Текст книги "Могусюмка и Гурьяныч"

Глава 10. Падь лосей

Чуть свет Могусюмка с одним из своих джигитов, Мусой, и с Абкадыром отправились по лесной дороге. Они ехали быстро.

После полудня выбрались из лесу. Могусюм, ехавший в глубокой задумчивости, вздрогнул, привстал на стременах и стал вглядываться.

– Падь Лосей! – показал кнутом Абкадыр.

Он остановил лошадь и печально повесил голову. От усталости точно так же повесил голову его длинногривый каурый мерин.

Вокруг торчало множество пеньков, красных – от сосен, черных и серых – от лиственных деревьев и от берез, а между ними местами гнили ветви, хвоя, сломы и рос мелкий молодняк, а местами чернели пепелища.

Всюду, куда хватало глаз, были пеньки и пеньки. Целое море пней сливалось вдали в сплошную торцовую площадь. И только неподалеку от того места, где остановили своих коней путники, высилась огромная разросшаяся береза. Было ей уж много-много лет. Безмолвные ветви ее тяжело свисали над этим кладбищем леса. Лесорубы пощадили ее.

А в небе столбами стояли сине-белые кучевые облака. Тяжко парило.

Исчез лес, где провел свое детство Могусюмка.

Башлык тронул коня и поехал туда, где среди пеньков блестела вода. Могусюм помнил, как дед приводил его сюда охотиться. Старик из бревнышек избушку построил, должно что-то сохраниться. Могусюмка не поверил вчера Курбану, что могли вырубить один из самых дремучих урманов на Урале.

И вот нет его, от солнца скрыться негде. Палит и душит зной, как в Голодной степи.

Могусюм поехал дальше. Он оглянулся. Огромная береза стояла теперь к нему тенью и казалась черной в этот палящий солнечный день среди сосновых пней, которые блестели, как натертые серебряные монеты.

«Ах вот, вот это место! – узнал Могусюм. – Вон остров сохранился, отец плел там корчаги и рыбу ловил…

Ивы остались, корявые, старые, гнутся к зеленой темной гладкой воде.

Вот и заливчик. Инзер, Инзер-река! Любимое место наше! Но старой избенки и следа нет. Пепелища вокруг от костров. Тут жили лесорубы. Наверное, сломали и сожгли, когда уходили. Вот только кол березовый остался, столб, которым крыша в середине подпиралась.

Столб, столб, не думал я, что ты таким дорогим мне будешь, когда под крышей, тобой подпертой, спал я, и дедушкины сказки слушал, и мечтал, что большим вырасту и сам, как дедушка, в том урмане охотиться смогу!..»

Могусюмка слез с коня и подошел к столбу.

Подул ветерок. Но душно, душно здесь сегодня, так душно, что Кара-Батыр мокр, почернел еще гуще, блестит влажная шерсть. Саднит кожа у привычного к походам и тяготам Могусюмки. Муса отстал: он нашел мед в дупле, улей. На уставшем мерине приплелся Абкадыр. Конек у него совсем согнулся дугой. Но конек лихой, только вид невеселый, словно и коню печально. А ударит его Абкадыр пятками, приосанится, причмокнет, гикнет – и конь приободрится и такой бойкой рысцой пойдет по тропинке, что хоть на байгу[34]34
  Байга – скачка по пересеченной местности на длинную дистанцию у тюркских народов.


[Закрыть].

– Нашел знакомое место? – спросил Абкадыр.

– Нашел! – ответил Могусюмка безразлично.

– Ну вот, видишь, а ты не верил, – обрадовался Абкадыр.

– Ну, поедем! – сказал Могусюм и вскочил в седло, не желая больше смотреть на печальную картину. – А как, Абкадыр, тебе не жаль этого леса? – спросил он, когда кони зарысили вровень.

– Когда сами зарабатываем, не жалко. А если чужие рубят, конечно, плохо. Ведь у нас всегда леса гибли. Сильно выгорали. Слыхал про пожар, который был на Бурзяне? Мой отец маленьким был и помнил. А теперь там опять хороший лес вырос. Ведь вон, гляди, и тут молодняк уже растет. Только надо пеньки выжигать после рубки.

– А где эти лесорубы? – спросил Могусюм.

– На Синюхе! – ответил Абкадыр. – Тут недалеко. Вон… – Он показал рукой на темную полосу вдали.

