Текст книги "Могусюмка и Гурьяныч"

Часть первая. Завод

Глава 1. Гроза

Саксачьи овчины[1]1
  Саксачья овчина – долгорунная, майская овчина.


[Закрыть], тяжелые цибики чая, канаусовые[2]2
  Канаус – разновидность старинной шелковой ткани с полотняным переплетением нитей. Материалу свойственна мягкость, гладкая ровная поверхность, устойчивая структура и одинаковый вид с лицевой и изнаночной стороны.


[Закрыть] ткани, выбойку, верблюжью шерсть тюками, шерстяные ковры азиатской работы закупил Захар Булавин у бухарцев и киргизов.

Насмотрелся на ярмарке разных чужестранных товаров, привезенных из-за степи меднолицыми купцами в тюбетейках и полосатых халатах. Ездил для потехи на верблюде, ходил на басурманскую гулянку слушать горестную протяжную плясовую с барабанным боем. Но озорства избегал и пьяным, как другие уральские купцы, не напивался.

…В воздухе парило, влажный жар томил путников, кони ленились бежать рысью. Долина стрекотала тысячами звуков. За лугом виднелись горные вершины, увенчанные округлым каменистым куполом – Яман-Таш[3]3
  Яман-Таш – скала в верхнем течении реки Уфа. «Плохая гора» – перевод с башкирского.


[Закрыть], как старинной татарской шапкой.

После смерти родителя, лавочника, возившего по башкирским деревням и в заводской поселок цветные ситцы, краски для самотканых сукон и холстов, наследник его поставил дело по-своему. Старую лачугу сломал, взял из конторы отцовский капитал, лежавший у завода на сохранении, пустил деньги в оборот.

На базаре выстроил новую лавку, заказал мастеру поторжного сарая[4]4
  Поторжный сарай – так называли механический цех.


[Закрыть] в заводе железные створки и болты для дверей и окон, закупил под Косотуром[5]5
  Косотур – памятник природы «Гора Косотур», находится в центре города Златоуста, расположен в лесопарковой зоне города, но со всех сторон окружен городской застройкой. Высота горы Косотур 634 м, по другим сведениям – 586 м. Это самая высокая точка на территории города.


[Закрыть] на Златоустовском заводе тяжелые замки.

Поставил в новом селении пятистенный дом с горницей в четыре окна. Зажил с молодой женой на славу.

Начал ездить на сибирские ярмарки. Из Ирбита привез материй с узорами, янтарных бус, кашемировых шалей.

Возвратился домой на завод, распродал товары и заработал чистыми по восемь гривен на рубль.

Удача окрылила его. Хотелось еще хватить денег, охота была поглядеть чужие стороны. Забрал, с собой приказчика, покатил в степь.

Отвез Захар на продажу полосового железа. В обратный путь на меновом дворе загрузил наемные подводы низовских мужиков красным товаром. Низовцы – жители околозаводской деревни. Заводские говорят про них, что это народ-зверь.

Свой человек – приказчик Санка – присматривает за отставшим в пути обозом. Был он еще мальчиком привезен на завод отцом Захара из чужих краев. Вырос Санка в доме у Булавиных и на всю жизнь приучен был благодарить хозяев за кусок хлеба.

– Лучше чужого в лавке держать, чем наших варнаков[6]6
  Варнак – каторжник, беглый каторжник.


[Закрыть], – говорил покойный лавочник, – здешних к своей лавке не приучишь.

Вырос Санка верным приказчиком Булавина. Был он человек сильный, способный по суткам работать без устали. В дороге при перевозках умел сохранить товар, а в лавке был незаменим: торговал быстро и ловко, хорошо умел считать, знал, с кем и как надо обойтись.

…Тройка остановилась. Лошади махали головами, взмыленные, усталые от подъема на холм. Начались лесистые отроги восточного склона хребта.

– Нынче придет мой обоз, народ сбежится смотреть на товары, богатые башкиры глаза проглядят и без обновы не уйдут из лавки. Это им не владимирский офеня…[7]7
  Офеня – бродячий торговец.


[Закрыть] Конец приходит сарпинщикам, коснякам[8]8
  Косняки – небольшие треугольные пироги.


[Закрыть], венгерцам…[9]9
  Сарпинщики, косняки, венгерцы – названия бродячих торговцев.


[Закрыть]

…С вершины по крутому спуску тройка пошла упираясь, весело рванула у подножия, и тарантас покатился по накатанной пыльной дороге. Въехали в кустарник. Прозрачный ключ струился в чаще черемушника. Ветви низко нависли над головами. Ямщик хватал их и отгибал в стороны.

