Текст книги "Могусюмка и Гурьяныч"

Гурьян приостановился. Молодая была уже близко. Казалось, вихрь налетел, вокруг загорланили громче, заплясали, в воздухе замелькали метлы и лопаты.

Невеста шла гордая, спокойная, ни на что и ни на кого не смотрела, погруженная во что-то свое. Все делалось к ее спокойствию и удобству: камень, кочка исчезали перед ней, ее берегла вся эта толпа.

У пруда сбилась другая толпа. Не давали подошедшим воды. Сначала началась было драка, потом на железных подносах ряженые вынесли желтый медок в стаканах и мутную сивуху, и за это невестиных спутников пустили к воде. Молодой набрали два полных ведра и повесили на коромысло. Она, все такая же гордая, спокойная, с недрогнувшими плечами, пошла обратно.

 
На тебя, моя хорошая, —
 

снова загорланили вокруг.

«А ну, взглянет она на меня или нет», – мелькнула озорная мысль у Гурьяна. Он стал пристально смотреть на молодую. Та поравнялась с ним, почувствовала взгляд, это заметно стало по ее чуть дрогнувшему и насторожившемуся лицу, но не взглянула на Гурьяна, так же холодно прошла мимо. «Гордая! Молодчина будет баба!» – подумал Гурьян, хотя в душе немного досадовал, что такая красота проплыла мимо, не удостоив взором.

А вокруг шел дым коромыслом. Отплясывали вприсядку. И опять повторяли:

 
Эх, по тебе, широка улица!
 

Вдруг басистые девки подхватили сильными руками Гурьяна под бока и потащили его.

– Ба-а… Да, никак… – не узнавал он размалеванные рожи.

– Ты, что ль, Гурьян?

– Я…

– Все свои. Не бойсь!

Его привели на свадьбу. Во дворе долговязый парень в розовой рубашке поднес медок и водку на подносе. Пошли в избу поздравлять молодых. Жених оказался знакомый. Пошли пьяные речи. Помянули, что вдова Оголихина перебралась вместе с сыновьями на Тирлянский завод. Гурьян понимал: сказано для него, мол, можно смело гулять. Однако он ума не пропивал: привык быть настороже.

Когда стемнело, Гурьян решил убраться восвояси. На прощанье он сказал старому приятелю своему, Ваньке Волкову, что будет в лесу, неподалеку, и при случае может пригодиться. Обещал дать знать о себе и пригласил в лес, если будет нужда «посоветоваться».

Жаль было расставаться с заводом, с кругом людей своих: толковалось с ними так просто и привольно. Жизнь тут родная, от нее отвык, но теперь, снова повидавши, потянулся к ней всей душой. Тут много забот, строгости новые.

Захотелось Гурьяну поселиться под заводом, где-нибудь в лесах и не таскаться больше по степи.

На обратном пути Гурьян, как обещал, заехал к Бикбаю, но Могусюмки там не оказалось. Гурьян узнал, что за ним приезжал Хурмат.

Гурьян забеспокоился и подался в степь на Шакирьянову заимку, но и там башлыка не было.

«Почему он не подождал? – встревожился Гурьян. – Ладное ли затеял дело?»

Заимка Шакирьяна стоит в степи, нет у нее ни заборов, ни амбаров, а чернеют две юрты из гнилых бревен, да вокруг кое-где раскидано несколько кибиток.

Дождь шел, вся степь в воде, всюду лужи, как блюдца, блестят в траве. На возвышенностях бродит скот, кони. Шакирьяна дома нет.

Еще подъезжая к заимке, заметил Гурьян, что не видно Могусюмкиных лошадей.

Вскоре откуда-то явились Шакирьян и Бегим. Бегим уселся на нарах, курил трубку, не глядя на Гурьяна.

– Где Могусюмка? – спросил его мужик.

– Нету, – спокойно ответил Бегим.

Башкиры молчали.

Гурьян и прежде замечал, что Бегим как-то не прост, временами норовит обидеть. Приходило в голову Гурьяну, что Бегим ненавидит его, только при Могусюмке стесняется себя выказать. На этот раз неприветливость старика сильно его раздосадовала. Не время было этак выламываться.

На другой день Гурьян опять спросил про Могусюмку, но толку не добился.

– Что ты дуришь, отвечай! Куда же он уехал?

– Не знаю, – безразлично ответил Бегим.