Дальше серел купол Яман-Таш.

А горячий, как бы нагретый раскаленными от солнца пеньками ветер набирал силу, одинокая огромная береза закачалась вдруг и зашумела, огромные ветви ее заполоскались. Она волновалась над морем мертвых пеньков, как огромное черное знамя.

– Поедем на Синюху. Туда, где лес рубят. Лесорубы там сейчас живут?

– Нет, они теперь у реки рубят. А плохого им не сделаем? – с тревогой спросил Абкадыр.

– Нет…

Внизу река несла бревна. Ветви обрублены, блестят белые разрезы.

Могусюм уже давно заметил, что по Инзеру плывет лес. Богатство Урала уходило вниз по реке.

– А когда твой отец маленький был, русские тут были? – спросил Могусюм.

– Были! – отвечал Абкадыр. – Прадедушка наш продал тот лес, где теперь завод. Это наше место было.

– Не жалко было леса?

– Нет, он не обижался.

– Почему?

– Ты же знаешь, какая тут жизнь была! Тогда было не так, как теперь. Ведь ты подумай, какой тут был лес. И жили дедушка с братьями, и больше никого не было. И у них ничего не было, они только охотились. А вот приехали люди и привезли разные вещи. И люди стали строиться и делать железо.

Могусюмка когда-то расспрашивал об этом же своего деда. И дед и отец уверяли, что никто не обижался, очень довольны были, когда к ним пришли русские и поселились, охотно уступали землю, отдавали за бесценок.

– Никогда не думали, что будут потом теснить и обижать, – продолжал Абкадыр.

– И цены не знали на землю?

– Конечно, не знали. Тогда у нас не было железа, спичек, материи. Правду говорю, не вру, рады были… Потом были восстания и казни, сам знаешь… А может, ты тут задержишься? А мне надо домой. – Абкадыру не хотелось встречаться с лесорубами. – Ведь меня дело ждет.

Могусюмка не ответил. Абкадыр не решался больше беспокоить его и послушно ехал следом. С Могусюмкой страшновато, но покинуть его нехорошо.

Глава 11. Лесорубы

Шагах в двухстах от речки, у слабого ручейка, из леса, крытого дерном, устроен шалаш. Здесь живут лесорубы. Могусюмка, Муса и Абкадыр подъехали тихо и спрыгнули с коней. Мужики, сидевшие у костра, увидели их сразу всех троих вместе с конями и вскочили встревоженно.

– Здорово! – серьезно, но мирно сказал Могусюм по-русски.

Лесорубы ответили ему. Их было только четверо, все с бородами и в лаптях.

– Лес рубите? – спросил Могусюмка, присаживаясь к костру.

– Рубим…

Лесорубы потеснились у костра, пригласили приехавших садиться.

– Много леса сегодня нарубили?

– Как же, много. Старались! – ответил молодой мужик, видимо, желая обрадовать гостей.

– А какое тебе-то счастье? – спросил пожилой коренастый мужик с бородой во всю грудь, с карими глазами.

– Конечно! Чего жалеть! – с притворным безразличием ответил Могусюмка, но бородач уловил насмешку.

Мужики заметили, что это не простой башкирин. Понемногу разговорились. Рабочие жаловались на низкие заработки. Потом пошли рассказывать разные побасенки и забавные случаи.

Могусюмке понравился коренастый, широкоплечий рабочий с сединой в бороде. Он сказал, что зовут его Петр, а фамилия Шкерин. Шкериных много было и на заводе, и в Николаевке, и даже у Гурьяна есть один братан Шкерин.

– Вот ты говоришь, что много леса вырубил? – спросил его Могусюмка.

– Да, порядком…

– А чей это лес, знаешь?

– Как же. Знаю. Казенный! – молвил другой молодой мужик, в то время как старшие приумолкли.

– Нет, это лес наш!

– Чей же?

– Башкирский, – раздраженно сказал Муса, долговязый и худой, со скуластым небритым лицом и русыми усами.

– Да ведь разве ведомо, чей тут лес? – заговорил Петр Шкерин. – Это не наше дело!

– Нам как велят – мы рубим, – подтвердил другой бородач, маленький и курносый.

– Лес заводской. Планы есть, по ним известно, чей лес, – вдруг тихо и безразлично молвил до того молчавший длинноволосый мужик с мохнатыми бровями, с длинной пегой бородой. Из этой массы волос выглядывал толстый, бугроватый нос.

