Текст книги "Могусюмка и Гурьяныч"

Глава 33. Женский ум

Танюша в зипунишке, босая, несмотря на сильный дождь, прибежала на «кучу», принесла чугун с блинами и крынку сметаны. Белобрысая, с тонким, вздернутым, покрасневшим носом, сопливая, с красными от холода глазами, уселась она на корточки, глядя, как мужики, расположившись в балаганце, уплетают материны блины. Варвара – славная хозяйка, иногда балует мужиков, пошлет им, иззябшим и измокшим, прямо на «кучу» что-нибудь вкусное сверх обычных порций.

– Приду пособлять? – спросила девочка у Гурьяна, когда чугун и крынка опустели.

Таня любила помогать Гурьянычу.

Как-то в воскресенье зашел разговор, что нынче осень поздняя и теплая. Орехов поспело много. Степан уже ходил по орехи и видел, что до сих пор еще есть грибы.

– А ты по грибы что не ходишь? – спросил тогда Гурьян у Тани.

– Спужаюсь! – ответила та, глядя на него бойко.

– Чего же спужаешься?

– Разбойничков!

Гурьян пошел в лес. Танюша упросилась с ним. Она не бывала далеко от куреня и от Гурьяныча в лесу отходить боялась. Девочка чуть не заплакала, когда мужик залез на высокий кедр и совсем скрылся из глаз. Только шишки сыпались сверху.

– Дядя-я-я!.. – кричала Таня.

Гурьян поскидал шишки, слез.

– Я думал, пришел медведь… ты так заревела.

– Не-е…

– Не боишься медведя?

– Разбойничков боюсь.

Похолодало. Гурьян снял свой пиджак, накинул девочке на плечи. Мать отпустила ее налегке.

Гурьян помнил, как сам был маленький, как мать его ласкала и водила с собой. И в этом ребенке видел он сейчас свое детство. Таня ему мила, и жаль было, что своих нет… Но он уже любил ее, как свою.

– Тепло теперь?

– Тепло… А страшные разбойнички? Ты видел когда-нибудь?

Гурьяныч вздохнул.

«Что тут ей ответишь?» – подумал он.

– Эх, Таня, Таня!.. – молвил мужик.

– A-а! Знаю!.. Сам боишься! – с детским злорадством воскликнула смышленая девочка. – Знаю, знаю!.. Вот, далеко в лесу не ходи.

– Они в лесу? – спросил Гурьян.

– Там, – показывая пальцем в чащу, со страхом вымолвила девочка, и лицо ее, казалось, стало еще бледнее. – С тобой-то не боюсь, – откровенно призналась она.

– С тобой-то не боюсь! – как эхо отозвался Гурьяныч. – Эх, дитя!..

– Ты чего дразнишься?

– Чем же это я дразнюсь?

– Для чё мне рожи строишь?

Гурьяныч подумал, что в самом деле, видно, рожа у него оглупела от таких разговоров, если кажется, что он дразнится.

– Вот поди погляди, на кедрине-то белка. Смотри-ка! Эк они играют!

Танюша подбежала к дереву.

Вдруг в тайге что-то хрустнуло. Таня ссутулилась и пустилась бегом обратно к Гурьянычу, прыгая в своих лаптишках через сломы и замшелые валеги.

– Страх! – воскликнула она, хватая его за руку и сразу успокаиваясь от этого, но еще с тревогой поглядывая в лес.

– Там стояк свалился.

– Да, толкуй, стояк… Нет уж, кто-то ходит… Дядя, ты спаси меня. Мамка тебе блинов пожарит еще.

– Не бойся, не бойся. Ведь разбойников сейчас нет в лесу, им холодно. А тебе не жалко их? Они ведь бродят, от всех скрываются, им блинов никто не принесет.

Таня на этот раз не слушала: дядя явно глупости говорил.

– Ты вот дядя Гурьян. А есть Гурьяныч – разбойник, – молвила девочка, подходя к дому. Вопрос этот долго ее занимал, и наконец она решила все высказать: – Мамка все боялась, говорила: Гурьяныч в лесу ходит. А как ты с дядей Степой пришел, она не боится больше.