– Как, бабай, не знаешь…

– Не знаю.

– Давно нет?

– Давно. Как ты ушел, и он ушел, – пояснил Шакирьян.

– Могусюмка от тебя отказался, – сказал Бегим.

Шакирьян усмехнулся.

– Меняй веру, – сказал Бегим.

«Э-э, нет, тут дело нечисто!» – подумал Гурьян. Он догадывался, что могло случиться.

– Меняй веру, меняй веру, – как бы смягчившись, твердил старик, – а то худо будет!..

Гурьян не стал отвечать, пошел к табуну, догнал коня, изловил его, оседлал, поехал в степь, нашел других своих лошадей, завьючил их у кибитки и уехал от Бегима.

Он твердо верил, что не мог Могусюмка позабыть дружбу, отказаться от всего ради «святого» и его подговоров. Тут что-то было не так… Бегим, конечно, хитрил.

Гурьян пошел не на завод, как ему хотелось, а, желая прежде дождаться Могусюмку, поселился у знакомого казака на постоялом дворе. Хозяин двора понимал по-башкирски и знал все, что делается в округе.

Время шло. Могусюмки не было. А с завода дошли вести, что там народ волнуется. Где Могусюмка, Гурьян не знал. Он рассчитался на постоялом и решил идти на завод, уговорившись с одним из хозяйских батраков-башкир, что тот даст знать о нем Могусюмке, если башлык появится в этих местах.

Казаки убирали хлеба, когда Гурьян поехал верхом по знакомой дороге.

В горах встретил он Степку Рыжего. Тот шагал с сумой на плечах в степь.

Увидев Гурьяныча, молодой мужик обрадовался.

– А я слыхал, ты гостил у нас на заводе, – сказал он.

– Вот опять еду. А ты куда?

В этот день решили никуда не идти, свернули в лес, развели костер у ключа под скалами и долго рассказывали друг другу новости. Степка рассказал, как и почему решился бросить завод и пошел наниматься в город. Но, как заметил Гурьян, он уже скучал по дому.

Потолковавши, мужики решили заглянуть к Степановой тетке на курень. Там место глухое, а завод неподалеку.

«Поживу у нее. Жена будет ко мне приезжать, – подумал Степка. – А с Гурьяном не пропадешь».

В полдень послышались колокольцы. Они приближались необычайно быстро.

– Эка, скачет кто-то. Не исправник ли на завод едет? – сказал Гурьян. – А ну, пойдем к дороге, поглядим.

Оба мужика поднялись на лесистый холм, залезли в ветви кряжистой кривой сосны. Желтое хлебное поле видно внизу. Около него дорога расходилась надвое: одна шла на завод, а другая – в башкирские улусы.

Внизу быстро мчалась по дороге тройка, а позади нее несколько конных казаков.

– Э-э, брат, это становой куда-то помчался.

– На завод? К нам?

– Сейчас узнаем.

– Видать, что-то стряслось…

Тарантас и конный отряд свернули вскоре на башкирскую дорогу.

– К ним. Башкир драть поехали!

Звон колокольцев стал стихать. Вскоре скрылись тарантас и быстро мчавшаяся ватага всадников.

– Будет порка! – сказал Гурьян. – Что-то башкиры провинились. Не бунтуют ли? Не в Шигаеву ли они поехали? Может, троеженец Исхак чего натворил?

Гурьян подумал: «Был бы Могусюмка тут, может, досталось бы и становому».

Гурьян и Степка поехали верхами прямо к заводу. Не доезжая его верст восемь, свернули на тропу, добрались до куреня, спрятали коней и вышли к тетке Варваре с поклоном.

Варвара всем понравилась Гурьяну: и волосы хороши, и лицо, и взгляд живой – сразу видно свою, заводскую. И опять вспомнил Гурьян, как въехал он впервые после долгого отсутствия в заводской поселок и увидал игры, хороводы, живые, светлые лица девушек…

Глава 30. Толки

Захар пришел домой и сказал:

– Гурьян под заводом появился!

– Гурьян? – хотела переспросить Настасья, но язык у нее онемел, и она почувствовала, что кровь отливает от лица. «Что это со мной?» – подумала она.

Она знала, что нынче Гурьян был у своих, виделся с кричными рабочими и потом опять исчез. Что все девки, видавшие его, с ума сошли – слухи об этом дошли до Настасьи. Она все узнавала раньше мужа.