– Больше тут работать не будете. Завтра уходите отсюда, – сказал Могусюмка.

– Мы, пожалуй, и уйдем, – сказал Шкерин, – да ведь взыщут! Мы сами темные.

– Кто взыщет? – спросил Могусюмка у рабочих.

– Сидор Моисеич, десятник наш, – ответил Шкерин. – Да вы кто такой будете, как ему сказать?

– Скажи, Могусюм сказал, что тут урман рубить никто не смеет!

Мужики в страхе переглянулись.

Про Могусюмку и они слыхали. Все посторонились, давая гостю побольше места у костра. Длинноволосый подобрал полы своего армяка: видно, и он струхнул. Курносый заулыбался заискивающе.

Лес вокруг был темен и грозен. Угроза Могусюмки – темней леса.

– Мы, пожалуй, ушли бы, – молвил Шкерин, – да, видишь, Сидор утром приедет.

Могусюмка не ответил.

Вскоре он поднялся. Муса подвел лошадей. Башкиры вскочили в седла и ускакали.

Мужики еще надеялись, что дело обойдется. Не могут башкиры лишить их заработка. Но утром они посоветовались и решили уйти.

Рабочие собрали вещи, взяли топоры и вереницей двинулись по бревенчатой гати, которая проложена была на топкой, кочковатой земле среди стен елового леса и уходила вниз, к речке. Там стояла лодка.

В это время из леса выехали башкиры. Могусюм приостановил коня у потухавшего костра. Он понимал, что бородачи ни в чем не виноваты. Лес остался такой же, как всегда, дремучий, седой, с косами седых мхов на елях, а не радовал. Даже как-то жаль стало, что люди ушли.

Вспомнил, что вечером вместе сидели у костра, рабочие жаловались, что плохо живут, им не платят вовремя, обсчитывают, хлеба нет. Никакого зла к лесу, ни желания обидеть, унизить башкир у этих людей не заметно. И вот они ушли, стало пусто.

Башлык услыхал какой-то шум, голоса внизу, куда покатой лестницей ушла гать.

– Еще одна лодка подошла, – сказал Муса.

– Сидор приехал! – молвил Абкадыр озабоченно.

Вскоре на гати появились рабочие. Они шли обратно.

Впереди шагал бритый мужик в рубахе, подпоясанной ремнем.

– Ты какое имеешь право сымать людей с дела? – спросил он у Могусюмки.

Могусюм понял, что это явился Сидор.

Могусюмка вместо ответа тронул коня и наехал на десятника. Тот споткнулся и упал.

– Ты что, сволочь? – живо поднялся Сидор и с силой рванул узду.

Могусюмка спрыгнул.

– Зачем коня трогаешь?

– Хватай его, братцы! – хрипел десятник.

– Лес не твой! Какое право имеешь рубить? – тряся Сидора за ворот, сказал башлык.

– Ты что? Что хочешь? – хрипел Сидор.

– Нет, слышь, ты не разбойничай, – подступил молодой бородач.

Сидор вырвался и, ни слова не говоря, побежал по бревенчатой дороге к берегу.

– Кидай топоры! – приказал Могусюмка лесорубам.

У Сидора был такой вид, словно побежал за оружием, но, добравшись до лодки, он отъехал от берега, что-то крича рабочим.

Муса повесил ружье на плечо. Абкадыр тяжело дышал, бессмысленно глядя на все происходящее. Он проводил рабочих на берег и потихоньку сказал длинноволосому, что сам тут случайно.

Когда Абкадыр вернулся наверх, Могусюмка сидел у потухавшего костра. Муса целился из ружья в горбоклювого кобчика на дереве, но не стрелял, а опускал ружье, потом снова целился.

Могусюмка заметил виноватый вид Абкадыра.

Муса – дальний, он бродяга, а Абкадыр здешний.

Борьба за лес, за свободу так, как представляли ее старики, теперь была бесполезна…

Глава 12. Куль-Тамак

Богатые говорили про Могусюмку, что он грабитель, конокрад. Баи толковали про него, что он награбил и скрыл в горах сказочные клады. А бедные знали, что Могусюм помогает им. При всей той силе, которая заключалась в одном его имени, Могусюм жил скромно, пренебрегая богатствами, что попадали ему в руки.

Ему отрадней избавить человека от беды, чем притащить в дом что-нибудь, разжиться, разбогатеть.

