Текст книги "Могусюмка и Гурьяныч"

Глава 31. Учитель

Иван Кузьмич Пастухов брел с ружьем по лесу. Настроение у него, как и у всех на заводе, неважное. Сосед его и добрый знакомый, с которым вместе сочинили они жалобу, Захар Андреевич советует действовать поосторожней.

Жалоба послана, но Иван Кузьмич полагает, что этого мало. Он готов на большее. «Что это за “освобождение”, – рассуждает он. – Полумера какая-то. Рабочие получают теперь на заводе в месяц полтора-два рубля, а за десятину земли завод желает получить с них рубль. Политика тупая, бессмысленная, из-за грошей подрывается основа горнозаводского дела, благосостояние народа. Класс потомственных рабочих, которым позавидовала бы любая страна, хотят превратить в нищих только из-за того, чтобы не дать им по клочку земли. И еще смотрят: мол, рабочие это или крестьяне, что, мол, за новая разновидность рабочих, не предусмотренная в Европе. А люди уходят в степь наниматься к кулакам-казакам; отличные мастера собираются стать батраками, девки идут с отцами в город, пойдут в прислуги, обнищают, дойдут до разврата. Какая-то бессмыслица во всем».

Пастухов готов впутаться в спор рабочих с хозяевами, да так, что управляющему жарко станет. Жалоба написана, но ходу ей могут не дать. Тут надо действовать не одними жалобами.

Обычно Пастухов ездил на охоту верхом, брал коня у кого-нибудь из соседей. Наездник он отличный и любит лошадей. Когда-то хотел поступить в ветеринарный институт.

Нынче Пастухов отправился на охоту пешком, чтобы не утруждать знакомых просьбами; ночевал две ночи в лесу, а сегодня пробродил по болотам весь день. Сшиб двух глухарей. Стреляет Иван Кузьмич довольно хорошо, но больше любуется природой, здешними лесами.

Он приехал в Оренбургскую губернию, в ее заводскую горную часть, из тех соображений, что владели в те годы многими молодыми людьми. Он желал нести знания в народ, в самую гущу, пробуждать в нем интерес к тому, что делается на свете, воспитывать в своей школе разумных и здоровых людей, которые бы стали основой, главным костяком будущего общества. Только так, полагал он, можно пробудить Россию.

Иван Кузьмич сам из простых и по себе знает, что думает русский и чего он хочет, чего ему не хватает и кого бы он при случае шибанул как следует, да до поры не смеет. Возмущали его люди, которые уверяли, что русский народ – раб природный. Ходи или не ходи «в него», он как был неграмотным и злым грубияном и насмешливым по своей глупости, «неспособным к усвоению цивилизации», таким и останется; его удел, мол, трудиться и воевать для блага высшего класса, европейски космополитического.

Здешние ребятишки понравились Ивану Кузьмичу. Они в самом деле на редкость здоровы. Один из залавинских мальчишек, больной, при температуре не меньше чем сорок, бегал в дождь по лужам, лазал через заборы, да еще свалился с высокого тына, грохнулся боком о землю, и все же выздоровел.

Но дети не только здоровы, но и смышлены. Рассказывал ли им Пастухов про законы физики, про жизнь растений, про разные страны – ребята все понимали. Казалось, в них есть все, что нужно для будущих настоящих граждан.

– С такими задатками народ может поистине стать великим, – говорил Иван Кузьмич жене своей, тоже учительнице, Евгении Дмитриевне, маленькой, худенькой белокурой женщине лет двадцати пяти, дочери разночинца, разделявшей все взгляды мужа. – Дети способные, а отцы в большинстве случаев люди, в которых многое хорошее подавлено в зачатке нечеловечески тяжелым трудом.

Никогда прежде не думал Пастухов, что рабочий народ может так сжиться с заводом и – что всего удивительнее – с железом. Тут даже у детей были навыки по части ковки и плавления. Люди здесь поистине любили завод, как живое существо. Пастухов немного смыслил в металлургии. Старшим ребятам он старался объяснять процессы, происходящие во время плавки, в свободное время бывал с ними у печей, у молотов, в литейной. Рабочим нравилось, что учитель ходит на завод. Пастухов еще в Москве, отправляясь на Урал, обучился слесарному делу. Теперь это пригодилось.