Таня поспешила к материнской землянке, таща за собой Гурьяна за руку.

Тот принес полмешка орехов.

– Вот только далеко в лес заходить боялись, – сказал он, обращаясь к Варваре. – Сказывают, разбойники там… Все от них ко мне прижималась, чтобы не тронули.

Длинные березовые поленья Гурьян укладывал в яму, стенки которой черны от смолы.

Вокруг тишина, безмолвны огромные деревья. Налетит откуда-то ветер, лес зашумит, и всколыхнется душа, откроются в ней старые раны, вспомнится загубленная любовь, обиды, бегство, скитания… А ведь жизнь могла сложиться по-другому. Могла быть и у него семья. В шуме леса для души его, после долгих скитаний в степях, что-то родное, до боли приятное.

Сучковатые белые отрезки березовых стволов, мокрые от осеннего дождя, колотые надвое и некоторые поменьше, и береза, измокшая дочерна, красные в разрезе деревья лиственниц, тяжелые, как чушки железа, корявые дубы – много разного леса проходит через его руки. Гурьян соскучился о лесах, каждое полено ему как родное. Так и не привык он к степи, хоть и долго бродил и по-своему там тоже хорошо: простор, воля…

Так бы и жег лес всю жизнь и выбирал бы потом угарный уголь из открытой ямы.

А вечером Варвара нанесет воды, натопит баню, помоешься и в чистой рубахе – на ужин. Хозяйка всегда ждет, заботится и о Степке, и о Гурьяне.

Мужик привык к работе на курене и к новой жизни.

Но его тревожило все происходившее на заводе. Приезжали к нему советоваться старые друзья. Тут, в Варвариной землянке на лесном курене, было место встреч.

«Может быть, мне в самом деле пойти да объявиться?»

Хоть и здоров Гурьян и крепок, но как каждый, кого долго преследовали, склонен к недоверию. Выйдешь к полицейским – схватят и скажут: сами поймали.

«Надо с Варварой посоветоваться, – решил он. – Женский ум – лучше всяких дум».

Степка уехал в тот день на завод узнавать, когда сходка. Вечером Филат и Гурьяныч подсели к выскобленному ножом и добела вымытому столу, на досках которого бугорками, отполированные мойкой и скребкой, темные сучки. Загремела заслонка на шестке, и на ухвате у хозяйки очутился огромный чугун со щами, а потом красный горшок с кашей.

Руки у Варвары белы, как молоко, не толсты в запястье, но полны в локте, сильны и красивы. И лицо полное, румяное, тугое и живое. Она быстра на работу, как и на догадку. Обтерла чугун, поставила на подставку – и на стол. Мужики по очереди хлебали самодельными деревянными ложками. На дворе дождь, ветер. А тут тихо, тепло, пахнет избой, детство напоминает. Лавки, стол – все бедно, не белено. Но сытно и уютно. А печь бела, чиста. Светло, даже на землянку не походит. Кто долго ходил по степям, спал в кибитках, тому нет ничего отраднее.

– Мы с мамой видели крашеные ложки у Булавиных в магазине, – сказала девочка.

– Вот поеду на завод, куплю тебе такую ложку, – говорит Гурьяныч. – А что, Варвара Никитична, может, мне выйти да объявиться? – вдруг обращается он к хозяйке.

Заметно было, как вспыхнула Варвара, но смолчала.

Давно она заметила, что Гурьяну не по себе. Смутно догадывалась, в чем тут причина, но не смела верить и только все сильней жалела его. И вот он сказал, что хочет выйти и объявиться. Верно, надеется, что повинную голову меч не сечет.

– Поди, не время нынче-то, – возразила Варвара.

– Это, конечно, нынче не время! – согласился Гурьян.

Пообедав, мужики пошли на «кучу». А вечером опять сидели у чугуна.

– Надоело мне тут! – вдруг сказала Варвара. – Так бы и ушла куда глаза глядят.

Гурьян удивился. До сих пор казалось ему, что Варвара так любила свой курень, такой славной была хозяйкой. Без нее тут все сгинет, заглохнет. Она и дело знает не хуже мужика.