Бывая во многих местах, Могусюм всюду примечал что-нибудь полезное. Он пахал, как самые хорошие земледельцы.

На заводе железо куют, делают ножи, топоры, закалку производят – Могусюмка умел не хуже заводских отковать сошники для плуга, нож, мог сварить в яме железо из руды.

Он подолгу отлучался из дому, где хозяйничала родственница-старуха.

Так вот и получается: хозяин он хороший, а скот пасут соседи. Он приедет, покормит, поласкает телят малых, жеребушек подержит в руках – вот и все; дом стоит начат, хорош, но не достроен.

Едет теперь Могусюм домой в маленькое селение в глубине лесов, в горах. Называется это селение Куль-Тамак. Там все его богатство. Там пашня, скот, кони. Там его невеста, дочь старика Ирназара.

Ночевал Могусюм в урмане, утром слушал пение птиц и сам высвистывал их мотивы, перекликался с ними, перелетающими с дерева на дерево совсем близко, так что достать можно. Стал туман рассеиваться, птицы распелись, раскричались.

Башлык вскочил, нашел своего стреноженного жеребца, оседлал и вихрем промчался по берегу над обрывом речки, у которой ночевал. Спустился вниз, перебрел ее; в два прыжка Кара-Батыр вскочил на обрыв. И помчался Могусюм туда, где над лесом высились каменные хребты Уральского гребня. Когда ближе подъехали, солнце заслонилось ими, и огненными столбами вырывался его свет из-за громадных, стоймя стоявших камней.

Могусюм давно не видел Зейнап. С тех пор, как свадьба решена, она стала беседовать с ним открыто. Нет теперь охоты гарцевать в других селах. Только в Куль-Тамаке любит он промчаться шайтаном мимо окон Зейнап и осадить коня у самых ворот.

Его тревожил Гейниатка. Он, конечно, может привести казаков.

До сих пор в Куль-Тамаке среди девственных лесов у Могусюмки было надежное убежище. Всеведущий кантонный начальник и юртовой старшина, зная про Куль-Тамак, ничего не сообщали начальству. Старик Ирназар, считавшийся старшим в поселке, откупался от старшины богатой взяткой, так что до сих пор жители Куль-Тамака государственных налогов не платят, а обходятся тем, что ежегодно отправляют старшине подарки, или, как они называют, ясак.

На карте губернии нет этого селения. Башкиры-соседи, конечно, о нем знают. Девушки-соседки собираются на свадьбу в Куль-Тамак.

Скоро, скоро свадьба! Скоро веселые свадебные игры…

«Привезу Ирназару калым, – думает Могусюм. – Старик не неволит меня, но я сам знаю, что нельзя без калыма».

Окрестные леса изобилуют зверьми, дичью, пчелами. Культамакцы охотничают, пашут, разводят скот. Зимой живут в бревенчатых домах, на лето перебираются в войлочные юрты, разбивая их тут же, поблизости. Могусюмка первейший неутомимый охотник. Урман – его клад, богатство. Верно люди говорят, что у него есть клад!

Изба Ирназара стоит на берегу реки. Под утесом стремится чистейший поток. Изба с двухскатной крышей. Вместо обычных сходней старик приладил крылечко. По крыше над входом и на коньке укрепил черепа съеденных лошадей.

Могусюмку ждали, и вот нагрянул он с товарищами. В зимней избе Ирназара собрался табын – круг гостей.

Горит печь. Трещат, искрятся дрова. В полутьме на нарах, крытых яркими войлочными коврами, угощает Могусюма смуглолицая красавица Зейнап. Она делает все серьезно, старается выглядеть как настоящая хозяйка. На лице выражение строгости. Только изредка, когда Могусюмка или дедушка Шамсутдин скажут что-нибудь очень смешное, она улыбнется по-детски, но тут же спохватится, обведет взором гостей, как бы опасаясь, что заметили ее улыбку, опять станет построже, губы сложит бантиком, брови нахмурит, потом опять забудется и то смотрит на жениха косо и настороженно, то с любопытством слушает его, осматривает лицо украдкой. Засмотрится и опять улыбнется.

Коралловый тяжелый нагрудник, как красный панцирь, плотно облегает грудь. Как красный чешуйчатый шлем, на голове ее кашмау[35]35
  Кашмау – башкирский национальный головной убор замужних женщин.


