Текст книги "Могусюмка и Гурьяныч"

Чернобородый Исхак смирно сидел на табуретке и слушал внимательно.

– А вот Исхак собрался Могусюмку ловить, – с оттенком насмешки сказал Иван. – Офицер и какой-то башкирский князь приехали. Они стоят у Акинфия. Ты зайди к Акинфию, потешь его. Всех нынче заставляют идти ловить Могусюмку, подняли соседей всех. Шигаевцы не хотят… Вот Исхак и тот боится… Хамза тоже идет. Да, знаешь, ведь шигаевские с Могусюмом приятели. Абкадыр ездил с ним в горы, дружил, а сейчас его заставляют ловить. Он противиться не смеет, грозят ему тюрьмой. Не любит Хамза Могусюмку, а боится. Смотри, Исхак, ведь башлык удал, попадешься ему там в лапы, не рад будешь. Он тебе вспомнит и коней, и полозки от санок. Нынче, говорят, муллы в степи волнение подняли, киргизов смутили и в нашей стороне проходили. Война будет, вот и моя Агафья с ухватом на войну выступит, – сказал Иван про свою жену, которая уже поднялась и хлопотала у печи.

– Вишь, не баба, а солдат! Эка сила! – хлопнул старик ее по спине.

– Да не хватайся ты, бесстыжий! – шлепнула мужа по руке Агафья, не старая еще баба, с длинным, вздернутым носом, одетая в несколько пестрых юбок.

– Эх, и стыдлива у меня молодуха! – осклабился Иван. – Все как девка. Не гляди, что двух мужиков схоронила…

– У-у, старый, постыдился бы, срамоту какую несет!..

Проговорили до света. В окне из тьмы стали проступать строения.

– Это у тебя новый амбар? – кивнул в окно Булавин.

– Только закончил. Хлеб здесь держу. Хотел конюшню строить, да хлебный амбар нужнее. А коней пасем у башкир в урмане.

Утром Захар пошел к Акинфию. Башкирский «князь» оказался человеком известным. Это не князь, а купец Гулякбай. О семье богачей Темирбулатовых из степной Башкирии Захар слыхал не раз.

Акинфий, коренастый, бородатый, угрюмый, сказал, что тоже идет ловить Могусюма. Он звал с собой Захара. Акинфий – знаток здешних лесов, ему обещали в городе медаль, если поймает.

Была и другая причина: Султан просил Акинфия, прислал брата. Сам Султан шел с другим отрядом из города.

Захар подумал, что у богачей Темирбулатовых, у Хамзы, Исхака свои счеты с башлыком, но каково Абкадыру идти на друга своего и приятеля. А таких, как Абкадыр, сотня. Всех, видно, подняли нынче по деревням. Похоже было, что Могусюмке пришел конец. Захару жаль было башлыка. Он еще надеялся, что тот уйдет, если вовремя спохватится.

Глава 39. На хребте

– Хибет, – крикнул со скалы Кагарман, – солдаты идут!

Нукатовский кузнец бросил свою кузницу и ушел с Могусюмом. Султан указал на него, как на подстрекателя и бунтовщика, в доме у которого скрывался лазутчик. Теперь он и сам не рад, что ушел, но уж делать нечего.

Хибетка спрыгнул с лошади и стал карабкаться вверх по отвесу. Потихоньку забрался на венец, залез на верхний камень, нахлобучил шапку и стал всматриваться в даль.

День ясный, с утра стоял мороз. К полудню потемнело, но подул холодный ветер. На венце жгло лицо.

Заснеженные утесы круто ниспадали к долине. Побелевшие гряды гор тянулись во все стороны, куда только глаз хватал. На горах чернели обрывы каменных гребней.

Внизу дорога, чуть намеченная в свежем снегу, вилась по склону, спускалась в пустынный лог и чертой пересекала его наискось.

Хибет прикрыл глаза ладонью, глядеть было больно: снег и солнце слепили.

– Где, сказал, солдаты идут?

– Вон, по дороге из лесу.

Действительно, с «азиатской» – «бухарской» – стороны хребта из соснового леса выползли черные точки. Это сани, в них едут солдаты.

– Верно, солдаты, – подтвердил Хибет.

Он спустился вниз, вскочил на коня и поскакал.