– Ушла бы, ей-богу, ушла, – продолжала хозяйка.

Потом, присев на лавку и ласково глядя на Гурьяныча, стала говорить, что вот, мол, в Сибири места очень хороши и люди селятся там, кто где захочет, и никто там не спрашивает, кто пришел и откуда и кем был раньше. До этого нет никому никакого дела. Нет там господ, а чиновники редки, и есть места, куда никакой чиновник не доберется.

Гурьян еще не понял, не вдумался как следует, зачем Варвара толкует ему про Сибирь, как вдруг послышалось хлюпанье копыт по лужам.

– Степка вернулся, – сказал дед, подняв голову и вслушиваясь.

Захлюпали сапоги. Дверь распахнулась. Рыжий вошел.

– Ну, тетя…

– Ты что как с цепи сорвался? – сердито заметил дед. – Вошел, лба не перекрестишь.

– На заводе ждут, становой с казаками едет, – объявил Степка.

– С казаками? – меняясь в лице, проговорила Варвара.

– Эх!.. – молвил Гурьяныч, взглянул на Варвару, на милое, доброе, но испуганное сейчас лицо ее.

– Сход будет, сказывают. А Загребин поссорился с мастером, теперь места не найдет, рвет и мечет! Его, говорят, с завода выгнать хотят.

В тот же вечер Гурьян и Степка отправились на завод.

Глава 34. Встреча

В воскресенье Настасья Булавина пошла на базар и – по погоде – надела кофту на меху и новую оренбургскую шаль.

Не успел Захар собраться в магазин, как она возвратилась.

– Что так быстро? – спросил муж.

Ему показалось, что она встревожена. Шаль ее небрежно накинута на плечи.

– Ох, Захарушка, плоха твоя жена! – сказала Настя.

– Что с тобой?

– Я сейчас Гурьяна встретила.

– Ну и что он? Дозволил себе что-нибудь? – встревожился Булавин.

– Нет… Он-то ничего не дозволил.

– Ну так что же тогда? И бог с ним, нам с тобой какое до него дело?

– Нет, Захарушка, не говори.

– Будет, будет тебе шутить!

Как это жена, которая так его любит, могла взволноваться встречей с мужиком, которого еще девушкой отвергла, предпочла теперешнего мужа. Иначе, как в шутку, Захар это не мог принять. Но тут же мелькнуло у него подозрение: не осмелился ли этот Гурьян сказать Настасье что-либо, и сразу показалось ему, что Гурьян человек нечистый. Вмиг насторожился Захар и готов был превратиться из человека, сочувствовавшего Гурьяну, в его врага.

– Он, может, сделал что худое? Ты не бойся, скажи правду. За такие дела спускать не следует. На тебе лица нет.

– Да нет, ничего худого…

– Так что же?

Настасья принялась хлопотать у печи.

Захар, не надевая картуза, стоял у двери.

– Какой он стал! – сказала Настя, укладывая дрова в печь и глядя туда.

– Да что он, сдерзил, что ль, тебе, что ты такая напуганная?

– Он-то? Нет! Он меня, кажется, и не заметил. Разве ему дело до меня…

– Что же он, в бархате, что ль?

– Нет, не в бархате.

– Да в чем же перемена?

– Я и сама не знаю, в чем…

Захар решил, что Настя блажит, может быть, дразнится. Она иногда, читая книги, плакала о людях выдуманных, как о живых. «Так она и Гурьяна на день, на два выдумает», – решил Захар. Он надел картуз, попрощался с женой, как с дитятей, и пошел в свой магазин. Там ждали его серьезные дела, разговоры со знакомыми о том, как теперь быть, что делать, чтобы не погиб заводской народ и мастерство бы не иссякло.

А Насте казалось, что душа ее горит, в ней занимается огненная буря. Гурьян стал хорош, недаром все девки в заводе, как увидели его, с ума сошли. А был он одно время жалкий, ходил как убитый…

Захар пришел к обеду. Хотя он и простился с женой, как с дитятей, но она сильно его озадачила, и дела заводские и те важные разговоры о народных судьбах, которые он собирался вести в магазине, вылетели в этот день из его головы. Придя домой, заметил он, что жена все еще не в себе.