[Закрыть] из кораллов. Дорогие серьги, янтари, мониста[36]36
  Монисто – традиционное женское нашейное украшение из жемчуга, монет, бляшек, бисера, бус.


[Закрыть] с дымчато-палевыми камнями в червленых серебряных оправах надела она сегодня. В этом панцире из драгоценностей невольно хочется быть поосанистей и построже. У Зейнап тяжелые светлые косы. Когда она распускает волосы, то целые потоки льются ей на плечи. Она все старается придать выражение бесстрастности своему широкому, ярко-румяному лицу с густыми черными бровями, но не удается. Так и брызжет огонь из ее прищуренных глаз, ждет она плясовой. Хочет выказать удаль… Скоро, скоро свадьба, начнутся шутливые драки девушек-подружек с женихом и его дружками из-за невесты.

По избе, укрыв колени вышитыми полотенцами, расселись гости. На скатертях поставлены напитки, яства: водка в бутылках, кумыс в бочатах, брага в кожаных турсуках, топленое масло и сметана, жареный ячмень, сыр, мед в остроголовых посудинах, пресные лепешки.

Могусюмка играет на курае, заливается, как соловей. Плавно струится мелодия, словно родник журчит по камням.

 
Богатырь Салават молодой,
Камчатная шапка на твоей голове, —
печально затянул однообразный напев старик Ирназар.
В степном Урале пал прошел,
Стоит горелая трава
В руках горячего коня не удержать, —
высоко выводил он своим старческим, дрожащим голосом.
Смелый батыр Салават
На боярские усадьбы палы пускал…
 

Песнь оборвалась. Женщины внесли котел с вареной бараниной.

– Эй, куллама, куллама готова!

– Бешбармак, бешбармак! – засмеялся Могусюм. Лапшу и вареное мясо разложили в чашки. Кулламу ели руками, за что и прозвали ее «бешбармак» – «пять пальцев». Ирназар повел сказ про старину.

– Жил на реке Симе в горах Юлай-старик, башкирский старшина.

Тихо заиграл курай. Печальный напев сливался с печальным рассказом Ирназара:

– Заводчик Твердышев узнал, что в земле его железа много. Пришли на Сим солдаты, погнали Юлая с земли. Не хотел уходить Юлай-ага. Собрал он своих башкир и стал воевать с заводчиками. Юлаевых джигитов побили и выгнали с Сима. Ушел старик на новое место и стал горевать. Но был у него сын Салаватка. Малый умел складывать песни и красиво играл на курае. «Не горюй, атый, – сказал он. – Вот я подрасту и прогоню Твердышева, тогда мы вернемся в родной урман и заживем в горах на реке Симе…» Пятнадцати лет от роду Салаватка батыром стал. Когда в степи Пугач собирал народ с горных заводов, звал с собой башкир. Послал гонцов к Салавату…

Старик рассказал, как Салават с войском пришел на помощь к Пугачу, как вместе они сражались, как погиб Пугач, как Салавата в лесу окружили. Долго сражался он, обломал палицу, так много врагов зарубил, что совсем иступилась шашка. Остался Салават без оружия, забрали его, заковали в кандалы и увезли в Уфу. И сидел он там за решеткой в колокольне, пел песни. Башкиры ездили в город – слыхали.

Снова запел старик:

 
С ружьем ходил к Миассу-озеру,
Да врагов было много, побить не удалось.
Хоть и не мог я неприятеля уничтожить,
Но живой пока надеждой живу.
 

Тут дедушка Шамсутдин, тощий, худенький старичишка с седой бороденкой, с единственным зубом, торчавшим сбоку из его оскаленного рта, спросил:

– А знаешь ли, как у башкир для самого первого завода землю купили? Один раз приехал купец. С ним вместе девка молодая, красивая приехала. Этот купец хитрый был человек. «Подари мне земли», – попросил он башкирского родоначальника. «Скажи, сколько же тебе надо земли и зачем?» – спросил тот. «Да совсем немного». – «Зачем тебе?» – «Девку мне надо замуж выдать, и жених у нее есть, да по нашему закону нельзя свадьбу на чужой земле справлять. Я бы на малом клочке молодых повенчал». Родоначальник подумал и сказал: «Чтобы жениться, не много земли надо». «Конечно, – ответил купец, – я много не прошу. Дай мне столько земли, сколько прикроет лошадиная шкура».

