы и нервы… Люди говорят и действуют не в силу логических доводов разума, не в силу естественных чувств и потребностей, а в силу случайного, мимолетного настроения, в зависимости от болезненной и прихотливой вибрации расшатанных нервов. На этой почве регулярно совершаются всевозможные сумасбродства.

– К чему вы говорите мне все это? – раздраженно передернув плечами, прервал монолог эскулапа Рогожин.

Доктор поднял брови и, поправив очки, пристально поглядел ему в лицо.

– К чему?.. – задумчиво и тихо произнес он. – А к тому, что вам надо немедленно уехать отсюда и постараться, хотя бы на несколько дней, не давать знать о своем существовании госпоже Тепловой. Здоровье ее сейчас находится в состоянии шаткого баланса, и поэтому ее просто необходимо оградить от всяких волнений и потрясений. А чтобы избежать этого, прежде всего необходимо ваше отсутствие. Ведь то, что произошло с больной, несомненно, есть не что иное, как последствие какой-то тяжелой сцены, происшедшей между нею и вами. Разве вы можете быть уверены, что подобная сцена не повторится вновь?..

После минутного колебания Рогожин пообещал:

– Да, вы правы, я уеду, но боюсь, что есть обстоятельство, которое, помимо меня, может сильно встревожить и взволновать больную. Я передал ей полученное на ее имя письмо. Я не знаю, от кого это письмо, но подозреваю, что оно от того человека, который встал между мною и этой женщиной. Он – главный виновник ее и моих страданий!..

Губы Рогожина дрогнули, и лицо исказил приступ гнева. Кажется доктор сразу все понял, ибо удивленно воскликнул:

– Зачем же вы отдали ей это письмо?

– Я… я не знаю… Я поступил в каком-то порыве!.. – путано попытался объяснить причину своего действительно странного поступка Рогожин.

Но доктор перебил его.

– Надо немедленно взять это письмо обратно… Подождите здесь, я постараюсь как-нибудь сделать это… – И доктор направился в спальню Лили.

Но едва только он вошел туда, как его настиг Рогожин. И то, что Рогожин увидел там, настолько поразило его, что он замер на месте.

Лили, приподнявшись на постели, жадно читала письмо. Увидев Павла Ильича, Лили вскрикнула, скомкав письмо, прижала его обеими руками к груди и бессильно упала на подушки. Глаза ее сверкали. В них было столько ужаса и тоски, они были с такой напряженной мольбой устремлены на Рогожина, что тот невольно отшатнулся от нее.

Но затем, поняв все, он застонал и бросился к Лили…

– Письмо… Дай мне письмо! – хрипло пробормотал он, желая вырвать из бледных рук Лили скомканный листок почтовой бумаги.

Однако прежде чем его прочел Рогожин, Лили успела быстро пробежать глазами скачущие строки послания своего первого мужчины.

XXXVII

Далецкий писал:

«Дорогая Лили! Если бы вы знали, как тоскую и страдаю я, не видя вас столько времени. Жизнь без вас кажется мне такой сумрачной и бесцветной. Долго и скучно тянутся дни, еще томительнее и скучнее проходят ночи, а ваш милый, чарующий образ неотступно стоит передо мной, зовет и манит меня…

Быть в семье для меня невыносимо. Я не могу видеть без содрогания плачущую и ноющую жену. Она мне противна и жалка, и я чувствую к ней одно только физическое отвращение. Дети, которых я прежде так любил, неожиданно сделались для меня далеки и чужды. У меня нет угла, нет пристанища, где бы я мог хоть на мгновение отдохнуть душой, нет человека, которому я мог бы поверить свои страдания и муки…

Я не знаю, как у меня еще хватает сил петь… Каждый раз, когда выхожу на сцену, я невольно ищу среди публики ваши чудные глаза, ваше милое личико. Я не вижу вас уже более четырех месяцев!

Лили, дорогая Лили! Какая скорбь, какое отчаяние в моей душе! Сжальтесь надо мной, дайте мне возможность хотя бы издали увидеть вас! Вы измучили меня. Из-за вас я сделался несправедлив и жесток к своей жене, к своим детям. Я чувствую и сознаю, что несправедлив к ним! Но виной этому вы, вы одна!.. Вы отравили мое сердце, мою душу, мой разум, – и я готов, ради вас, бросить и жену, и детей, и сцену… Я брошу все и пойду за вами, как преданный пес за своим хозяином, куда бы вы ни позвали меня!

Прежде, до вас, я имел много женщин, умных и глупых, красивых и некрасивых. Иногда мне даже казалось, что я люблю ту или другую. Но теперь я уже знаю, что это был только мираж, который тотчас же рассеивался, исчезал, и в сердце оставался один только мутный и надоедливый осадок. Я снова чувствовал себя одиноким и снова стремительно и страстно искал любви, пока случайно судьба не свела меня с вами.

Только тогда я узнал, что такое любовь, насколько тяжела и мучительна она. И я понял, что любовь – самая ужасная болезнь, какая только может существовать на свете. Против других болезней имеются известные средства; можно если не излечить, то ослабить хворь. Против истинной же любви нет никаких средств. Человек бессилен и беспомощен бороться с ней. Ядом этой болезни отравлено не только тело, но и душа человека… Что я могу сделать с собой? Какими доводами рассудка, могу я заглушить в себе воспоминание о ваших ласках и поцелуях?.. А муки, адские муки ревности? Ах, Лили, Лили!.. Эти муки рвут и терзают, точно когти хищной птицы, мою грудь, мое сердце…

Воображение яркими красками рисует картину, как вы, моя любовь, моя страсть, мое счастье, отдаете свои ласки, свои поцелуи ненавистному для меня человеку. Он ненавистен мне уже потому, что он вблизи вас, что имеет на вас какое-то право и в силу этого права обладает вашим телом! И каждую минуту я готов совершить преступление: убить этого человека, а может быть, вместе с ним и вас, и себя. Ведь этот мужлан не достоин вас, ибо купил вашу любовь за презренное золото…

Ах, моя дорогая Лили! Спасите меня! Спасите мою жену, потому что я с ужасом чувствую, что готов убить и ее! И все потому, что мне кажется, что она стоит преградой между мной и вами и что если этой преграды однажды не станет, то вы уже не будете меня отвергать… Я страшусь этих мыслей, я боюсь остаться наедине с женой, боюсь даже глядеть на нее, чтобы не совершить преступления…

Однажды, когда мы были вдвоем и она по своему обыкновению ныла и бросала мне в лицо бесчисленные упреки, я вдруг вспомнил, что в соседней комнате в ящике стола у меня лежит довольно острый нож для резки бумаги и как было бы неплохо удалиться под каким-нибудь благовидным предлогом за этим ножом, а вернувшись, одним точным ударом перерезать этой ненавистной бабе горловую вену. Ее смерть будет мгновенной, а наше счастье – вечным! И пускай Бог потом накажет меня всеми муками ада за совершенное зверство. Разве будущие страдания – высокая цена за несколько лет райского обладания вами?!

Впрочем, не принимайте мои слова всерьез. Скорее это бредовые мечтания отчаявшегося человека. Успокойтесь, моей жене и детям ничего не угрожает. И все же я жду вашего ответа и не теряю надежды. Но знайте также и то, что если в течение нескольких дней я не получу от вас никакого ответа на это письмо, то, несмотря ни на что, я приду к вам… И тогда, Лили, я не знаю, что будет… Я не в состоянии владеть собой и повторяю: только вы, одна только вы можете спасти меня!»