Захар после обеда в магазин не пошел, а читал ей вслух книгу. Она долго слушала и вдруг сказала задумчиво:

– А что, Захарушка, может, мне надо было не твоей женой быть, а Гурьяна?

Захар поразился, как у нее язык поворачивается так шутить, и закрыл книгу.

– Может, я слушалась людей, а не сердца? А, Захарушка? – подошла Настя к мужу, глядя в глаза его взором чистым и печальным.

Не принимал он слов ее всерьез, но в глубине души его шевельнулось что-то такое, чего он до сих пор не знавал, не слыхал в себе, – пока не сильная, но острая боль.

«А ну, как все правда, что она говорит?» – подумал он, но постарался отогнать прочь эту мысль.

– Ты сам меня, Захарушка, грамоте выучил. Вот я и думаю…

– Будет тебе… Что ты?

Захар сидел на лавке, недоумевая, что случилось.

Ждал Захар, что жена вот-вот переменится, станет ласкова по-прежнему. Она вышла. Слышно было, как словно ни в чем не бывало заговорила она с Феклушей. Потом вернулась, розовая от холодка, волосы как лен, сама красивей, чем обычно, стала готовить ужин.

После ужина Настя легла спать. Захар читал про себя. Мысли возвращались к жене.

– Настя, – наконец позвал он.

– Что тебе?

– Вот я думаю – забавница ты.

– Конечно, забавница, – со сна тяжело отвечала жена и, кажется, сразу опять заснула.

Мужнину сердцу стало еще больней, что она согласилась с ним, но не в ясной памяти, а во сне, по привычке подчиняясь его мнению. И в этом увидел он лишь подтверждение того, что говорила она днем.

Настя помнила, как росла в степи, каким чудом показался ей завод, когда она сюда впервые приехала. И любопытно было, как тут люди все делают и что у них и как получается. И вот один из них, самый лучший кричный мастер, стал ее знакомым. Его все страшились, а ей он подчинился сразу же и – стыдно сравнить – был как покорная собака. Познакомились в ясный день, на людях, в березовой роще, когда все, страшась Гурьяна, разбежались, а Настя не боялась ни его, ни копоти, ни грязи на его рубахе. В ней-то и была для нее, степнячки, вся прелесть, признак того, что он оттуда, из-за реки, где домны и кричные молоты, где люди, как боги, делают чудеса с огнем и железом.

Насте казалось теперь, что она не понимала тогда ничего. А пришел Булавин, ей доказали, что лучшего желать не надо. Он, улыбаючись и как бы сам не ведая, что творит, шутя, своими деньгами, как истинный богач, задушил все. Насте завидовали, ее хвалили, уверяли, как она счастлива. Она поверила. Ей было хорошо, жизнь шла, как за каменной стеной, без волнений и забот, все было, все само шло в руки. Гурьян ходил страдал. Напоказ всему селению жег стены ее дома своими глазищами. Это льстило ей.

Но вот минули годы. Развился ум в Настасье, достаток давал ей время подумать, книги учили многому, умный муж не таил от нее того, что сам понимал, смело судил о жизни людей. А про Гурьяна много говорили. И вот теперь, в беде, не забыл он свой завод, пришел, живет в лесу, помогает людям. Ей теперь казалось, что все это походит на вычитанное в книгах.

Глава 35. В кабаке

А Гурьян со Степкой, подъехав в этот день к одному из кабаков, слезли с лошадей, привязали их к перилам почерневшего резного крыльца и вошли в помещение. В задымленной табакурами низкой комнате за непокрытыми тесовыми столами пили заводские.

– Здорово живешь, Павел Митрич, – подошел Гурьян к целовальнику.

– Поди, пожалуй… Эх ты! – изумился сиделец, разбитной малый с намасленной головой и вороватыми глазами. – Давненько, давненько не бывал… Откуда бог несет?

– Мимо ехал да на дым завернул… А где дым, там и огонь. Подай косушку водки да пошабашить собери… Грибков не забудь, – присел Гурьяныч.

– Мокро в урмане-то? А скоро уж мороз.