Из прохладной пади поднимались в гору вязкой от песка дорогой по опушке соснового леса.

Подул свежий ветер. Закачались ветвистые бровицы. Кустарник на обрывах гнулся к земле.

Из-за леса поползли облака, подернутые синевой. Небо обволакивалось со всех сторон.

– Быть дождю, – проговорил Захар. – Останови-ка коней, – тронул он кучера и полез из тарантаса. Разгреб сено, достал дорожный чепан[10]10
  Чепан – крестьянская верхняя одежда.


[Закрыть] крестьянской шерсти.

Ямщик проворно слез с облучка и суетливо пособлял купцу одеваться. Помог Захару залезть обратно, сам надел старый армяк[11]11
  Армяк (первоначально «ормяк»)? – верхняя, долгополая одежда из грубой шерстяной ткани (изначально из верблюжьей шерсти).


[Закрыть], перепоясался мочальной веревкой, вскочил на место, тронул волоками коней, озираясь на небо.

– Ну-ка, пошли…

Ветер налетал рывками, шумы волнами заходили в вершинах, деревья застонали, зашатались, лес зарокотал. Солнце скрылось, и небо затянуло тучами. Все кругом потемнело.

Издалека послышался раскат грома.

– Гроза, – молвил ямщик, оборачивая бородатое лицо.

– Вороти к Трофиму на кордон, – приказал Булавин.

Мужик приударил по коням. На перекрестке свернул с большой дороги на проселок.

Снова прогремел гром. Купец и крестьянин, сняв шапки, перекрестились. Из-за каменных гребней гор появилось черное облако. Захар, ухватившись за кушак возницы, оглядывал небо.

По краям грозовой тучи плясали лохматые обрывки облаков. Туча шла низко и быстро. Вокруг становилось все темней и темней.

Избушка лесника была недалеко, и дорогу кучер знал хорошо. Не впервой завозил он путников к Трофиму.

– Но-но, лодырь, ходи, – дернул старик коренника[12]12
  Коренник – лошадь, запрягаемая в корень, то есть в оглобли (при наличии пристяжных); средняя лошадь в тройке.


[Закрыть].

Не докончил он последнего слова, как молния переполоснула тучу наискось, разбежалась зигзагами вниз, столб огня упал в чащу леса, и невдалеке от проселка треснула и запылала высоченная кондовая лесина[13]13
  Кондовый лес – имеющий плотную, прочную древесину и малое количество сучков.


[Закрыть]. Гром покатился по всей туче и грянул над тарантасом купца коротко, но с такой силой, словно на небе выстрелили из громадной пушки.

Кони шарахнулись в сторону.

– Ну-ну, окаянные, запутались! – хрипло кричал ямщик.

Нахлестанная тройка помчалась вперед. Тарантас затрещал на колдобинах и буераках. Слышно было, как по лесу приближался ливень. Пылающая сосна озаряла дорогу красноватыми отблесками.

Вот туча начала заволакиваться дождем, западали, зачастили крупные капли, снова сверкнула молния, грянул гром.

Тарантас вылетел на поляну. За протокой чернела избушка лесника. Тройка неслась к жилью, кони летели во всю прыть, чуя пристанище. Ямщик только натягивал вожжи.

Залетел ливень, захлестал потоками воды, заплескался в тарантасе. Дорожный чепан Булавина и армяк возницы мгновенно вымокли.

Проехали мостик через рукав речки – лесник жил как бы на островке, – остановились у сторожки. Трофим, седой, но еще крепкий старик, выбежал встречать путников, накрыв голову и спину мешковиной.

– Здравствуй, здравствуй, любезный! Скорее в избу пожалуй, а тут уж мы с ямщиком управимся, – приговаривал он, помогая купцу выбраться из тележки.

Дождь хлестал вовсю. Булавин захватил кожаную сумку с деньгами и дорожными вещами, скинул в сенях намокший чепан и вошел в избу.

Там были двое башкир, незнакомых Булавину. Один из них лежал на лавке. Он с тревогой привстал, когда вошел Захар. Лицо у него рябое, а черные густые брови у переносицы приподнялись вверх, отчего выражение лица было жалобное. Оглядев купца, он успокоился и снова прилег, повернувшись лицом к стене.

Другой сидел на полу у печи и озабоченно осматривал старое кремневое ружье. Краснощекое лицо его выражало энергию и упорство. Близ табурета лежали мешочки с порохом и с пулями, шомпол, пыжи, сумка, охотничий нож. Все изобличало в нем охотника, завернувшего на перепутье к старому зверобою Трофиму, у которого было много друзей среди окрестных башкир.