Родоначальник согласился. Убил купец лошадь, освежевал ее и разрезал шкуру на тонкие релши[37]37
  Релши – ремни.


[Закрыть], а потом связал их и обвел огромный круг. «А теперь эта земля наша», – объявил он и велел уходить старым жителям.

– Это сказка!

– Часто я такие рассказы слыхал, – с печальной насмешкой сказал Могусюмка, – каждый по-своему рассказывает. Кто говорит, что шкуру медведя разрезали, а еще я слыхал, будто так землю татарский хан в свое время отнял.

Старики стали спорить с ним.

Могусюм запел тонко и протяжно:

 
Вырубаются наши леса,
Только на Куль-Тамаке тихо,
Не звучит топор.
Неужели и сюда дойдут лесорубы?
Жаль, сердцу больно…
Но настанет время, и снова будут великие
Леса на Урале,
Зашумят сосны…
А пока будем веселиться.
Пока еще далек от нас враг-топор,
Откованный на заводе.
 

Заиграл курай, ударил барабан, зажурчала плясовая. Могусюмка играет на дудке и сам гудит, подыгрывает горлом в такт песне:

 
Шауря, Шауря, Шауря – сноха,
Приду ночью к тебе целоваться, —
 

грянули хором джигиты. Весь табын хлопает в ладоши. И вот красавица Зейнап вышла, и видно: она маленькая, стройная, легкая. Развела руками, как бы говорит: «А ну, посмотрите на меня», – легко, дробно застучали каблучки татарских сапожек, и засверкал взор ее.

Светало…

В разгар веселья двери распахнулись.

– Полиция! Казак! – дико закричал, вбегая, молодой парень в меховой шапке.

– Как – полиция? – яростно воскликнул Могусюм.

Он с ночи поставил караульных на двух тропах. Откуда взялась полиция, он не знал. Где-то поблизости в самом деле грянул выстрел.

Из губернского города на поимку Могусюма было послано два конных взвода. Один – из башкирских казаков, которые могли быть очень полезны в глухих лесах, другой – из уральских казаков. Станичники-уральцы тоже знали леса, умели читать следы, проходить по глухим чащам.

Гейниатка взялся провести отряд глухими тропами – там, где нет башкирских кочевок, чтобы люди не предупредили Могусюмку. Идти пришлось без карты.

На третьи сутки отряд, перевалив хребет, затаился в долине, густо заросшей чернолесьем.

Внизу за вершинами деревьев поблескивал огонек. Гейниатка уверял офицеров, что это и есть убежище Могусюмкиной шайки.

Чуть забрезжил рассвет. Полицейский офицер и казачий есаул решили послать разведчиков вместе с Гейниаткой.

– Востриков! – позвал есаул Медведев.

– Слушаю, ваше высокородие, – вытянулся шустрый полицейский урядник.

– Пойдешь в разведку. Возьми с собой Любахина. Осмотрите подъезды.

Полицейский и казак стали собираться. Сняли шашки, лошадей оставили коноводам.

– Выгляжу нынче апайку…[38]38
  Апайка – башкирка (жарг.).


[Закрыть] – потихоньку балагурил Любахин, тучный чубатый казак с сережкой в ухе.

Казаки засмеялись.

– Эй, там… – подбежал молодой хорунжий Сайфутдинов. – Я вот вас!..

С разведкой пошла собака Вострикова.

Казаки разбрелись по высокой траве, рассаживались на замшелых каменных плитах. Ложиться и спать не дозволялось.

Все были настороже. О Могусюмке известно было, что этот разбойник неуловим и отважен.

Между тем разведчики напоролись на караульного. Едва собака учуяла его, как Востриков провалился в какую-то яму, прямо на спавшего башкирина. Началась драка. Караульный закричал по-башкирски. Другой караульный, сидевший на другой тропе, ближе к селению, услыхав крики, вскочил на коня и помчался к дому Ирназара. Тем временем казакам что-то померещилось. Они выстрелили несколько раз. Тотчас же поднялась вся полусотня.

– На коней! – скомандовал есаул.

Казаки выскакивали из травы и, позвякивая стременами, прыгали в седла.

Гуськом на рысях они промчались узкой тропой. В голове, пригнувшись к гриве и полузакрывая лицо локтем, гнал жеребца через колючую хвою есаул Медведев.