– Никола в избу загонит, да уж не первую волку зиму зимовать.

Разговоры в кабаке затихли.

– Хлеб да соль, Никитка, – обратился Гурьяныч к одному из заводских. – Али не узнал?

– Пошто не узнал? Помню, помню, – поскреб черноглазый скуластый мужик в затылке. – Здорово, мастер… Каким ветром занесло?

– Да все тем же. А как у вас?

– У нас теперь строгое обращение произошло.

Никита подсел к Гурьянычу. Ударили по рукам. Подошли рабочие от других столов.

– Сход завтра, становой приехал.

– Как же так?

– Да так!..

– А как ты?

– А что? Станового ему ли бояться? – сказал кто-то из рабочих.

– Ты на руднике живешь? – спросил Никита.

– А ты откуда знаешь?

– Да уж слыхали. Слухом земля полнится. Все робишь?

– Роблю, – ответил Гурьян.

Его товарищи, кричные рабочие, распустили слух, что живет он под рудником совсем в другой стороне, чтобы отвести подозрение от Варвары.

– Видно, позабыл свое огненное заведение. Как тебя, к молоту не тянет?

– Мы, брат, слыхали, ты к родным приходил, да опять в лес обернулся, – сказал один из сидевших.

– Мало ли чего врут…

– Это верно, людям делать нечего, они врут, – подтвердил Никита. – А вот работу прекратим на заводе, тогда всю зиму сказки слушай. Да по кабакам шляться будем, пока не пропьемся. Знаешь, как врут! Будто родные в дом тебя не пустили, а ты им «красного петуха» пообещал.

– Чего придумают, – молвил мастер.

– И вот, слыхать, ты с Могусюмом поссорился?

Гурьян смолчал.

– Это уж не врут, это правду говорят, – продолжал рабочий. – Теперь Могусюмке в завод стыдно глаза показать. Люди уж слыхали, как он за мусульманскую веру хотел воевать и тебя зарезать. Верно, убить тебя хотели?

– Вранье!

– Скажи, как врут! А говорят, говорят, брат, – продолжал Никита, видно не веря Гурьянычу, – будто у них мечта заводы срыть.

В кабак ввалилась толпа заводских.

– Павел Митрич, почтеньице! – ломали они шапки, кланяясь сидельцу. – Под крест, Митрич!

– Не могу-с, – решительно отрубил кабатчик. – С великой бы душой, но не могу-с, нынче в долг не даем-с. Надежды на вас нет. Как компания, управление то есть, так и мы…

– Студено на дворе-то, пообогреться бы…

– На плавильную печь греться-то ступай.

– Да будет тебе жаться, черта ли ты боишься? Вон она, голубушка, лежит. Сымай – перекрестим… – Мужик кивнул на толстую книгу, лежащую на шкафу.

– Никак не могу-с. Васет-то немец прогнал мужиков с рудни, а они по записи в долгу-с. Ищи, значит, ветра в поле? Много с ваших крестов разживешься. Крестами-то вы богаты, да совести нет. Две-то черты на бумаге перекрестить долго ли, а как отдача?

– Так не дашь?

– Нет-с, конец долгам.

– Смотри, худо будет!.. – обозлился беззубый мужик с всклокоченной бороденкой.

– Не стращай… Стражник-то у шабров[58]58
  Шабр – сосед.


[Закрыть] сидит, он тебя за буянство живо заворотит…

– Ах ты, язви тебя! Пусти-ка, ребята…

Рабочие сдерживали его.

– Конпанию желаю угостить, а он – жалиться! Кому так и под крест, да и на слово. А тут деньги вперед. С немца пример брать желаешь? А в вино-то зелья медного либо табаку подмешаешь…

– Ты побасенки-то о зелье оставь, – загорячился Митрич.

– Найдем на тебя управу. Расскажем, как на погребе воду в бочата льете, – разошелся мужичонка. – Знаем, откеда плисовые-то штаны добываются… У-у, ироды, до самого царя дойдем!..

– Порфишка, не бунтуй! – окликнул его Гурьяныч.

Заводской обернулся.

– Бра-атцы, Гурьяныч! – закричал он, кидаясь к мастеру.