Захар перекрестился на иконы и, не здороваясь с незнакомцами, пролез за стол, открыл сумку – проверить, не замочило ли дождем перепись товаров, купленных на ярмарке.

Захар был грамотный. Мальчиком он учился в крепостной школе, где из детей заводских крестьян готовили служащих конторы. После закрытия крепостной школы Захара за тридцать копеек в год доучивал церковный пономарь.

Вошел лесник, широкогрудый, коренастый старик с окладистой бородой.

– Давненько не заглядывал к старику, Захар Андреич! Все в своем занятии. Ну, рассказывай, откуда едешь, а я тебе пошабашить соберу щец да каши, баба-то у меня в лесу, с утра ушла, да, видно, бурю в шиханах[14]14
  Шиханы – горы, находящиеся в Башкирском Предуралье, недалеко от городов Стерлитамака, Салавата и Ишимбая. Они образовались более 260 миллионов лет назад. В палеозойскую эру современные шиханы были рифами: тогда в этой местности было теплое море. Ученые обнаруживают в скалистых частях шихан фрагменты древних животных, моллюсков, кораллов и водорослей.


[Закрыть] просидит.

Из русской печки лесник вытащил горшок со щами, сунул в него деревянную ложку, накрыл широким ломтем хлеба – подал гостю.

– Чем бог послал, не обессудь, Захар Андреич.

– С ярмарки еду, Трофим, с ярмарки, да от непогоды к тебе завернул, а то к ночи хотели быть на заводе, – окая, заговорил Захар.

– Да что ты, любезный, по ночам хребтом теперь не езда. Не ровен час, Могусюмка с башкирцами, слышно, опять в нашей стороне появился.

Снова ударил гром. Лесник и купец невольно взглянули в крошечное окно. Ливень лил с прежней силой. Избушка вздрагивала от порывов ветра.

– Могусюмка нам не опасен, – отвечал купец. – Он у нас на заводе ходит открыто, ему наших трогать не расчет. Могусюмка лошадьми живет, от него лошадникам беда, богатым башкирам, а на заводе какие кони…

– Не говори, Захар Андреич, давеча под Курк-аркой на караван налет был. Нынче по кочевкам ездили городские, читали бумагу: кто изловит Могусюмку, тому награду обещают.

– Разве поймают? – усмехнулся Захар. – Он ловкий…

…Дверь, отворилась, в избу вошел ямщик. Захар отдал ему остатки щей. Старик уселся у двери, поставил горшок на колени и жадно хлебал варево. Трофим подал кашу.

– А я ныне на сохатых ходил – тебя вспоминал… Под Арвяком на солончаках[15]15
  Солончак – тип почвы, характеризующийся наличием в верхних горизонтах легкорастворимых солей в количествах, препятствующих развитию большинства растений.


[Закрыть] каждый раз встречаю то табуном, то в одиночку. Солонцы лизать приходят. Отдыхай от ярмарки, да поедем зверя бить в урман[16]16
  Урман – лес.


[Закрыть]. А, Андреич, как бывало?

Снова налетел порыв ветра.

В лесу раздался треск, и слышно было, как падала лесина. Треск повторился снова и снова, по лесу деревья валились наземь, и гул от падения пошел по тайге. Дождь затих на мгновение и вдруг полил с новой силой.

– Бушует, – молвил Трофим – Вот с Хибетом собрался на охоту нынче, – кивнул он на башкира с ружьем. – На Бердагуловском курене житья не стало от медведей. Что ни ночь – то конь задранный. Куренный обещает нам[17]17
  Куренный обещает нам…? – Куренный заведовал выжиганием и доставкой древесного угля на завод.


[Закрыть] с Хибеткой награду от заводской конторы, если зверей отвадим. Хибет, выбьем, что ли, косолапых?

Тот, кого назвали Хибетом, положил ружье на скрещенные ноги, поднял голову и, прежде чем начал говорить, улыбнулся. Лицо его, за миг до этого озабоченное и суровое, мгновенно преобразилось. Глаза сощурились и заблестели лукавством.

– Ружьем стреляем, конечно, возьмем. Зверь куда девается? Наш будет, – молвил он.

– Хибет отчаянный, жизни не жалеет, – говорил Трофим. – Дед у него старик теперь, уж на охоту не ходит. Был Хибет еще мальчишкой, и дед был малость помоложе, так учил его с рогатиной брать зверя. Одна у нас беда, – хлопнул он по плечу охотника, – как деньги в кармане, так на завод: накупит вина и куролесит. Кругом нынче башкиры пьяницы пошли. Своего закона не уважают. Зря контора водкой торгует.

Хибет смущенно отвернулся и снова занялся ружьем.