За пихтачом началась гарь. В завалах стволов и коряг, оплетенных молодой порослью, тропа пропала. Всадники сбились толпами. Спотыкаясь и сбивая лодыги, казачьи лошади лезли целиной. Чуть занялась заря. Впереди на западе небо наливалось сиренью, лес и сопки – багрянцем. Миновали гарь. Спустились на равнину.

– Хлеб зреет у этих разбойников! – удивился Медведев. – Порядочные пашни.

Вдали белело озерцо. Разведчики вскочили на своих подведенных товарищами коней. Казаки на всем скаку вспенили неглубокий, но стремительный поток, лязгая мокрыми подковами по гальке, поднялись на другой берег.

Напротив, на холме, у подножия крутой сопки, чернели поодаль друг от друга три бездворые башкирские избенки. Это и был Куль-Тамак. Липняк в ложбине, каменная россыпь по косогору.

– Братцы, – крикнул есаул, – окружай деревню!

Полусотня стала растягиваться. Сайфутдинов вытянул жеребца плетью и поскакал вперед. Припав к лукам седел, казаки разогнали коней, залихватский свист разнесся по долине, и отряд с гиканьем и воем ворвался на холм.

Гребни гор, обступивших котловину, покраснели. Было совсем светло.

Могусюм, Хибет, Усман, Муса, Ирназар, Шамсутдин встретили врагов кто на коне, кто пеший. Могусюм хотел поймать коня, но не успел. На поселье налетел целый вихрь. Могусюмка выстрелил. Полицейский задыбил скакуна и грохнулся о землю. Казак кинул аркан. Казаки кинулись к башлыку. Это были сильные, ловкие люди, сидевшие в седле не хуже башкир и киргизов и привыкшие и отбиваться, и совершать самые отчаянные налеты. Могусюм вскочил и могучими руками разорвал кожаную петлю. Один из башкир в форме уцепился за его ружье. Востриков и Любахин кинулись на помощь башкирским казакам.

– Сам! Сам! – заорал один из них, рослый и плечистый, хватая башлыка за руки.

Востриков уцепился за башлыка. Дула уставились на Могусюма, но он озверел, глаза его безумно блуждали, и он, обезоруженный, но могучий и страшный, стал бить Вострикова.

Могусюма с трудом связали.

Подъехали офицеры.

– Пымали, ваше высокородие… – сказал, еле дыша, Любахин.

– Покажи-ка!

– Вот, в полном виде! – вытянулся бледный Востриков. – Еле словили!

– Он ли?

– Он! Он! – отозвались казаки.

Офицер тронул повод, подъехал ближе.

Могусюм смотрел пустым взором, как бы ничего не соображая, что случилось, или не веря, что в жизни его могла произойти такая перемена.

– Держать крепко! – велел Медведев.

Он слез с коня и подошел к Могусюмке.

Медведев попытался заговорить с ним.

Могусюмка, казалось, не видел, что казаки ловят его любимых жеребушек, теленка, которого ласкал он и берег, надеялся вырастить могучего быка. И любил его за памятливость, ласковость, разум в глазах, за то, как языком лизал он руку Могусюмки, что знал его, был предан. Но сейчас не жаль ни телят, ни жеребушек. «Зейнап, Зейнап! Что с ней, что с ее отцом?» – думал он и поэтому задрожал, и сквозь веревки пытались рваться его стальные руки. В уме ожили все рассказы про ужасы и пытки, которым подвергали в старину повстанцев. Не за себя он боялся. Он страшился бесчестья невесты.

Казаки рыскали по дворам. Они искали клады спрятанных богатств, но всюду видели бедность.

Старик Ирназар вошел в дом.

– Не смей выходить! – велел он дочери и схватил со стены двухзарядный пистолет.

– Куда ты? – в ужасе спросила Зейнап. – Куда ты, отец?

Старик снял с себя кинжал и отдал дочери.

– Храни его… И не выходи!

Он подозвал бабушку Гильминису и что-то сказал ей. Спрятав пистолет под халатом и согнувшись, старик, стараясь казаться слабым, быстро вышел и направился к толпе казаков. Те обступили пленных. Гейниатка заговорил с Могусюмом:

– Вот теперь ты знаешь, как меня обижать… Теперь ты связанный в тюрьму попадешь…

Рябой, веселый и наглый, он смеялся в глаза Могусюмке. В этот миг Ирназар подошел к Гейниатке, приложил пистолет. Грохнуло два выстрела.