– Вовсе ты, Порфишка, беззубый стал, – молвил Гурьян. – Здорово!

– Здорово, брат!..

– А ты слыхал, – обратился Гурьяныч к кабатчику, – как Никола летний на праздник комаров зазывал?

Смысл этого вопроса был темен и, как показалось сидельцу, таил угрозу. Гурьяна побаивались, его искала полиция, он был неуловим, а вот вдруг вышел и открыто сидит в кабаке. Да еще в такое время, когда становой на заводе. И не боится. Видно, у него сила.

Митрич смутился и стих.

– Эх, мастер, ломают кричную! – заговорил серьезно Порфишка. – Да ты, поди, знаешь все?

– Откуда мне знать?

– Говорят, у нас, мол, железо плохое, этаким-то способом много хорошего железа не выкуешь, мол, стыдно так работать, когда везде машины. Нам, говорит, сортовой стали вашей не надо. Такое наделают без вас, и нечего лезть в это дело. Теперь, говорит, железо в степь надо везти, сортовой стали там не надо, а что попроще. Мол, теперь в орде переселенцы живут, да и самим ордынцам русское железо и чугун нужны. Да ты слыхал, об этом уже жалобу писали?

– Не слыхал.

– Писали… Не мы, грамотные-то есть: Ванька Рябов, кричный мастер, купец Захар Андреич да школьный учитель Пастухов.

– Учитель?

– Как же! Они, брат, все прописали и отправили в Петербург. Булавин у нас школу открыл, исхлопотал в городе, там ребятишек учат, учитель приехал, все ходит на завод и любит беседовать с нашим братом. Так жалоба обратно пришла, и дали им по шее!

Все засмеялись.

– Митрич, поди-ка сюда, – подозвал Гурьяныч. – Подай на всех. – Он отдал кабатчику несколько серебряных монет.

– Дай бог тебе здоровья, сию минуточку-с подам. Сколько вас? Пять, шесть… А Порфишку-то считать?

– Сказано, на всех.

– Так точно-с!

Митрич побежал, злобно усмехнувшись на Порфирия. Тот не обращал внимания и снова заговорил:

– Виданное ли дело, чтобы коренным заводским хрестьянам в огненном заведении дела не нашлось и чтоб земли не давали? Родились, выросли, всю жизнь робили при железном заводе, а тут на́ тебе!.. Нет, это нарочно! Хотят все погубить помещики, за то что нас от них отпустили. Кругом урман, заводов поблизости нет, от избы да от хозяйства, мол, далеко не уйдешь, вот, мол, и опять закабалишься. В поселке какое рукомесло! Кто на курень, кто в Низовку батрачить. Нынче хлеба убрали и сидят без занятия. Вон Никиткин брательник ружье купил, белковать вышел. Которые бирюльки поналадили, пуд хлеба в котомку, лямки за плечи, да и айда за Урал. Народ волнуется, но закона принимать не хочет.

– Немец свои порядки завел, – заговорили рабочие. – Тебе, Степка, ловко обошлось. Вовремя в урман сбежал, а то бы он тебя в город, в тюрьму бы за шинное-то железо.

– Нынче и караулят не по-прежнему…

– Лоботрясов набрал… Жалованье платит…

– Пожалуйте, господа хорошие, – подал Митрич вино.

– Ну, Гурьяныч, за встречу!

– Будь здоров!

– Здравствуй, стаканчик, прощай, винцо, – усмехнулся Порфишка. – Народное-то утешенье.

– При машинах немцы-мастера приехали, – снова заговорил он, опрокинув стаканчик. – Не допускают нас к машинам-то.

– Дураков и в церкви бьют, – выпалил Рыжий. – Как дедушка наш говорил: мол, у Фили пили и Филю били…

– Ну а что немцы? Где они стоят? – спросил Гурьян.

– По людям их поставили.

– У меня один живет, – сказал Никита, – славный такой. Мы с ним вместе каждое воскресенье сюда, к Пал Митричу, заходим. Много не пьет. Выпьет три рюмки. Аккуратный такой и работящий. Зовут Ганец, по-нашему балакать учится.