Немного погодя из леса к гребню подъехала группа верховых башкир. Они спешились, полезли наверх. Первым достиг венца башлык. Он с жадностью стал наблюдать приближение войск.

Внизу по дороге ехало десятка два кавалеристов. Это казаки. Следом двигались пехотинцы на нескольких санях. Оружие блестело на солнце.

Башлык и его товарищи прятались за буреломом, в россыпи, залегали меж обломков скал по вершине.

…Среди джигитов Могусюма пошли в это лето раздоры. Началось с того, что башлык узнал, как Бегим обманул Гурьяна. Могусюм потребовал, чтобы Бегим все рассказал. Бегим уверял, что желал хорошего, советовал Гурьяну принять магометанство.

– Ты сказал ему, что я его больше знать не захочу, если он веры не переменит, Бегим?

Бегим не посмел соврать и кивнул головой.

Агай пал в ноги, умолял простить, обещал быть верным псом, говорил, что не думал, что Гурьян уйдет.

– До старости лет ты дожил, а ума не нажил.

По маленькому, сухому, желтому лицу Бегима потекли слезы.

Зейнап, знавшая про Гурьяна, зло смотрела на Бегима, но попросила простить его.

– Уходи, уходи, – сказал ему башлык, – я не могу тебя видеть! Я виноват перед другом. Из-за тебя получается, что я его обманул. Твои глаза злые всегда будут напоминать мне, что я брата покинул.

– Злые глаза!.. – процедил сквозь зубы Бегим, выходя из дома. Он зло усмехнулся.

Старик уехал в степь, а когда башлык с женой и товарищами покинули дом Шакирьяна – вернулся. Бегим рассказывал сначала Шакирьяну, а потом всем, кого встречал, что башлык преступил закон Магомета, поднял руку на правоверных, что Зейнап грешница, которой трудно подобрать муки, так она черна. От башлыка отстали двое джигитов.

…А Зейнап жила в горной охотничьей избенке неподалеку от Куль-Тамака. Она похорошела и окрепла. Мулла, говорят, проклинал ее. Она не падала духом. Не Султан ее муж. Она всем пренебрегла ради любви – и не раскаивалась. Она опасалась за Могусюмку. Его искали, всюду посланы отряды.

Могусюмка узнал, что Гурьян жил в работниках на постоялом дворе. Башлык поехал туда, выведал от хозяина и от батраков, что Гурьян ушел в горы. Но батрак-башкирин, которому Гурьян велел рассказать все Могусюмке при случае, был в отъезде, повез муку в Стерлитамак, и Могусюмка не узнал главного.

Башлык возвращался в горы по глухой дороге. Встретился ему в тайге полуслепой старик. Башлык слез с коня, поздоровался. Начались расспросы: кто и откуда, куда, зачем едет. Могусюм назвал себя Закиром.

Оказалось, что старик из Шигаевой. Башлык оживился. Давно не был он в Шигаевой. А ведь там Абкадыр, а по соседству, в Ахметовой, – Бикбай и сын его Хибетка, славный парень, еще зеленый, правда.

Старик рассказал про недавние события в Ахметовой, как Акинфий захватил землю Бикбая, Курбан хотел помочь Бикбаю, хлопотал, был становой – безобразничал; пороли башкир, увезли несколько человек в тюрьму, в том числе Бикбая и Хибетку.

Могусюмка поразился: он ни о чем не слыхал.

Бунтовщиками ахметовских назвали. Свою землю хотел отстоять Бикбай. Защищали себя и теперь сами не рады. Еще хуже стало… – А был у нас раньше один человек смелый, который всех мог защитить.

– Кто это?

– А ты сам откуда едешь?

– Из Бурзяна.

– Так ты должен его знать, Закир. Верно, не раз слыхал про него. Он ваш, бурзянский… Хотя жил на Инзере смолоду, и там его обидели баи.

– Да кто он такой?

– Могусюмка! Хороший был человек. Знаешь ли ты его?

– Могусюмка? – изумился башлык. О самом себе приходилось разговаривать чуть ли не как о мертвеце. Любопытно было знать Могусюмке, что о нем говорят в народе. – Да… Я слыхал. Где же он теперь?

– Был он храбрый – карак. Бесстрашный! Жил в горах. Никто не мог поймать его. Бояре его ловили и казаки – уходил. А теперь, говорят, ушел и передался.