Прежде Захар все на ярмарки ездил да по деревням. А нынче с учителем целые вечера толкует или день-деньской в магазине. А то наденет очки, как старик, и сидит книжку читает.

Спасибо Акулюшке, что не забывает, нет-нет да и забежит. Соседки и знакомые не так забавляют Настасью, как эта старуха. С теми разговор все про одно и то же. Про «политес» да про наряды, а бабку заслушаешься, хоть с причудью она. Как занятную книжку читаешь.

С тех пор как Настасья выучилась грамоте, она полюбила книжки. Прочитала «Ночь перед Рождеством», потом «Тараса Бульбу», снились ей по ночам запорожцы и парубки с чубами, дивчины черноокие; и казалось, страны прекраснее, чем Украина, нет на свете. Хотелось побывать там, повидать хохлов.

У калитки загремела щеколда.

– Легка, бабушка, на помине. Только об тебе думала. Заходи, да смотри не запнись в калитке. Захарка доску снизу велел повыше наладить. Дом-то у нас неприступный.

Настя занялась самоваром. Вошла бабушка Акулина – дальняя ее родственница, женщина низкая, коренастая, одетая во все темное.

– Уж не для меня ли ты самовар-то греть собралась?

– А хоть бы и для тебя, так что же?

– Не надо, не надо… Что ты, не вовремя…

– Ты не спесивься; чем богаты, тем и рады. Садись, Акулюшка, посиди со мной, гостья дорогая. А то ведь я все одна да одна. Феклуша да ты – вот только у меня и подружек. Да учительша Евгения Николаевна. Захар-то не велит мне с бабами водиться. «Куда, – сказывает, – гольтепу эту звать!» А богачек сама не люблю: с жиру бесятся. Да и он с купцами нынче не ладит. Дружил с Прокопом Собакиным, а нынче разошелся.

– Нынче всюду перемены! – отозвалась старуха. – Народ волнуется!

Это был как раз тот разговор, который и желала завести Настасья.

– Вы-то богаты, вам что…

– Какие мы богатые, – небрежно сказала Настя.

Сама она была из бедной семьи, и все ее богатство, принесенное мужу, – здоровье и красота. Первое время после замужества льстило, что живет в достатке, но потом привыкла.

Зашумел самовар, запел, засвистал.

– Ишь ты, пузатый, деньги ворожит! – проговорила Акулина.

Настасья сняла трубу с самовара, продула его, подкинула углей.

– Нынче Прокоп-то на базаре толковал, что, мол, дело нечисто. Народ-то глуп, мол, лихие люди его мутят. Разбойники, мол.

– Уж что это, бабушка! Какие же разбойники? – с притворным изумлением спросила Настя.

– Ох, верно, милая, есть люди в лесу, скитаются они, за бедных заступаются. Их богатые клянут, их ищут… А мне их жалко, я за них Богу помолюсь. Они такие же люди, как мы. Слыхала ты, поди, про Степку-то Рыжего, жена-то у него Марфа, отец-то ее барки на запани ладит. Так веришь ли, Настенька, васейка один мужик с рудника приехал, сказывал, будто и Степка ушел в лес. Слух идет, что нынче есть голова всему делу…

– Да ты не о Гурьяне ль толкуешь, бабушка? – с деланой наивностью спросила Настя.

– О нем о самом. Люди говорят – разбойник. Эка ведь!.. А он ведь святой! Святой великомученик! И в старину святых казнить хотели. Страдает народ!.. Он узнал, что горе у нас, и вышел. Бродит под заводом по лесу. Его Бог послал. Да ты что это закраснелась? Как тебя краской-то залило…

– Да это я так, – не смущаясь, ответила хозяйка. – Самовар-то продувала, вот, видно, меня и разжарило.

– Уж знаю, знаю!.. Был у тебя ухажер!..

– Вот ей-богу, нет, не от того. Жарко, чай!

Самовар закипел, заплескался, пар повалил из-под дрожащей крышки. Настя убрала трубу, вытерла самовар тряпкой и подняла его на стол.

– Угощайся, бабушка, – поставила Настасья изюм. Хоть и желала она потолковать о Гурьяне, но теперь уж и не рада была, что зашел такой разговор. – Это, бабушка, виноград сушеный. Азиаты его продавали. Захар из Азии привез с ярмарки. Кушай, бабушка, кушай.