В семьях, где росли дети, каждый взрослый умел выковать железную вещь. С ранних лет тут привыкли к железу, к горячему чугуну.

Под вечер Иван Кузьмич вышел на какую-то поляну, заваленную дровами.

«Да это Варварин курень!» – обрадовался он.

Пастухов обошел поленницы. Какие-то кони бродили между пеньков. Полузамерзший мох мягко проваливался под их ногами, и в след просачивалась вода. Завиделась крыша землянки. Она как ярко-зеленый бугор. Видно, недавно обложена свежим дерном, и трава сохранилась, не выгорела и не замокла, не сгнила. На бугре торчала железная труба, и густо валил дым. Трезор кинулся вперед. Знакомая куренная собака выбежала ему навстречу с радостным лаем.

Пастухов отворил дверь в землянку и несколько удивился, видя, что там полно народу.

– Заходи, заходи, Иван Кузьмич, – признал его дедушка Филат, – милости просим!

– Милости просим, господин честной, – всполошилась и Варвара.

Все поднялись при виде гостя.

«Что за люди?» – подумал Пастухов. Он разглядел Чеканникова, Загребина и Волкова. Видимо, попал на какое-то сборище.

– С охоты? – здороваясь с рабочими, спросил учитель.

– С охоты! – с чуть заметным оттенком насмешки отозвался Загребин, рослый, носатый мужик лет сорока, с голубыми глазами. Это человек порывистый и неровный, на сходках кричит во весь голос, ругается последними словами.

Чеканников – бородатый, широколицый, с карими ястребиными глазами. Он сложил руки на столе, как бы приготовившись не ужинать, а что-то обсуждать. Пальцы у него вдвое толще, чем у Пастухова, приплюснутые, словно разбитые, красные, с черными ногтями, на ладонях двойные ряды желтых мозолей.

Волков невысок ростом, усатый, с веселым, острым взором умного и пытливого человека. Волосы стрижены коротко, по-городскому.

Загребин стал рассказывать, как он нагрубил управляющему, и громко смеялся – так, что слезы выступили на глазах.

«А вот этого мужика я и не знаю. Кажется, человек новый», – умывшись и подсаживаясь к столу, подумал Пастухов про Гурьяна, который видом своим отличен был от всех сидевших в землянке.

Ивану Кузьмичу – под тридцать. Он высок, волосы его расчесаны сбоку на пробор, лицо крупное, бритое, со светлыми бровями, руки худые, длинные. Он отдал Варваре жарить одного из глухарей.

На столе появилась водка. Пастухову поставили небольшой граненый стаканчик.

– Глухарь – царь всем птицам, – молвил Волков, подмигнув своим товарищам.

Пастухов уже смекнул, что мужик хитрит.

– Вон, видишь, барин глухарей принес, – сказал Гурьян, ласково обращаясь к маленькой белобрысой девчонке, и что-то еще добавил ей потихоньку.

Учителю такое внимание к ребенку понравилось, и бородатый мужик расположил его к себе. Пастухов знал, что в простых семьях, да еще при посторонних, внимания детям почти никогда не выказывают.

– По стаканчику, – молвил дедушка Филат.

– С горя-то, – добавил Гурьян многозначительно, и Пастухову показалось, что этот человек хочет вызвать его на какой-то разговор.

– Какое же горе? – спросил учитель.

– Конечно! Едим, пьем, мясо есть, глухаря жарим, – подхватил дедушка Филат. – Что же горевать!

– Охота нынче плохая! – мелко покачивая головой вправо-влево и как бы нацеливаясь злым взором на гостя, сказал Загребин.

Гурьян поднял одну бровь и весело взглянул на барина. Ему хотелось поговорить по душам с образованным человеком, узнать, чего они, ученые, хотят, к чему они, грамотеи, клонят. Он уже догадался, что это заводской учитель. Слыхал про него не раз.