– Кому?

– Как кому? Боярам!

– Не может быть! Он жив и в горах живет.

– Если бы он был в горах, никогда бы становой так не обижал людей. Раньше все его боялись. Когда наш башлык в горах жил, никто не смел так поступать. А теперь становой знает, что Могусюмка к ним передался, и не боится.

– А что бы, по-твоему, мог сделать Могусюмка со становым?

– Все, что захотел бы. Он не боялся за свою шкуру и наказывал всех, кто виноват. А вот теперь баи дали ему мешок серебра, и он ушел из гор. У него был друг, русский простой человек, он его прогнал. Теперь сам стал бояр и с боярами только дружит.

– Нет, агай, это неправда! Могусюмка в горы вернулся! Может быть, скоро вы все услышите о нем!

Башлык встал, попрощался со стариком, сел на коня и поехал, оставив собеседника в недоумении.

…Упал снег. Наступила зима. Белые березы и белые снега вокруг. Часто думал Могусюм о Гурьяне. Неужели друг его обиделся так сильно, что даже вестей о себе не подает? Даже не сказал, уезжая с заимки, где его искать.

А через несколько дней явился Хибетка. Парня отпустили из Верхнеуральской тюрьмы. Он взял хорошего коня в стаде богатого казака, поехал к Шакирьяну, наслышался от него плохого про башлыка, узнал про Бегима, что уехал к Темирбулатову и что Могусюмка в горах и его скоро изловят. Хибет сказал Шакирьяну, что поедет домой. Он примерно представлял, где мог скрыться с женой башлык. Хибетка знал все убежища своего друга и вскоре нашел его верстах в десяти от разрушенного Куль-Тамака.

Могусюмка узнал от Хибета, что снова пошли в леса отряды казаков. Проводниками взяты местные башкиры. Хибетка подозревал, что Бегим недаром поехал к Темирбулатову. Он тоже многое знает. «Опять предательство!» – думал Могусюм.

Из-за хребта свои люди дали знать, что идут солдаты по городской дороге и ведет их Султан Темирбулатов.

– Рад буду встретиться! – сказал башлык.

Он не желал даться в руки даром, чтобы народ продолжал говорить о нем как о предателе.

– Мы погибнем, или нас поймают и повесят, но народ пусть знает, что мы не предатели и не бояре, – так говорил башлык.

Могусюм узнал, что войска идут усмирять заводских, лишь часть казаков предназначалась на ловлю Могусюмки. «Я не нашел Гурьяна! Он думает, что я предатель, отступник, а я докажу, что не забыл своих друзей, – решил он. – Пусть заводские узнают, что их враги – мои враги. Гурьян еще придет ко мне, поймет, мой добрый друг, своего Могусюмку. Выстрелы наши далеко будут слышны, всюду по Уралу прокатятся, и если погибнет Могусюмка – то за славное дело, и придет Гурьян поклониться праху друга, а не предателя».

Башлык винил себя и в том, что в свое время на праздниках бросил в беде Бикбая, уехал тогда от Абкадыра из Шигаевой, не подумав, что не зря старик так горько жаловался, что землю у него отымут. Но в то же время понимал, что не виновен, ведь он спешил спасти Зейнап.

Решено было засесть на гребне хребта, где узок пролом между скал, сплошной стеной, поясом тянущихся по вершине.

На хребте было тихо. Только ветер завывал в вершинах лиственниц. Джигиты расселись над самым проломом, там, где дорога с «бухарской» стороны переходила на «московскую», где по обе стороны ее крутые скалы. Отсюда спускается она на обе стороны в долины.

Здесь можно кидать вниз камни, бревна, палки и не пропустить даже хорошо вооруженных людей.

– Может, пушки везут? – пошутил, волнуясь, Хибет.

– Не бойся, гора крепкая! – ответил Сорока-каторжник.

Он пришел к башлыку вместе с Кагарманом.

Отряд казаков и пехота в санях постепенно приближались. Похоже было, что несколько одетых в неформенную одежду едут в санях.

Внизу все остановились. Видимо, давали отдохнуть солдатам и лошадям.

Офицеры собрались у костра.

Когда из долины донеслись крики команды, солдаты забегали. Разобрали ружья, построились в ряды.