Ганс, которого Никита звал Ганец, очень нравился ему. Немец был белокур, чист лицом, рослый, старательный, очень чистоплотный. Но когда Никита его парил раз в бане – еле вытерпел, потом едва отдышался.

Немец этот уж жаловался Никите, что он сирота и что в Германии у него родных нет. А у Никиты дочь. Люди ругали немцев, а Никите нравилось, что они сюда приехали. Жена его уж узнавала, сколько им платят.

– «Верховой-то» Запевкин у нас, – рассказывал Порфишка, обращаясь к Гурьянычу. – Вражек твой.

– Маета, а не жизнь, – засипел худой бородач. – Прежней работы нет. Скажи, как нам, старикам, теперь, когда парни баклуши бьют, мастерству не обучаются. Вот, скажи, Булавин открыл школу и будут все грамотеи, а работать разучатся. Что далее? Они, жалобы писать будут, а сами с голоду сдохнут! Вот тебе машины! Каково нам это?

– А вот скажи, – спросил Никита, сверля бывшего мастера своими черными глазами, – что в Каслях было?

Он давно хотел спросить об этом, но не решался.

– На Каслинском заводе был такой же спор. Народ стоял на своем. Рабочим платы за урок прибавили, – ответил Гурьян. – Никто не выдал. Завтра у вас сход?

– Завтра.

– В Каслях все с землей остались. Пока мир стоит крепко, бояться нечего. Управляющий и начальство не могут заставить нас платить. Если хотят, чтобы отрабатывали за землю, пусть платят больше, чтобы с платы нам прокормиться. А то и земли никакой не надо.

– Как же без земли жить? – с насмешкой сказал кто-то из рабочих.

– А как же прокормимся, ежели земли не примем?

– Правильно, не надо нам ее! Зачем нам за свое платить! – отозвались другие рабочие.

– Казаки хлеб везут. Я сегодня видел, во двор к Рябову возов десять из станицы привезли.

– А кто его купит?

– Ежели желают поставить машины и сокрушить старое наше заведение, то пусть платят, как при машинах полагается, – продолжал Гурьян, – а земли это не касаемо. Ты, Никита, спроси-ка своего постояльца, как он считает, сколько у них платили на старых местах подручным, так ли, как нам, по два рубля за месяц?

– Я уж спрашивал.

– Ну?

– Несравнимо!

– Законы сюда не доходят! – твердил кабатчик. Он подманил мальчишку и велел, чтобы тот еще принес вина.

Кабатчик Митрич – большой любитель волнующих событий. Здоров как бык, крепок, любого выкинет из кабака. Времени у него много, на досуге он любит подумать и порассуждать про нужды рабочих. Он всей душой ненавидит заводское начальство и полагает, что нужды рабочих знает лучше, чем они сами, всегда расспрашивает, советует.

Разговор о плате и земле продолжался.

– Дозволь, Гурьян Гурьяныч, от души тебя угостить, – сказал Митрич, когда мальчик принес железное блюдо с налитыми стаканами. – Дай поцелую тебя! Подь на крыльцо, – сказал Митрич мальчику. – Становой поедет, так скорей беги сюда.

– Ну, чтобы никто не выдал! – сказал Порфишка.

Все выпили. Митрич сам подал грибы, огурцы, хлеб.

– А кто выдаст?

– Того похвалим! – ответил Гурьян.

Все смолкли, знали, что это не шутка.

Гурьяна снова попросили рассказать про Лысьву и про Касли и как там народ держался и не уступал, какие были толки и о чем спорили, как и там старались разъединить мир, подкупали хороших мастеров, пороли зачинщиков.

Пришел Загребин, стал кричать, ругать управляющего, бить кулаком по столу.

Гурьяныч не хотел засиживаться в кабаке. Митрич взял с него полцены. Рабочие еще пили.

Гурьян вышел из кабака вместе со Степкой. Отвязав лошадей и не садясь верхами, пошли по улице, ведя лошадей на поводу.

Вечерело.

Прошли мимо Булавиных. Сегодня мельком, после долгих лет разлуки, увидел Гурьян Настю. Но не знал, нарочно ли она не взглянула или не заметила.