– Кричную пропиваем, барин! – заметил Гурьян.

– Ломают кричную-то, – меняясь, подхватил Загребин с оттенком жалобы. Теперь в его голосе слышалась плаксивость.

Пастухов готов был к ответу.

– Ну и что же, что ломают! Правильно делают! Работать нашими вододействуемыми колесами – это все равно, что лаптем щи хлебать.

Это был вызов, и сразу по всем, кто сидел в землянке, словно пробежал электрический ток.

– Иного выхода нет. Надо ставить машины и машинами работать. Катать железо.

– Купцам на пятистенные-то дома, – заметил Чеканников и, хитро прищурившись, приоткрыл рот, как бы в лесу слушая эхо.

– Нет, не обязательно купцам, можно катать не только кровлю. Да, кстати, и кровля нужна – пожаров будет меньше… Но ведь есть машины, которые могут катать хорошую, сортовую сталь. Тот же кричный молот на других заводах превосходно приводится в действие машинами. Есть заводы, где это уже давно, еще при крепостном так делалось. Машина не враг, а друг человека и должна помочь ему. Гурьяныч слушал насупившись.

– Пусть-ка попробуют выковать так… Сталь-то молотовая…

– Знаю, прекрасная молотовая сталь! Но у нас часто бывает так: хозяин привозит машины, и ручной труд становится ненужным. Рабочие волнуются. Так не только у нас в России, но и в других странах. Бывают бунты против введения машин. А ведь если подумать, разве машина виновата? Да взять ту же кричную. Нет слов, мастера на нашем заводе хороши. Я видал, что они выделывают. Говорят, не так давно были мастера еще лучше, – добавил он, чтобы не подумали, что он льстит им, кричным мастерам. – Какой-то был, я забыл его фамилию. Меня еще не было на заводе, но все его поминают.

Загребин взглянул на Гурьяныча.

– Но вот нет этого мастера, – продолжал Иван Кузьмич, – а завод поставит машины и будет эту же сталь выпускать сплошной полосой. Разве ручным трудом, поворачивая крицу руками, много накуешь? А поставь этого же мастера на сортовой стан, он завалит всех нас сталью.

– Той отковки не будет, – заметил Гурьян.

Волков зорко приглядывался к Пастухову. Загребин опять от волнения мелко затряс головой.

– Я сам видал работу машин, – продолжал учитель. – Получается превосходная сталь. И рабочие не жалуются на машину. Жалуются на людей. Беда не в машинах, а в нас самих. Да и виноваты не только хозяева, но и сами рабочие.

– Как же так? – недоумевая, спросил Гурьяныч.

– Машина не нужна! – закричал с сердцем Загребин, ударив кулаком по столу. Он всхлипнул. – От машины голод! Немцы приехали, удивляются, сколько у нас леса, земли, сколько хлеба у нас от казаков везут. У них нет этого. А у них машины!

Кулак его сильной руки так и заходил по столу, словно он желал драться. Все его тело било от волнения.

– Вот вы выросли тут, привыкли к своему родному заводу, – продолжал Пастухов спокойно. – Вы – рабочие, знающие дело отлично. Вы легко привыкнете к машинам. Но ваша беда, что вы привыкли подчиняться безропотно. Разве нельзя потребовать, чтобы, устанавливая машины, не прекращали выпуск сортовой стали, не выгоняли народ на улицу? Разве все это нельзя объяснить представителям компании? – Тут Иван Кузьмич поднялся и заговорил с чувством. – Они люди новые, действуют, как им велено, здесь ничего не знают. Разве нельзя настоять на своем? Я хочу сказать, что у вас есть любовь к делу. А что скажет хозяин – вы подчиняетесь. Да знаете ли, вы простите, что так обращаюсь к вам… не знаю вашего имени-отчества.

– Гурьяном прозываюсь, – нехотя ответил Гурьяныч.

– А по батюшке?

– Да… Иванычем… – соврал мужик.

– Вы сам, конечно, заводской рабочий?

– Да нет, я в полесовщиках теперь.