– Выступают!

– Идут!

Взвод пехотинцев в башлыках, с ружьями пошагал вперед. К гребню от долины подъем был не крутой, сани ехали порожняком. Только в передних санях кто-то сидел. Солдаты продвигались медленно, увязая в снегу. Верхами ехали трое офицеров.

– А вон и он, старая собака, – сказал Могусюм.

Теперь видно стало, что в передних санях сидит Султан.

Он любит тепло, как и все пожилые люди, желающие сохранить свое здоровье, любит удобства. Едет он, накрывшись ковром и медвежиной.

– Будем стрелять! – сказал Могусюм.

– Пусть Султан еще ближе подъедет, – молвил Хибет, обращаясь к русскому, – не торопись!

Все замерли.

– Свистни! – сказал башлык.

– Ну, во имя Отца и Сына и Святою Духа. – Сорока снял шапку, перекрестился, сунул в рот пальцы и засвистел.

Могусюмка приложился. У пролома раздался выстрел, потом другой. Эхо покатилось по хребтам. Пули, камни, бревна полетели вниз, в узкое ущелье. Гребень закурился сизым дымом

Солдаты снизу стали отстреливаться.

Снова грянули выстрелы с гребня. Солдаты отступали.

Сани внизу остановились. Лошадь легла ничком и билась. Султан лежал в санях. Могусюмка уложил его наповал. С ружьем в руках башлык запрыгал со скалы на скалу.

Взвод пехотинцев внизу выстроился в каре. Началась перестрелка. Двое солдат черными пятнами распластались на снегу. Пули засвистели вокруг.

– У них новые ружья, – удивился Могусюм. – Далеко как бьют!

Подбежал Хибет.

– Беда! Беда!.. Идут низовские и шигаевские. Много их! Казаки с ними. Ахмеровские охотники идут!..

– Будем уходить, – сказал Могусюм.

Джигиты бросились вниз. В лесу слышался лай охотничьих собак.

Один за другим джигиты скрывались. Могусюмка слез с гребня, и только сел на коня, как конные казаки проскакали в пролом гребня, и молодой офицер в мундире под распахнутой меховой шинелью крикнул Могусюмке:

– Бросай оружие!

Сорока-каторжник, стоявший здесь же, переглянулся с башлыком и бросил свою кремневку.

– Куда же нас теперь, барин? – спросил он.

– На казенную фатеру, – съехидничал подъехавший вместе с офицером казак.

– Эй ты! Кидай оружие, какой толк в твоем молодечестве? – сказал Могусюму молодой офицер.

– Поди возьми сам, барин, – на чистом русском языке насмешливо ответил Могусюмка.

– Взять его! – приказал офицер казакам.

Могусюмка поднял пистолет и выстрелил в офицера. Тот, раненный, согнулся в седле. А Могусюмка гикнул и полетел прочь на своем жеребце. Тут Кагарман в общей суматохе стянул в снег раненого офицера и вскочил на его коня.

Горячий, настоявшийся жеребец Могусюмки и сытый, рослый конь офицера быстро ушли вперед от черной стаи башкирских и уральских казаков. Там, где от тракта отходил проселок, беглецы свернули и на новой развилке дорог разделились: Кагарман поскакал в лес, а Могусюмка налево – к заводу. Под заводом, он знал, дороги наезжены, натоптаны – легче уйти, запутать след.

И вдруг пришло ему в голову, что легче всего скрыться, промчавшись прямо через завод, что там у него много друзей, никто не задержит, а следов не останется. Вспомнил он, как, бывало, приезжал на завод, как там встречали его радушно.

Минуя все дороги, по которым хотел он путать следы, вылетел Могусюмка прямо к речке и увидел на другой стороне подправленную новыми хозяевами избу Гурьяныча.

Гордость явилась в душе башлыка. Он повернул коня, что было силы хлестнул его и поскакал обратно в лес.

Глава 40. Обед у Булавиных

Алексей Николаевич Керженцев, молодой офицер, которого ранил Могусюмка, попал в Верхнеуральск недавно. Его перевели за дерзость, сказанную командиру Семеновского полка, в котором он служил в Петербурге. Урал заинтересовал его. Тут все понравилось молодому человеку: и дикая природа, и своеобразные люди. В мрачных горновых сараях и закопченных домнах или в бревенчатых избах на фоне гор и лесов он видел своеобразную красоту.