– Отец у него Бикбай… Знаешь? Иван, ты, поди, знаешь?

– Как же, знаю старого Бикбая, – ответил ямщик. Но знает ли Хибетку – не сказал.

– У Бикбая кочевка недалеко, где башкирская земля начинается. Он теперь совсем переехать хочет. У него шалашик был тут прежде, приезжал только на лето, а нынче лес заготовил, хочет юрту строить. Поближе к заводу…

Трофим зажег лучину. Гроза проходила. Ветер стихал, гром гремел в отдалении. Дождь еще лил, но не так сильно.

Башкирин, спавший на лавке, зашевелился.

– Это кто у тебя? – спросил Захар.

– Проезжий человек. Видно, из дальних башкир, да не то больной, не то напуганный, все молчит да в углы жмется.

Башкирин на лавке поднялся. Жалобное рябое лицо его, помятое после сна, казалось еще более безобразным.

– Куда едешь? – спросил его Захар.

Тот развел руками и не ответил.

– Чего это ты?

– Бельмэем[18]18
  Бельмэем – не понимаю (башк.).


[Закрыть], – отвечал башкирин.

– Ну-ка, Иван, – молвил купец ямщику, – спроси, откуда он, куда едет.

Ямщик Иван был родом из Низовки, где все мужики толково объяснялись по-башкирски. Он спросил проезжего: тот что-то буркнул в ответ, поклонился леснику и вышел из избы.

– Озорной башкирец, не хочет отвечать, – сказал Иван.

Захар больше не любопытствовал и стал готовиться ко сну. Из сеней принес чепан, развесил на печи, снял со стены и постелил на лавке полушубок, положил в голову дорожную сумку, снял поддевку, стал молиться на образа.

Хибетка кончил возиться с ружьем и устраивался спать на полу у печки. Пока купец молился, Хибетка затих, чтоб не отвлекать русского. Лучина гасла, в избе становилось темно. Дождь стихал. Помолившись, Захар разулся, лег на лавку, укрылся поддевкой.

Тряская дорога, ливень, буря, лесной пожар утомили купца.

«А жаль, что не добрался ночью до завода», – подумал Захар и представил себе, как бы он приехал на завод, постучал бы в ставень и как бы встретила его жена… У него для Настасьи сережки дорогие куплены у московских купцов на ярмарке.

Сквозь дремоту слышал, как, хлюпая копытами по лужам, кто-то проехал мимо дома.

«Башкирец-то, верно, озорной, если ночью в путь торопится. И конь-то его, поди, ворованный», – мелькали у Захара обрывки мыслей.

Дверь скрипнула. Лесник зашел, задул лучину, кряхтя полез на голбец. Кучер храпел в ногах у Булавина, Хибет ворочался возле печки.

Снова вспомнил о Настасье. Представилось ему, будто плывет она в лодке по пруду. Феклуша гребет, а Настасья правит.

Потом вдруг ударил огонь с неба и попал в новую лавку.

«Слава богу, что обоз-то не пришел домой, а то бы все товары погорели!» – подумал Захар и побежал за водой к колодцу, но и оттуда вылетело пламя. А кругом дома загораются, и выхода нет с улицы…

– Андреич, родимый, проснись-ка, – шевелил купца в потемках кучер.

– Чего тебе? – очнулся Булавин.

– Неспокойно здесь, возле кордона в лесу недобрые башкирцы. Ты уж не засыпай, как бы худо не было…

Захар приподнялся, присел на лавке.

– Вышел я коней проведать, – продолжал мужик, – слышу, за протокой разговор. Я в стайке притаился. Слушаю: Хибета нашего расспрашивают про какого-то Гейниатку: куда, мол, и откуда проехал? Хибет им объясняет: мол, с вечера грозу пересидел у лесника, а уехал к ночи поздно, как прошла буря. Чую, недобрые люди. По разговору видать… Хибетка у них свой человек в здешних лесах. Либо конокрады, либо разбойники. После спрашивали Хибета, кто в избе ночует. Как он сказал, что купец с ярмарки едет, я кинулся тебя будить. Да уж больно крепок ты спать. Этак ограбят, а ты и не услышишь.

– Много их? – пришел в себя Булавин.

– В потемках не видать, а по голосам – человек пять или шесть, а может быть, и больше.

Захар стал всматриваться в окно. Дождь кончился. На небе ярко светили звезды. В лесу было темно. Черные иглистые ветви елей висели над рекой. По берегу, к мосткам – Захар различил – приближалась ватага людей.

На полатях завозился Трофим.

Булавин отвернулся от окна, пошарил под лавкой, нащупал сапоги, обулся.