– Ну, это не важно, я не к тому… Ну так вот, Гурьян Иваныч, я хочу сказать, что при той привычке к заводскому труду, что есть у здешних людей, при тех навыках и при наших запасах руды и леса здесь можно выплавлять множество железа, можно свои машины делать из здешней стали, как где-нибудь в Германии. Разве здешних рабочих нельзя научить делать сложные машины? Конечно, все это не сразу, нужны хорошие дороги, общее развитие промышленности.

– Кто ж нас, барин, темных, послушает, – перебил его дедушка Филат.

– Кто послушает? Вы теперь не крепостные, а свободные люди. Заставьте уважать себя.

– Это только так говорится, – отозвался Филат. – При крепостном-то спокойнее было. А теперь машинами загадят весь завод. Мы и без машин сколько надо произвели бы, постарались.

– Вот видишь, как он рассуждает, – сказал Пастухов, обращаясь к Гурьянычу. – А разве нельзя добиться, чтобы не увольняли рабочих, чтобы не урезали запашки, чтобы не увеличили плату? Вот стоите же вы крепко, когда вас хотят утеснить с землей? Ведь с машиной и хозяину выгодней работать, и рабочему можно больше платить. Надо уметь за себя говорить. Вот рассказывают, что еще при крепостном, если были недовольны чем-нибудь, то говорили: баста…

– А что, барин, когда сход? – спросил Волков.

– Да, говорят, скоро будет, – ответил учитель. – Управляющий грозится, что взыщет деньги за землю…

Никто не ответил, хотя учитель явно был за рабочих. Чеканников и Загребин поднялись.

– Ну, нам пора! – сказал Волков. – Мы мимо ехали, утром на работу.

– Завод доламывать, – добавил Чеканников.

Рабочие взяли ружья и вышли. Все трое приехали на курень верхами. В здешних горных местах все хорошо ездили на лошадях.

Когда гости уехали, в землянке все улеглись и свет погасили. Гурьян вдруг спросил Пастухова, не может ли он рассказать, какие видел заводы.

Учитель начал рассказывать про Москву и Петербург, потом про металлургию в Германии и Англии, перешел на рабочее движение, заговорил о забастовках. Сказал, что вообще со временем все заводы, леса и земли перейдут в собственность народа.

Тут дед Филат не выдержал, слез с лавки и зажег лучину. Пошли споры и расспросы.

– Ведь хозяева меняются, а завод и вы, его жители, не меняетесь. Завод-то, по сути дела, ваш, а не хозяйский.

Утром лил дождь. Дорога размокла. Варвара предложила довезти Пастухова на телеге.

– Конечно, – обрадовался тот. – Кто-нибудь из мужиков поедет?

– Да нет уж, я сама.

– Зачем же, у тебя теперь есть люди?

– Нет уж, пусть сидят дома, – уклончиво ответила Варвара. – Мне надо самой…

Поехали в телеге. Дорога шла по размокшей глине, между стен векового соснового леса. Дождь шумел, и ветер волнами ходил в вершинах сосен.

– Славный мужик этот Гурьян Иваныч, – сказал Пастухов.

Он заметил вчера, что рабочие разговаривают с ним так почтительно, словно он старший. Учитель решил, что это в самом деле полесовщик, которого боятся.

– Неужто славный? – взмахнув кнутом, спросила Варвара через некоторое время.

– Да, и не глупый! Откуда он?

Варвара отвернулась, не отвечая. Она была тронута таким отзывом. Ей очень хотелось поговорить о Гурьяне.

Пастухову же показалось, что она не хочет разговаривать: может быть, тут какие-то личные дела причиной. Однако он не заметил вчера никаких особенных любезностей в обращении ее с этим человеком.

– Ведь это, барин, Гурьяныч, – вдруг молвила Варвара, оборачиваясь, тоном печального признания, и во взгляде ее выражена была и тревога, и надежда. – Он не Гурьян Иваныч, а Гурьян Гурьяныч.

Она знала Пастухова и его жену, верила, как своему, родному человеку.