Хотя Верхнеуральск был ужасной дырой, но офицеры отправились из него неохотно. Они не находили ничего хорошего в том, что их посылают на завод, чтобы припугнуть крестьян. Вместе с ними шел отряд казаков и башкир ловить разбойника Могусюмку. Никто не предполагал, что на заводе настоящий бунт, и надеялись, что никаких репрессий применять не придется, что надо будет просто постоять там с солдатами – и все успокоится само собой.

Нападение в горах на отряд было неслыханной дерзостью и совершенной неожиданностью, и все поняли, что тут шутить нельзя.

Отряд был невелик, но хорошо вооружен. Напасть на него могли осмелиться только самые отчаянные и обреченные сорвиголовы. Очевидно стало, что тут придется проводить время не только в охоте на медведей, как надеялись офицеры, отправляясь в уральские леса.

При столкновении ранен был Керженцев и трое солдат – один из них тяжело – и убит проводник-купец.

По прибытии отряда в завод солдат положили в маленькой заводской больнице. За ними вызвалась ходить Евгения Дмитриевна. Она помогала военному фельдшеру. В город срочно послали за врачом. Прибыли жандармский офицер и чиновник особых поручений. С соседнего Тирлянского завода, который оставался под вывеской Пашковых, но теперь также принадлежал компании, приехал тамошний управляющий, чтобы временно заменить больного Верба.

Пуля попала Керженцеву в плечо. Врач вынул ее. Через несколько дней Керженцев был на ногах. Жил он вместе с товарищами в Нижнем поселке. Булавин, встретивший отряд в горах еще до схватки и познакомившийся с Керженцевым в пути, явился на завод вместе с войсками. Он приглашал Керженцева остановиться в своем доме. На вид казалось, что купец симпатичный человек, но молодому офицеру не понравилось, что Булавин ехал жаловаться в город на своих односельчан. «Доносчику – первый кнут» – на этом правиле Алексей был воспитан.

Однако скоро явились причины, из-за которых Алексей Николаевич переменил свое мнение о Булавине и даже сожалел, что не остановился в его доме.

По прибытии в завод молодого офицера заинтересовала здешняя жизнь, он стал доискиваться до причин бунта, узнал о Могусюмке все подробности, а потом и о Гурьяныче. Подобный тип бунтаря из народа не встречался ему никогда. Под влиянием происшедших событий и другие офицеры отвлеклись от обычной скуки, вина, карт и книг, заинтересовались, что происходило в этом огромном, похожем на бесконечную деревню заводском поселке.

…У Керженцева был двоюродный брат, в прошлом тоже офицер, оставивший службу, известный революционер, сосланный в Сибирь. Хотя Алексей далек был какому бы то ни было революционному движению, но, как и большинство русских интеллигентов, с наслаждением читал Некрасова, полагал позором ссылку Чернышевского и считал революционеров людьми долга, готовыми к жертве за благо народа. Теперь – тоже в ссылке, по сути дела, – Алексея стал занимать вопрос, что же представляет из себя тот народ, ради которого идут на жертву лучшие русские люди, каковы его идеалы, что он хочет, как мыслит свое будущее освобождение и желает ли его, как сам добивается действительной воли.

Керженцеву казалось, что здесь, в глубине Урала, где когда-то бушевала пугачевщина, и теперь бродили какие-то силы.

«Для начала, – думал он, – я получил пулю от башкирина, в котором готов был видеть романтического героя».

Мысли о пугачевщине, о судьбе сосланного брата, о Могусюмке и бунтаре Гурьяныче сливались воедино. Картины гор и девственных лесов возбуждали воображение.

На заводе рабочие бастовали, не выходили на работу, отказывались от земли и держались, несмотря на прибывших солдат, с поразительным единодушием.

Офицеры бывали в домах местных обывателей, у Булавиных и здешнего батюшки, отца Никодима Преображенского, у Верба присутствовали на допросах арестованного Загребина.