– Уж Захарка твой не знает, как мудрить. Чего только не везет в магазин. И азиатские-то, и московские товары! То-то есть с чего жиреть да во что наряжаться. Эта шаль-то давно у тебя куплена?

– Третий месяц. Санка из города привез.

– Добрая шаль! Шелк чистый… И оренбургские, поди, есть у тебя?

– Как же! До пят, и вся шаль, бабушка, в перстень проходит…

Из козьего пуха, вычесывая его весной, вязали шали и на заводе, но таких, чтобы проходили в перстень, здесь делать не умели.

– А ты, баба, Бога гневишь, такого мужика не ценишь!

– Как это не ценю?

– Да уж по глазам вижу! Книжек-то начиталась, вот и лезет в голову всякое.

– И вовсе нет. Один только раз во сне чью-то бороду видала, будто так и искололо всю щеку…

– Спасибо, мать моя, спасибо, – отставила и перевернула старуха пустую чашку, делая вид, что не слышит.

– Ах, бабушка, что же, по-твоему, мне в голову лезет? – шутливо отозвалась Настя, и голубые глаза ее приняли опять наивное выражение.

– Грех! – молвила старуха. – А вкусный этот твой виноград!

– Какой же грех? Расскажи-ка мне, уж я люблю послушать. Распиши мне про грехи-то…

– Ишь ты! Не тяни меня за язык, сама знаешь… Ты не шути: Гурьян не зря ходит, ох не зря!.. И на заводе у нас неспокойно. Люди мучаются, страдают. Жаль мне их, а чует мое больное сердце – быть беде…

Тут старуха оглянулась на обе стороны, как бы кого-то опасаясь, и заговорила потихоньку:

– Быть бунту… Быть, родимая, сердце мое трепещет… Вот я тебе расскажу. Идет вчера племянница моя по плотине и смотрит – стоит народ, смущение произошло: Люхина Андрейку с кричной фабрики на руках вынесли. С тех пор как кричную ломать стали, его немец на печи поставил, а Андрейка все томился, говорил: «Нет у меня расположения!» И вот как летку пробили, как хлынул чугун, да и, видно, чуяло его сердце недаром – уж как угодило, никто не знает, а только забрызгало ему глаза… Вот я и говорю, что быть бунту. Найдется мужик умный, голос подымет зычный, прогремит, что Господня труба. Страшный-то суд начнется. В старину подымался у нас народ. Я от бабушки слыхала, как людей терзали, как потом казнили… И все сердце с детства болело у меня за тех, кого повесили.

– Так уж дозволь, я тебе еще налью, – сказала Настя.

– Нет, и на том спасибо.

– А коли хочешь, так у меня варенье свежее наварено.

– Э-э, нет уж, пора и честь знать. Вишь ты, солнце на закате. Того и гляди, Андреич воротится.

– Так что же с того! Какое его дело, это мы сидим.

– Да лясы точим, как не дело.

– И-и!.. Не беда, посиди, бабушка.

– Мне всех жалко. В старину ведь был бунт на заводе. Пугач приходил с войском. Обратился он к нашим заводским крестьянам. «Эй! – сказывал. – Загребенские, запорожские и вы, мужички заводские, со пня садитесь, а с дубины не валитесь». Истинное слово, так Пугач говорил. Сами-то были нищие и темные, не могли на коня вскочить, не умели верхом ездить, а Пугач был казак, хорошо сидел на коне. Он и сказал: мол, со пня садитесь… А то в седло, мол, вскочить не умеете с места, так хоть со пня, мол, а с дубины не валитесь, это потому, что дубинами воевали, оружия на всех не хватало, мужики с кольем поехали. А сам будто сел на красную лодку и поплыл вниз по Белой. Тогда в Белой воды было больше, а теперь курица перейдет. А нынче леса рубят – все сохнет. Прежних рек нет. Могусюмка-то поэтому и бунтует: ему леса жаль. Пошли тогда за Пугачом и наши мужики. Один из них, Люшой его прозвали, и теперь еще жив. Люшу знаешь? Люхины-то от него, его род. Жив, жив еще. Он один только не помер из тех, кто бунтовать ходил. Уж скрючило его, а смерти нет. Другим-то ноздри рвали и били всяко, а ему обошлось. Он в воде пересидел. Покуда других ловили, он да наш-то дедушка взяли в рот по тростинке да и залезли в озеро, а после в лес убежали… Ну, мне домой пора. Спасибо за угощение. Прости нас, грешных. А ты Евангелие-то читаешь?