– Гурьяныч? – Пастухов даже поперхнулся. Как же это он сам не догадался, что с ним толковал бывший кричный мастер! – А я сначала принял его за твоего рабочего.

– Нет, он не рабочий… Переночует да уйдет, – ответила Варвара, не желавшая признаваться, что Гурьян живет у нее. – А может, и задержится. Будет работать, так пусть живет, – добавила она, вдруг решив, что нечего скрываться, тем более от такого человека, как Иван Кузьмич. – Ведь они о машинах не спорят. Они землю не хотят брать: боятся, что народ опять крепостным станет, попадет под помещика, если землю возьмет.

Пастухов подумал, что все-таки рабочие ему не доверяют, считают его чужим, барином, хотя он всей душой за них и учит их детей. «Это беда русского народа, не умеет друга от врага отличить, – думал он. – Ведь у меня отец тоже был простой мужик и тоже спорил с помещиком. Разве я стал барином оттого, что получил образование? Самую образованность считают признаком барства! Как тут быть, как добиваться доверия?»

– Неужели опять попадет народ под помещика, если землю примут? – спросила Варвара. – Как, Иван Кузьмич?

– Нет, уж крепостному не бывать. Но вообще-то говоря, они правы по-своему. Зачем попадать в зависимость, окажутся потом в вечном долгу.

– Как ты говоришь, Иван Кузьмич, что крепостному не бывать? А вот у нас люди толкуют другое, что такие законы не зря.

Пастухов замечал, что народ как-то еще не совсем верит в свою «волю», считает манифест новым подвохом, обманом. «Привыкли, что все новые и новые кандалы на них хотят надеть», – думал учитель.

– Гурьяныч – бывалый человек, он много горя повидал, – молвила Варвара и взмахнула кнутом.

Глава 32. В доме управляющего

Жалобщиков приняли в кабинете. Горный инспектор Иванов – лет пятидесяти, в зеленоватом мундире с бархатным воротником, с лысиной в темных волосах, с полной физиономией и маленькими, немного заплывшими глазами, – смотрел строго и внимательно и казался докой.

Тут же инженер Верб – управляющий, великан с рыжеватыми жесткими бровями, широким, сильным лицом, с тяжелым нависшим лбом, сильными челюстями.

Оказалось, что жалобе дали ход. Губернатор послал инспектора на горные заводы, чтобы все обследовать и представить отчет.

Инспектор записал имена и фамилии жалобщиков и род их занятий и попросил рассказать, в чем суть их недовольства, так как из жалобы это неясно.

Верб держал сигару в замершей руке. Лицо его было совершенно спокойно, хотя эти разговоры, сама жалоба и приезд инспектора были неожиданностью. Он полагал, что волнения рабочих неизбежны в подобных случаях, когда происходит переоборудование завода, и что нечего церемониться там, где работают допотопными методами. Однако он достаточно благоразумен и готов послушать, не скажут ли жалобщики чего-либо основательного, что стоит принять во внимание. Ведь эти люди знали местные условия; конечно, у них нет широкого взгляда, но они, быть может, пригодятся еще. Однако выказывать своего интереса к ним или идти на какие-либо уступки управляющий не желал уже по одному тому, что действия свои считал совершенно правильными.

Молодой купец Булавин производил и на Верба и на Иванова приятное впечатление. Они и приняли его гораздо любезнее, чем учителя и Рябова, и, обращаясь, называли его господином Булавиным Но Захар стоял на своем твердо. Он сказал, что жалоба писана не зря, что в ней все сказано ясно, что нельзя заводских крестьян лишать покосов и запашек: они могут уйти. А ведь завод имеет превосходных рабочих, родившихся и выросших тут, мастерство которых известно.

– России надо сохранять все, что воспитано в народе веками, – заговорил Пастухов, – а не уничтожать при каждом историческом повороте. Наше презрение к своему народу и к навыкам его труда граничит с варварством. Образованный, патриотически настроенный хозяин не может желать, чтобы его родной народ забыл свое мастерство.