– Видите ли, господа, – торжествующе говорил Керженцев товарищам, – причина бунта и забастовки не только в низкой оплате труда. Люди оскорблены, новый хозяин грубо ломает все установившиеся традиции, лишает их главного – мастерства. Совершается ужасная ошибка. Главное – оскорбление, нанесенное народу. Люди жили веками, верили в то, что делают полезное дело, старались совершенствоваться, стремились овладеть тайнами создания этой вещи, как они ее называют, – «полоски». И вдруг оказывается, что все не нужно! И вот вам протест – избиение управляющего! Это не просто дикая выходка. Это как раз то, что так страшит всех наших современных предпринимателей…

И начальник отряда капитан Верхоленцев, и высокий и щеголеватый поляк поручик Маневич, и хорунжий Сучков слушали с интересом, хотя сами они усмиряли бунт и наводили тут порядок.

В том, что происходило на заводе, каждый из них видел что-то свое. Поляк Маневич – порабощенную Польшу. Хорунжему всегда казалось, что Москва и Питер зря обижают казаков и теснят их. Капитан Верхоленцев, убежденный монархист, замечал, что за последнее время, несмотря на все либеральные благодеяния, простой народ продолжал бунтовать, жил хуже прежнего. В получаемых свободах народ, по мнению Верхоленцева, усматривал право высказывать недовольство и безобразничать.

– И какое единодушие! Никто и не выдаст своих вожаков! Все за них. Вот поэтому наш Дрозд ничего не может добиться. Он полагал, что с народом нужны строгости, тогда бунтов не будет. Кой черт, кому понравится, если наедут иностранцы и станут всем распоряжаться, какие бы они умные ни были. Будь то Китай, Урал или Семеновский полк – это одинаково противно.

Темно-русые волосы Алексея сбились и спутались, а острое лицо ярко разрумянилось, пшеничные брови встали дугами. Он вышел из-за стола и говорил громко, немного волнуясь, но не теряя своего уверенного вида, который так нравился женщинам.

Адель, Ольга Николаевна, Танечка – сколько их вздыхало, каждая по-своему, когда он уезжал из Петербурга!.. Приятно было сознавать, что по тебе страдают. А ты вроде Лермонтова или Полежаева уезжаешь в ссылку. Считалось, что Оренбургская губерния не очень романтическое место, захолустье, что там никаких опасностей. Но Алексей вспомнил: Пушкин бывал в Оренбурге, про те края писана «Капитанская дочка». Поговаривали о предстоящем новом походе на Хиву, на среднеазиатские ханства. Все же было и там что-то такое, о чем приятно рассказывалось… Любование своим горем необычайно волновало тогда Алексея и придавало его предстоящему путешествию на Южный Урал больше прелести, чем любой прощальный бал или праздник.

Алексей сказал, что, еще не видя места своей будущей ссылки, он уже почувствовал романтическую прелесть Урала, хотя бы как контраст со своей прошлой жизнью, полюбил в своем воображении и киргизскую степь, и уральские каменные хребты.

А здесь он в самом деле открывал прекрасный край, в котором недаром бывали Суворов, Пушкин и Перовский.

Алексей говорил, что здесь сложился своеобразный тип русского народа.

…Офицеры молчали. Один Маневич не скрывал своего явного сочувствия и время от времени кивал головой. Несмотря на крайний свой монархизм, Верхоленцев благоволил Керженцеву, считал его славным малым и любил послушать. Разговоры зашли далеко, и капитан велел принести водки.

– А нынче будто решили кричную оставить, – сказал хорунжий.

– Оставляют кричную. Так говорят. Тирлянский управляющий говорит, сталь будут хорошую ковать. Глупо было бы прекращать ее выпуск. Но будет ли это в самом деле? Странно, что компания хотела уничтожить кричную. А что вы скажете о тирлянском управляющем?

– Грамоте на медные гроши учился, – усмехнулся хорунжий.

…Офицеры поехали в этот день на обед к Булавиным. Вчера были у Пастуховых. Учитель жил раньше в городе, учил детей Верхоленцева.

– Какая прелесть купчиха Булавина! – говорил Маневич, сидя в кошевке рядом с Алексеем. – Не правда ли?

Все офицеры познакомились с Настасьей Федоровной, и все соглашались, что она очень хороша.

– В ней, знаете, нет этой грузности купеческой, дебелости, – подхватил Алексей. – Прелесть, как стройна! Право! Но главное не в этом…

– А в чем же? – спросил хорунжий.