Ямщик сидел здесь же на скамейке.

– Ну, Иван, – сказал купец, – наше дело держать ухо востро.

– Зря тревожишься, почтенный, – раздался с полатей голос лесника.

Он торопливо стал слезать, зашлепал босыми ногами по полу.

– Хибет – надежный парень. У башкирцев промеж себя свои дела идут, нам от них не беда. Не встречай их в темном лесу на хребте, а в моей избе от них худа не будет. Я их сейчас погоню. Вам, низовцам окаянным, – обратился он к ямщику, – всюду воры да беда, а сами-то… Ты не тревожься, Захар Андреич, я живо их успокою. – И лесник босой выбежал из избы.

В окне при свете звезд видно было, как он перешел мосток и присоединился к башкирам. Они долго разговаривали, размахивая руками, потом двое отбежали в лес, вывели лошадей. Башкиры вскочили в седла, и вся ватага поскакала через мосток к дому.

– Шабаш, Андреич, пропали!.. – завопил Иван и кинулся закрывать дверь.

– Будет дичать-то, – схватил мужика за ворот Захар. – Сиди помалкивай.

Всадники от мостка свернули в сторону и промчались берегом. Там, где протока сошлась на отмелях с главным руслом, перебрели реку, и вскоре их черные силуэты слились с дремучим лесом на другом берегу.

Трофим и Хибет возвращались молча. Оба прошли за угол избы.

Прокричал петух.

– Ну, слава богу, пронесло! – с облегчением молвил крестьянин. – А все-таки люди недобрые, да и за лешим-то Трофимом слава нехорошая ходит! Я сам не верил, думал, наша Низовка зря баласничает, ан и верно: с волками жить – по-волчьи выть…

– Либо съедену быть, – шутливо добавил Захар, довольный, что все обошлось благополучно.

Из сеней в избу вошел лесник.

– Хибетка где? – спросил Иван.

Трофим молчал. Мимо окна верхом на резвой лошаденке бойко проскакал вслед конной ватаге Хибет.

Захар проводил его взором и стал разуваться.

– Ложись, Иван, зря от тебя беспокойство, – сказал лесник и полез на полати. – Почивай, Захар Андреич, не тревожься. Я тебе говорю, спи спокойно.

– Спать-то спи, да глаз не смыкай… – ворчал в темноте Иван.

– Храпи, Низовка!..

В избе затихли.

Лесник поворочался на полатях.

– Наше место свято, – усмехнулся он.

Глава 2. Таш-Кушак

На другой день солнце перевалило за полдень, когда взмыленные, уставшие кони затащили тарантас Захара на вершину хребта под самые утесы.

Отсюда видно далеко вокруг. Внизу прогалины зеленели лугами, а дальше во все стороны тянулись бесконечные горные кряжи, сплошь поросшие дремучим краснолесьем. Только каменные венцы хребтов белеют над тайгой.

– После ненастья-то как выведрило… – обвел рукой небо Иван.

– А ну, остановись, – тронул его Булавин.

У него ноги затекли от сидения, и захотелось поразмяться.

По вершине хребта на много верст сплошным каменным поясом простерлись отвесные обнажения известняков. Башкиры в старину так и назвали весь хребет: Таш-Кушак – Каменный Пояс. Через узкий естественный пролом в скалах проходила единственная дорога из города на завод. Около въезда в него под крутизной, в сырой тени угрюмого гребня и стала тройка.

– Обожди, Иван, я на Каменку испить схожу.

– Смотри-ка там… Михайло-то Иваныч в малинниках, поди, уж дожидает! – крикнул вдогонку кучер.

Встреча со зверями неподалеку от большой дороги в те времена на Урале не была редкостью.

Захар полез с дороги в чащу. Сначала он шел по высокой и густой траве, влажной от вчерашнего ливня. Полуденное солнце высушило деревья, но земля еще была мокрой и топкой, как болото. Кое-где попадались вывороченные бурей лесины. Ураган с бешеной силой свирепствовал вчера здесь, на вершине хребта.

Дойдя до приметной скалы, стоявшей особняком от гребня, как каланча у заводской церкви, Захар обогнул ее и забрался на россыпь. Это и была Каменка, широкая «каменная река» – лавина обломков скал, задавившая полосу хребта от венца до подошвы.

Захар по шуму воды отыскал скрытый под россыпью падун и, прыгая по замшелым плитам, двинулся вверх. Вскоре он достиг глубокого провала меж тусклых розовых глыб. На дне его бил родник и ускользал под камни к невидимому потоку, таинственно и глухо бурлящему где-то в глубине россыпи.