Тут Иванов сильно смутился, когда Иван Кузьмич помянул про Россию, и про родной народ, и про патриотически настроенного хозяина, так как не знал, русский ли Верб и не обидится ли он. Уж очень резко сказал Пастухов и, кажется, в пику управляющему.

– Ох уж эти навыки! – произнес Верб, не шевеля рукой с дымящейся сигарой. Он знал, что здесь следует быть осторожным; уральцы оказывались очень ревнивыми ко всему своему. «Жаль, конечно, что в век машин приходилось посягать на все их здешние святыни. Но ведь и крестили Русь насильно. Потом эти же рабочие и дети их будут благодарны за переоборудование завода».

– Если смотреть в будущее, то на Урале со временем не может не возникнуть грандиозного центра русской металлургии и машиностроения, – продолжал учитель.

– Зачем так далеко в будущее заглядывать, – строго перебил его Верб, – когда мы сейчас не можем обойтись с самой простой машиной без привозных рабочих? Ведь вы знаете, что я привез пять человек немцев, без которых работать нынче не может ни одна фабрика.

– Прекрасно, что вы везете машины! Пусть приедут с ними и немцы, знающие работу машин. Учите здешних рабочих обращаться с машинами, но не прекращайте выпуска лучших сортов стали.

– Так мы и будем учить. А сорта стали определяет рынок!

– Для уральской сортовой стали нет рынка, – заметил Иванов.

– Как нет рынка?! – почти вскричал возмущенный Пастухов.

Судя по этому замечанию, Булавин понял, что Иванов уже толковал с управляющим обо всех делах подробно и усвоил его взгляд. Захар решил, что инспектору надо ответить то же самое, что сказано было Вербу в лавке.

– Азия, о которой вы толкуете, – любезно заметил Верб, – берет теперь сталь из Западной Европы. Да и это слишком высокая материя для такого простого разговора.

– Европейская машинная сталь лучше! – подтвердил Иванов, подымая палец кверху. – Мы должны не стыдясь признаться в этом! Нам надо учиться хоть кровлю катать современными способами.

Когда жалобщиков отпустили, управляющий заметил:

– Личности с великими фантазиями!

А под вечер на завод, проездом из Оренбурга, приехали заводчики – Зверев и Хэнтер. Вечером вчетвером сидели за карточным столиком.

У Хэнтера и Зверева дела, казалось бы, шли на лад, и они рассчитывали в скором времени начать постройку нового медеплавильного завода. Но были две помехи: дошли слухи о предстоящей войне России с Турцией и о том, что двое лазутчиков с Востока пытались вызвать среди башкир волнения. Хэнтер допускал, что война возможна, но полагал, что Турция пойдет на нее только в случае поддержки со стороны западных держав. Если были посланы турецкие эмиссары, то это признак, что Турция чувствует силу за своей спиной. Ему представлялось, что грядущие события будут чем-то вроде Севастопольской кампании, с той разницей, что союзники не станут сражаться сами, а будут действовать за спиной турок.

Конечно, он понимал, что двое «святых» среди миллионов русских мусульман – мелочь, капля в море. Но эта мелочь была очень значительная, отзвук вполне реальный больших международных событий.

Хэнтер надеялся, что в Петербурге все узнает.

– Но почему против англичан постоянно всюду восстания, а против русских не может быть? – спросил Хэнтер. Англичане, имевшие торговые дела в восточной части России, в разговорах между собой иногда объясняли умение русских сживаться с другими народами азиатством простого русского народа.

– А что у вас тут за события произошли? – спрашивал Владимир Николаевич Зверев управляющего заводом.

– Жалобу написали на мои действия; не успел я приехать, а уже донос, – ответил управляющий.

– Кто же осмелился?

– Купец, рабочий и учитель. Вот вам уже первое действие, наподобие этакой забастовки.

– Ну и как, вы считаетесь с их требованиями? – улыбнулся Зверев.

– О нет, мы дикое вододействуемое колесо остановили, а этих знаменитых мастеров поставим на полезную работу – лить чугуны и чайники!

Долго играли в карты, потом пили и еще разговаривали.