Керженцев не ответил, о чем-то думая.

– Кажется, немного кокетка, – заметил Верхоленцев.

– Хорошенькая женщина должна быть кокеткой, – возразил Маневич.

Керженцев шутя сказал, что сожалеет, зачем не остановился у Булавиных.

Обед у Захара был на славу. В большой комнате накрыт огромный стол, хорошая посуда, городская мебель, великолепная скатерть русской работы, вкусные блюда, отличное вино. Как полагается в таких случаях, за столом – разговорчивый батюшка, вообще все, как в хорошем городке.

Отец Преображенский стяжал себе славу тем, что по просьбе прихожан служил молебен, чтобы Бог наказал русско-бельгийскую компанию. Этим он расположил к себе даже староверов. Жандармский офицер Дрозд считал его соучастником бунта.

Из местных жителей, кроме хозяев, – он и учитель с женой.

Зашел разговор о Могусюмке. На поимку его отправлялся отряд из самых отчаянных головорезов, выбранных из уральских казаков и башкир, а командовал ими есаул Медведев, который однажды уже поймал Могусюмку.

– И нас могут отправить в леса, чтобы отрезать пути бегства Могусюмки, – сказал Верхоленцев.

Помянули, что Могусюмку спасла от верной гибели его бывшая невеста, как она бежала с ним, а старый богатый купец – муж ее – жаждал мести, но сам попал под пулю.

– Как же она освободила его? – спросила Настасья.

– Ночью открыла амбар, – отвечал Верхоленцев, сдвинув свои густые черные брови и пристально глядя на хозяйку. – Должен вам заметить, что воткнула кинжал в караульного. Прирезала, как какая-нибудь черкешенка. Вот вам и башкирка! О, женщины!..

– Смела! – сказал Захар. – Видно, любит!..

Захар, возвратившись на завод с сильным отрядом, сделал вид перед другими купцами, что сам привел войска. Он при случае умел схитрить, как истый торгаш. Знакомство с офицерами придавало Булавину веса в глазах всех заводских, и даже такой враг его, как Прокоп Собакин, был посрамлен.

А то они все твердили, что Захар бунтовщик, снюхался с гольтепой и рванью. А оказалось, что он привел солдат. Собакин приходил кланяться Захару, прислал ему свежей рыбы, которую будто бы сам наловил в прорубях. Теперь по всем признакам Прокоп напрашивался в друзья. Другие торговцы держались того же.

Захар доволен. Главное его дело в жизни – торговля – не было нарушено. Обе лавки, товары и капитал остались целы. Однако поджог, устроенный собакинскими приказчиками, крепко запомнился ему. Захар был неробкого десятка и покоряться не собирался. К тому же он в самом деле недоволен был, что народ оставался без мастерства и без заработка.

Отец Никодим уверял, что придется скоро церковь закрывать. Рабочие не хотят ее посещать, говорят, что не может церковь стоять на частной заводской земле и содержаться на деньги заводоуправления. Все смеялись.

Верхоленцев просил Булавина найти медвежью берлогу.

– Мы слыхали, ты заядлый охотник, Захар Андреич, и что у тебя среди лесников есть приятели-медвежатники. Мы, когда шли сюда, мечтали сходить на берлогу.

– Это можно, – отвечал Булавин.

– Сначала на берлогу, а потом возьмем тебя с собой проводником на ловлю Могусюма. Как ты думаешь, Захар Андреич, ведь мы можем перехватить этого зверя у Медведева? Пойдешь с нами?

– Нет, увольте, – ответил Булавин капитану. – На Могусюмку я не пойду.

– Что так?

– Да ведь у нас с ним неписаный договор, – ответил купец, – друг друга не обижать.

– Так что же, ты с ним приятель, что ль?

– Как же! Друг друга не трогаем.

– Смотрите, Захар Андреич, я заставлю. Под пистолетом пойдет любой в проводники, – шутя сказал Верхоленцев.

– Заведем не туда, – возразил Захар. – Кто урман знает, не пойдет на Могусюмку. А кто пойдет, тот леса не знает, боится его. Вот сосед у меня есть, тоже торговец, руками бы задушил Могусюма, а сам за околицу не выйдет.

– И другие не пойдут?