– Нет, бабушка.

– Грех… В Евангелии-то сказано и про бунты, читай хорошенько, читай да разумей, там и про наш завод сказано. Я все жду. И немца мне жалко: он ведь один живет, как сирота. Тоже, поди, жене и детям хочет заработать. И как подумаешь, мы чем виноваты, за что нас мучить? А чем башкиры виноваты? Уж их-то доля не легка, лес у них вырубают… Могусюмка-то недаром бродит, а ведь сам он славный, добрый, ласковый. А все свой урман жалеет. Бывало, встретит меня, ухмыльнется да спросит: «Здорово, бабка, как, мол, живешь?» А я его спрошу: «Ну как, мол, еще цел твой урман?» «Еще маленько цел», – отвечает. «Ну, – говорю, – коли цел, так тебе есть еще где укрыться, слава богу!»

Старуха вспомнила, как башкиры бунтовали в старину, как их запарывали насмерть, одинаково с заводскими. Насте так и не удалось еще порасспросить про Гурьяныча. А хотелось опять повернуть разговор на него. Бабка ушла. Под окнами мелькнула ее коренастая темная фигура.

Настя вымыла чашки, убрала самовар и посуду, собрала крошки со столешника. Установила возле печки гребень в донце. Вытащила из ящика мохнатый ворох кудели, посадила на деревянные зубья, уселась прясть. Сегодня не читалось. Когда читаешь, думаешь про других, а сегодня хотелось про свое.

А в окне проплыл высокий картуз Захара, загремела щеколда.

Хозяин пришел домой.

– Что это ты сегодня замешкался?

– Новый управляющий в лавке был, да с Петром товар в Низовку отправляли.

В Низовке открыл Булавин лавку, и торговля там шла очень хорошо, не хуже, чем на заводе. Деревня большая, и других купцов нет.

– Управляющему-то чего надо?

Захар разделся, стал умываться. Заметно было, что он не в духе.

– Так вот, пришел он ко мне: дай, мол, ему сукна на шубу. Разворачиваю один товар, другой – все ему не по нраву, – рассказывал Захар, стуча медным рукомойником. – «Ты, – говорит, – купец, привези для меня такой товар, чтобы другие его не покупали. Я не могу носить такой материал, который носят все. А пока, мол, отрезай сукна, – и показывает на тот кусок, что Санка из Кундравы привез, – только я его буду левой стороной наверх носить, чтобы на других не было похоже». Завернул ему, подаю, а он и говорит: зачем же это я письмо подписал, жалобу, мол, это не купеческое дело, да еще, мол, с Рябовым в компании. Оказывается, приехал инспектор из города: видно, нашей жалобе дали ход. Да как дело обернется – бог весть. Управляющий доказывает, что, мол, надобно подсоблять друг другу, контора с торгующим купцом должна жить в мире, доказывает мне, что машинная сталь лучше и что Азия нашей стали не берет. «Да ведь я купец, – отвечаю ему, – бывал в Азии и знаю, какой там спрос на нашу сталь». Завтра нам идти в контору. Меня, Рябова и учителя призывают. Да Ивана Кузьмича я уже третий день не вижу…

– Он на охоте. Да к башкирам ездил с женой.

– Управляющий стал спрашивать, когда и какое я железо по ярмаркам возил. Рассказал ему. «Приходи, – говорит, – обязательно в контору». Попрощался и уехал на коляске. Важный такой, видный, прощался, так руку жал, рука крепкая. И взором светел, а за сукно денег не заплатил. Какие новые порядки! Раньше отцу барин за товар платил, а я стал торговать – боже сохрани, управляющий гроша не задолжает, а этот считает свое право забирать товар. Или, может быть, хочет показать, что по-свойски это, как у своего, мол, и беспокоиться нечего… Мне куска не жалко, а выходка нехороша.

Захар стоял с полотенцем в руках и все говорил.

Настя подала щи, тарелку с нарезанным вареным мясом. У Булавиных была в доме и хорошая посуда, и мебель, и книги, и разные городские вещи, но в обычные дни питались они просто, на кухне, так же, как в свое время небогатые родители их.

– Иван Волков, говорят, ездил в лес, встречался с Гурьяном, – продолжал Булавин, прихлебывая щи. – Тот в самом деле, видно, где-то поселился под заводом. Вот до чего доводят людей, что они сами идут к разбойнику.