Булавин осторожно слез и, утвердившись на шершавых каменюках, стал пить и умываться. Тут до слуха его явственно донесся стук копыт и крики. «Что за чертовщина, – подумал Захар, – откуда тут люди взялись?»

Он осторожно выглянул из провала и осмотрелся. На обрывистом выступе гребня, как раз над Захаром, появился смуглолицый всадник в белом башкирском кафтане. Захар узнал его. Это был Могусюмка. К нему подъехали двое вооруженных башкир в мохнатых шапках. Один из них протяжно заклекотал. Все трое некоторое время всматривались в даль, переговариваясь между собой.

Из леса ответил рог. Всадники резко завернули коней, зарысили над обрывом по каменному гребню Урала и вскоре скрылись за скалами. А с другой стороны за россыпью, в чаще затрещал хворост, послышались голоса.

Захар торопился к тарантасу. Чтобы не выказывать себя трусом, он вылез из провала и пошел по россыпи, время от времени перепрыгивая с камня на камень.

«Нет, быть не может, чтобы они на меня напали. Разве только не узнают?» – подумал он и поежился, чувствуя, что, не разобравши, могут влепить заряд в спину. Тут он быстро перебежал по россыпи и спрыгнул в чащу. Разыскал свой же след и по примятой траве пошел к дороге.

«Якорь его задери! Могусюмка у самой дороги стоит. Как бы не пограбил мои товары. Чем черт не шутит. Дружба дружбой, а табачок врозь. И ежели попадет им мой Санка с товаром, как бы не быть худу. Ведь раз на раз не приходится».

Захар вылез из зарослей на дорогу как раз в том месте, куда глядел, ожидая его, ямщик.

– Ну, Иван, давай погоняй! – сказал он, проворно залезая в кузов. – Трогай, да шибче.

– Эй, вы, эй, пошли!.. – подхлестывал кучер пристяжных.

Отдохнувшие лошади весело побежали по ровной дороге в ущелье. Черные, изветренные утесы, обросшие мхом и лишаями, повисли над головой. Через пролом выехали к другому склону. За грядой лесистых холмов стал виден завод.

Ярко синел просторный пруд, виднелись плотины с белыми водопадами, избенки рабочих. У моста густо дымит почерневшее от времени кирпичное «плавильное заведение» в две печи. За прудом, у нижнего поселка, на взлобке сопки деревянная церквушка с отдельной звонницей.

Верхнего поселка, где живут Булавины, за ближним лесом не видно…

– Ну, слава богу, скоро и дома, – молвил Иван.

– Обожди хвалиться, не доехал…

– Да уж тут рукой подать. Сколько мы с тобой, Андреич, отмахали?

– Да ты поторопись, Иван, поторопись.

Кучер подергал вожжой, помахал кнутом.

– Да, путь далекий… Бог милостив, авось целы-здоровы домой воротимся. Довезу тебя да подамся в Низовку. Давненько дома не был. Обозных дожидать не буду.

– Не боишься?

– Под Ломовкой кого бояться! Лихие люди нашу деревню объезжают… Конокрадов сами ловим. Лошадь пропадет – наши низовские под водой сыщут. Нынче и не слыхать, будто бы потише стало на нашей дороге. Да и Низовка теперь не та, что раньше. Мужики ружьями обзаводятся. Только ружей хороших нет: не продают нигде. Да и народу прибавилось: богачи у нас работников держат.

– А башкиры батрачат? Мне Акинфий сказывал: башкиры к нему нанимались.

– Есть и башкиры, но более заводские. Завод-то ведь вот… Я мальчонкой был, так он с той поры все одинаковый стоит. Народу прибавляется, а работа все та же. Парни-то и идут к низовцам в батраки. Да… Низовка растет, богатеет. – Он щелкнул кнутом по оводу, впившемуся в холку коренника, потом сел на облучок боком. – А тебе, Захар Андреич, надобно бы лавку открыть у нас. Что твой Санка? Ну, заедет перед праздником. Покуда малец-то распряжет лошадь, да объедет Низовку, да прокричит во все избы, что торговец приехал, – ан, товару-то и нету… После за всякой мелочью низовцу опять в завод на базар собираться.

– Народ у вас, Иван, неладный, – хитро сказал Булавин. – Мне еще отец покойный заказал беречься, как поеду торговать с Низовкой.

– Что ты, Андреич, да разве отцова торговля тебе пример! Старик, царство ему небесное, слова худого о нем не скажу, хороший был человек, но против тебя куда мельче в торговом деле. Ему лавкой хозяйничать, а твое дело – магазин! А про низовцев напраслину несут. Нет чтоб осмотреть нашу жизнь толково, понять, как она течет, как это деревня обзаводится скотом, конями. А урман корчуем, пашни на диких угорьях пашем, лесовщину рубим… уголь жгем… Но, конечно, уж зато за свое добро подеремся, не трожь…

– А лонской[19]19
  Лонской – то есть прошлый.