– Волей? Никто!

– Вот стачка! – сказал Верхоленцев. – Но постой, Захар Андреич, что же ты жалеешь его? Ведь Могусюмка грабил купцов.

– Это уж такой обычай старый. Мы только его придерживаемся. Договор не с нами, а уж так ведется: русские не трогают башкир, башкиры – русских. Могусюмка беспокоил своих купцов, а наших не трогал. Трогал, но редко… Могусюмка ведь горя много хватил, – рассказывал Булавин, – он человек смышленый, многое видит. Вспыльчивый, я его знаю, он может убить, если видит несправедливость.

Все с интересом слушали Захара. Похоже было, что Булавин сочувствовал Могусюмке.

– Что же, вы полагаете, он не разбойник, а жертва и снес много несправедливости? – спросил Верхоленцев.

– Эх, Владимир Христофорович, – ответил Захар, захватывая в горсть бороду. Ясные и чистые глаза его вцепились в капитана. – Что же хорошего для башкир, если вырубают леса, сгоняют их с насиженных мест. Конечно, тут и их баи не меньше повинны. Нынче продают корабельные леса на рубку. Являются промышленники и справляют лес на продажу.

– Так Могусюмка прав, по-вашему? – спросил Керженцев.

Булавин не сразу ответил, слегка махнул рукой, как принято в решительных случаях у торговцев.

– А поставьте-ка вы себя на его место. Можно ли тут стерпеть? Скажите сами…

Даже здесь, в доме купца, офицеры видели сочувствие забастовщикам и неприязнь к компании.

Помянули про дружбу башкирина с Гурьяном.

– Наш Дрозд считает Гурьяныча зачинщиком всех волнений на заводе, – сказал Верхоленцев, – так сказать, тайной пружиной всего. Он – основа, душа. Оказывается, приезжал перед сходом, пригрозил, что плохо будет тому, кто «выдаст», как он выражался. Он не сектант?

– Нет, – ответил Булавин.

– Все дороги ведут к нему в лес. Тирлянский управляющий Посошков хочет найти людей, которые выследят его. Говорят, что все дружки его – сектанты. Дрозд считает, что как только возьмут Гурьяныча – забастовка прекратится.

– Говорят, что он очень красив, – заметил Керженцев, обращаясь к Настасье. – Я слыхал о нем много и часто думаю, почему он, лучший мастер, художник своего дела, бросил мастерство, ушел в леса, стал разбойником в народном понимании этого слова.

– Да ведь он убил мастера Оголихина, – сказал Булавин.

– Я думаю, дело не в этом, Захар Андреич! – воскликнул Керженцев. – Причина тут, верно, другая… Тут любовь! Любовь, господа, даю голову на отсечение!..

Керженцев взглянул на Настасью Федоровну в надежде на ее сочувствие, но вдруг заметил, что она смущена «Боже мой, – подумал он. – Как она хороша сейчас!»

Он украдкой любовался Булавиной.

Пастухов, сидевший весь обед молча, думал, что причина повсеместных волнений в нездоровой экономике, что любовь простых людей на каждом шагу топчется в грязь ради корысти и что борьба за личное счастье у рабочих неотделима от общего дела.

Учитель в эти дни мрачен, прокуренные усы его давно не стрижены и свисают на губы. Руки сухи и темны, как у рабочего.

Сидели допоздна. Керженцев был в ударе и все чувствовал, как смотрит на него странно Настасья Федоровна – словно хочет что-то спросить. Щеки ее рдели.

Захару этот офицер нравился тем, что зла никакого к Могусюмке не питает, хотя и ранен им. Он видел в этом признак большой силы и характера.

– Вообще тут черт знает что за порядки, – говорил Верхоленцев. – Уж казалось бы, Верб – немец, аккуратный человек, а что он смотрел? Говорят, Гурьяныч жил в пяти верстах от завода.

– Становой был тут, мог все предотвратить! – сказал хорунжий.

– Становой ведь по наущению и навету дьявольскому, – сказал отец Никодим, – перепорол тут башкир, упоенный слухами, что Могусюмка изловлен. А на сходе кто-то сказал ему, что Могусюмка появился в соседних деревнях, так он и выказал себя трусом, сразу уехавши с завода.

– Становой боится его как огня, – добавил Булавин.