– Бра-атцы… – изумился ражий звероватый казак с белесыми усами, когда Ирназара крепко схватили за руки. – Ведь это тот самый, что из Магнитной маток угнал!

– Сыми-ка малахай-то… Он. Ей-ей, он!

– Мотри-ка, куды метал!

– Старый ворюга… Давненько тебя ищут!

– У-у… пропасть!

– Сказывай, где кони с Магнитной?

– Тут все они! Вот где конокрадская пристань! И смеет убивать честного башкирина!

– Говори! – замахнулся на него ражий казак.

– Ничего не знаем, – смиренно отвечал старик, поблескивая из-под седых бровей черными глазами.

– Под Магнитной был? – подскочил Востриков.

– Бельмэем! – упорствовал Ирназар.

– Врешь, все понимаешь, зверина, – схватил старика за грудь казак. – Ты по-русски не хуже меня говоришь.

– Разворошить все гнездо!

Казак ударил старика кулаком наотмашь. Тот повалился на землю.

– Бей, бей! – закричали и русские, и башкиры.

– Говори, где клад? Где все спрятано?

Началось избиение.

– За коней тебе! – Ражий казак поднял ногу и с силой ударил старика каблуком в лицо.

– Бей его! – кричал молодой татарин. – Конокрад!

Каждый хозяин боялся и смертельно ненавидел конокрадов. Многие из тех, что били старика, – и татары, и русские, и башкиры, – имели большие табуны и были землевладельцами, держали батраков. У них свои счеты с лесной вольницей.

– Прекратить самосуд! – заорал Медведев, замахиваясь на своих казаков нагайкой.

Он вошел в дом, где лежала Зейнап. Девушка некоторое время была как в безумии, но вдруг, схватив кинжал, кинулась на Медведева. Любахин, бывший здесь же, ударил ее изо всей силы по руке. Кинжал выпал. Казак схватил башкирку, но она вырвалась и кинулась бежать.

– Ах ты, язва! – ругался Любахин, которого она царапнула все же кинжалом по руке.

Востриков, стоявший у крыльца и видавший все это, сдернул с плеча ружье и уже было прицелился.

– Ты что это? – выходя из юрты, спросил Медведев.

– Дозвольте, ваше высокоблагородие, – ухмыльнулся казак, кивая на убегавшую в лес башкирку.

– По бабе-то?

– Так точно.

– Я тебя… сукин сын!.. – пригрозил есаул, прижимая руку к царапине. – Далеко не убежит…

Вокруг Могусюмки стояла толпа.

– Где клад? Где богатство? – спрашивали казаки.

– Где спрятал, спроси, – подбивал их Любахин, сам не знавший по-башкирски.

– Не богат он, нет у него ничего!

– Нищета, – заметил кто-то.

Казаки дивились удальцу, который рисковал жизнью, а сам жил, как бедный мужик. Ночью часовые услыхали, как Могусюмка запел.

Он пел, что скучает, жалеет, любит Зейнап, что ее скроют родные леса. Потом запел, что леса гибнут, но настанет время, снова будут великие леса на Урале, зашумят вековые сосны.

– Видишь, как поет, – говорил Востриков, подходя к часовым. – Что он поет? – обратился он к казаку Михрюкову, понимавшему по-башкирски.

– Так, пустяк… – ответил Михрюков, хотя его сильно волновало пение удалого башкирина.

– Нет, это не пустяк, – усомнился Востриков.

Не спали и башкирские казаки и, не говоря друг другу ни слова, слушали Могусюмку. И вдруг где-то наверху, на огромной скале, что стеной стояла сразу за потоком, послышался женский голос. Он прозвучал во тьме, как с неба. Могусюмка стих, вслушиваясь.

– Могусюм, – кричала женщина, – убеги!..

Часовые всполошились. Подложили дров в костер. Огонь вспыхнул ярче. Из тьмы вверху проступила скала. Внизу виднелась пена потока.

Могусюмка что-то закричал.

– Молчать! – заорал на него один из казаков.

– Завяжи ему рот! – велел есаул.

Через час слышно было, как женский голос что-то тихо пел вверху.

На другой день пойманных повезли. Когда въехали в лес, Могусюмка вдруг воскликнул, обращаясь к казакам и показывая на лес вокруг:

– Вот мой клад! Смотрите, держите меня крепче, все равно убегу…