[Закрыть] год, сказывают, косняков сгубили. Это дело, за свое добро стоять, а проезжего в куль – да в омут.

– Напраслина, Андреич! Лонской год ничего такого не было. Давно этот грех, конечно, был когда-то, не скрою, переходца сибирского порешили. Ну, да то человек разве? Такая зверина. Он тебя в урмане-то сам за ломаный грош убьет. Да и давнина-то это стародавняя. А про ярославцев зря толкуют. Они сами кого хошь обидят! Ну, дело молодое, наши ребята разбаловались, да и шибанули их… Только все обошлось. Заказали им стороной ездить. А чтоб не забыли заказа, отвезли в деревню да при народе маленько постегали…

– А товар отняли?

– Да какой же у них товар! Кольца, ножи да косы. Одно слово, что товар. Пятеро купцов на пустом возу товар везли…

– Что же с тех пор косняки в Низовку не заглядывают?

– Все равно бывают, везут! Приедут, нашумят, накричат, а после скот падает, коровы дохнут… Ехали как-то Великим постом трое. «Откуда?» – спрашиваем. «Елабужские, – говорят, – синильщики, едем к башкирам холсты красить». «А где же куб у вас, в чем синить-то будете?» – «Куб, – говорят, – у нас еще с прошлого лета у башкиров остался. Там вся красильня». Ну и не стали мы их задевать.

Не согрешили в Великий пост. А после, язви их в душу, мор на скотину напал. Напустили! Вот и не трогай их в другой раз! Знаешь, переходцы всякие бывают. Иной только зовет себя торговцем и разговором на офеню похож, а на самом деле вор, конокрад, или с дурным глазом, или болезнь у его на лошади. Нечистый-то дух тоже не дремлет! Оттого, Андреич, нам полный расчет иметь своего купца, чтоб чужие мимо Низовки не шатались. Мы бы их живо отвадили. Есть, конечно, и в Низовке охотники торговлю открывать. Только дело это неспособное, какие они торгаши! Да и собираются долго. Вот один из ярославцев у нас на богатой девке женился. Смотри, упустишь, большого дохода лишишься. – Старик отвернулся и стал править на переезде через ключ. – Думай, Андреич… Санка твой сколько ни ездил к нам, цел остался. Расчет у нас лавку ставить.

– Обдумаю, после в Низовку заеду, на месте потолкую со стариками.

«Дернуло Могусюмку не вовремя бродить возле тракта, – думал Захар. – Долго его не было, а нынче опять объявился. Конечно, ежели у них, как Трофим говорил, промеж себя неспокойно, то обоз пройдет, хотя случиться может всякое. Надежда на Санку с мужиками. Я еще подумаю, да, может, найму людей, да сам выеду обоз встречать. Могусюмке мой товар не надо бы трогать. Он в лавку ко мне ходит, хорошо мы с ним обходились. С Санкой они чуть не приятели, и меня он знает».

…Однажды летом в магазин Захара явился Могусюмка. Он высокий, смуглый. Вошел и уставился как вкопанный на товары. Санка заметил его и учтиво спросил:

– Чего вам показать?

Башкирин помолчал и, склонив набок голову, приглядывался к штуке дорогого малинового шелка. Приказчик снял ее с полки и развернул чуть ли не во весь прилавок.

У Могусюмки глаза блеснули. Лицо его, круглое, доброе и серьезное, зарделось.

– Сколько аршин отрезать? – весело спросил Санка.

Могусюмка посмотрел на приказчика, потом на Захара и задумался, наморщив лоб. Вдруг он повернулся и спокойно пошел из лавки: видно, был не в духе.

– Эй, стой, обожди! – крикнул Санка. Бойкий торгаш, он никого не боялся, когда имел хороший товар под рукой, и не желал упускать случая познакомиться поближе с Могусюмкой, чуя, что дружба с ним пригодится. – Поди-ка сюда! Да иди, иди, подходи, не бойся. Акша йокх?[20]20
  Акша йокх? – Денег нет?


[Закрыть]

– Йокх! – решительно ответил Могусюм и покосился на шелк. В добром и кротком на вид башкирине трудно было угадать отважного удальца.

– Ну ничего… Мы тебе желаем уважение сделать, как много слыхали про тебя. Я тебе отрежу материи, а деньги, когда будут, привезешь или передашь мне через своих. Ты только посмотри, ну, посмотри, какой товар! Якши, что ль?