– Что ты так честишь его, Захарушка? – спросила жена, смутившись.

– Ну, для нас с тобой он не разбойник, – мягко ответил муж. – А начальство судит по-своему. Оно не посмотрит.

– Мало ли кто, Захарушка, как судит. Ведь он пострадал за других. Нынче люди добрые о нем толковали.

– Люди! Мало ли, что они толкуют! А схватят его, и они будут хвалить того, кто схватил. Народ – что вода…

Захар сам был очень недоволен новыми порядками, которые вводил немец-управляющий. Но, полагал он, не следовало ставить себя под удар, давать повод обвинить общество в сношениях с убийцей, скрывающимся не первый год.

– Впрочем, Ванька Волков – стреляный воробей. Конечно, они, кричные, старые приятели. Их так разбередили тем, что кричную ломают, что они хоть к черту в лапы, а не только к Гурьяну.

Захар не жалел, что впутался во все эти дела. С учителем и с одним из старых грамотных рабочих он написал жалобу губернатору. Винили новых хозяев и управляющего, что не знают рынка, не умеют обращаться с народом, не знают обычаев здешней жизни и этим самым вызывают волнения.

Захар стал говорить, что урожай нынче хорош, а народ не рад, кричат: мол, последний раз сымаем, больше пахать не будем, если платить за землю надо, лучше откажемся от земли и разбежимся, а еще в недород не отработаешь всего – в кабалу попадешь. Они боятся, что опять станут крепостными.

– Загребин, Чеканников и Курбатов сегодня были в волостном и объявили, что платить за землю никто не будет ни гроша, что они готовы за общество пойти на каторгу, но не уступят. Я даже удивился, как нынче народ дружен. Еще вчера я удивился, откуда что Залавин взял про Касли. Он вчера зашел ко мне в лавку и говорит: мол, в Каслях такая же заваруха была, но народ держался дружно, ни один не выдал. Плату каслийским прибавили и земли не отняли. А я подумал: Санка в Касли зимой ездил, ничего не слыхал. Сдается мне, что это Гурьянова ума дело да Ваньки Волкова, а что в Каслях ничего подобного не было. А теперь уже толкуют, что в Лысьве года два, как был бунт и тоже своего добились. Ну что же, дай Бог им! Они, видно, хотят, как сход будет, свое условие выставить.

Настя слушала, сидя у печки, возле гребня с куделей. Теперь она понимала все по-другому, не так, как прежде. Когда-то стыдилась, что Гурьян, любивший ее, убил человека. А теперь из книг знала: тот, кто убивал злодея или врага, считался героем, другом народа, а не разбойником. Почему же в других местах или в чужих странах, у других народов это хорошо, а у нас плохо? Чем же Гурьян не герой? И вот сейчас, когда народ хотят заставить платить деньги за землю сразу за несколько лет, он снова явился, в лесу живет, люди в сговоре с ним! И народ зовет его мучеником.

Захар сам научил ее думать, пробудил в ней достоинство. И много-много о чем думала Настя. После таких раздумий муж иногда казался ей немилым.

– Хотят сход собирать. Управляющий вызвал станового и мирового посредника, – толковал Захар. – Как они народ разобьют?

У Захара дома целая библиотека. Он поднялся, хотел пойти взять книгу, но приостановился.

– Сегодня Абкадыр был из Шигаевой. Акинфий с зятюшкой, офеней, строчили-строчили доносы на башкир, угощали Хамзу и Исхака из Шигаевой и свое доказали. Бикбаев пай отняли, приехал землемер и отрезал им большой кусок башкирской земли. Бикбай рассердился, был дома сын его Хибетка. Они на меже схватили Акинфиева зятя Ваську. Тот плакал: мол, его зря обижают, кричал, надо, мол, о человеке, о человеке, а не о деревьях думать, о душе его… Мол, Бога, Бога надо помнить! Человека, мол, жалеть надо, а не лес… А кончилось тем, что башкиры взяли их в колья. Ваське проломили голову. Приехал становой. Бикбая схватили и Исхака тоже, хотя он пособлял Акинфию. Курбан будто хлопотал за Бикбая; так Васька теперь доказывает, что Курбан укрывал Могусюмку и дружил с ним. Вот какие дела у башкир! Почище наших! Бог знает что на свете делается!