– Ладный! – мотнул головой башкирин.

Санка отрезал конец в аршин десять, свернул, подал:

– Держи, скоро бусы привезем, кольца… Приходи бабе выбирать…

Так и отпустил Санка на свой риск десять аршин малинового шелка. С тех пор Булавин не видал Могусюма. «Не может быть, чтобы обманул он приказчика… Ну да бог с ним! Это, может, и к лучшему».

Начались заводские пашни.

– Нынче заводские тоже больше хлебов засеяли. Прошлый-то год на этой поляне пустошь была, – заговорил Иван.

– А у вас больше сеют?

– У нас больше. Хотя сказать, что много, нельзя. Вот нынче в степи повидали с тобой хлеба!.. Недаром степной хлеб дешев…

Низовцы не только пашут землю, но и рубят лес, для завода и промышленников возят руду, осенью жгут уголь в огромных «кучах», а зимой возят его в коробах на завод. На низовских богачей батрачат башкиры. Заводская беднота ищет в Низовке кусок хлеба, трудится там за харчи.

По манифесту и по новым законам бывшие горнозаводские крепостные делились на два сословия: на мастеровых и сельских работников. Крестьяне окрестных деревень, Низовки и Николаевки, в недавнем прошлом такие же крепостные, как и заводские, записаны были в сельские. Они стали пахотными крестьянами и получили у завода землю в аренду. Появились в Низовке богатенькие. Некоторые низовцы стали кабалить башкир. Некоторые искали золотишко, зимой ходили на лис и на белок. Были богачи, которые все это старались скупать, чтобы перепродавать.

Заводские жили похуже низовцев.

После манифеста они не хотели принимать уставную грамоту, по которой следовало мастеровым платить за землю, считая землю эту своей собственностью. Земля нужна была им прежде всего, чтобы косить сено и кормить скот. Почти все пахали, сеяли хлеб, и это было большим подспорьем. Деньги, даже самые малые, были в те времена редкостью в кармане заводского. Объявили, что придется ему самому платить за покосы, и за пашню, и даже за ту землю, на которой стоит усадьба. Правда, объяснили, что за землю надо отрабатывать на заводе.

Начались волнения. Завод встал, люди не выходили на работу. Только домна дымила, как и прежде.

Шли разговоры в народе, что надо бросать старые места, уходить в степь, в орду, или к князьям-башкирам, или к казакам, там пахать землю, а мастерство бросать: оно никому, видно, не нужно.

Но все же народ остался на месте, не покинул родного завода. Лишь немногие ушли. Но завод стоял, и народ волновался, пока управляющий не объявил льготу заводским. Им разрешили два года пахать и косить те участки, что занимали они издревле. После этого все стихло. Завод заработал. Потом эту льготу продлили еще на несколько лет…

– А я, Захар Андреич, – повернулся Иван на облучке, – на старости лет жениться надумал… На Агафье Косаревой… Мужик-то у нее уж два года как помер, а баба еще подходящая. Нынче вернусь – свадьбу сыграем.

– Низовская? – спросил Захар.

– Как же, наша деревенская, – с гордостью проговорил Иван.

– Тебе лет-то сколько?

– Шестой десяток. Да ведь сказывают: годы – не уроды… Ты не гляди, что у меня борода седая. Ребята женаты, отделены. Сам хозяин.

Сзади послышался топот копыт. Захар встревоженно обернулся. По дороге скакал конный башкирин. Он быстро приближался. Это был здоровый парень в домотканой кубовой рубахе и в круглой мохнатой шапке. Он поравнялся с тарантасом и спросил Булавина:

– Большая лавка на заводе, ты хозяин?

– Я хозяин, – насторожился Захар.

Иван остановил лошадей.

– Могусюм догонять велел. – Он достал из шапки кошелек, туго набитый, и протянул Захару. – Бери, твоя лавка другой мужик есть, приказчик, что ли. Могусюмка говорил – ему отдай…

Захар расстегнул кошелек. Там были большие серебряные рублевые монеты. Могусюмка прислал много денег, гораздо больше, чем стоила материя.

– За что это ему? – спросил Иван.

– Могусюмка долг прислал, так, что ль? – обратился Захар к башкирину.

Тот кивнул головой, ударил ногами свою бойкую горбоносую кобыленку и во весь мах поскакал обратно. Потом, обернувшись, осадил коня и крикнул по-русски:

– Эй, прощай!

– Прощай! – отозвался Захар, приподнимаясь в тарантасе.

Башкирин ускакал. Тройка снова двинулась. Вдали за березами показались избы.