Текст книги "Могусюмка и Гурьяныч"

Рахим призывает устроить тут магометанское государство. Он ждет, что Могусюмка подымет народ. Рахим хочет крови русских, хочет победы турок и хивинцев. Войти в заговор? Стать заодно с муллами? Подчиниться Темирбулатову? Дать клятву? Зачем все это? Воевать за Хиву и Турцию – значит воевать за мулл и богачей, служить тому, против кого был всю жизнь.

Башлык на прощание сказал Рахиму, что подумает. Он не желал открыто отказываться, хотя в душе твердо решил не ездить больше к Рахиму. Он еще сильней возненавидел тех, кто священное слово Аллаха использует для своих целей. И все же многое, что говорил Рахим, встревожило его. Нет слов, много горя, сильно угнетены башкиры. Исправники, чиновники, заводчики – много их развелось на башкирской земле. Гибнет лес, гибнет зверь, запахиваются поля. Но Могусюм знал и другое: у русских грамота своя, а не чужая, знания – то, чего нет у башкир. А муллы требуют вражды к тем, у кого знания. Народ без грамоты. На арабской грамматике далеко не уедешь. Не враждовать с русскими надо – учиться у них.

Башлык почувствовал, что Рахим действует обманом, лестью. Нельзя позволить, чтобы народ ему поверил. Могусюм готов был скитаться всю жизнь по горам Урала, лишь бы не служить ложному делу. Но все же во многом Рахим был прав, и от этого на душе тяжко.

А маленький мулла, допустивший ошибку в суждениях о райских яблоках, ехал домой, в горы, и терзался всю дорогу сомнениями.

«Я не хотел прогневить вестника с Востока, – размышлял он, уставившись в сивую гриву своего коняги, – но, с другой стороны, так и кажется, шайтан их всех спутал. Куда он добрался! Смешно слышать тут такие проповеди. Хоть он ничего толком не говорит, но я все понял, ведь я Коран сам знаю не хуже его. Лучше бы держаться от него подальше. Неизвестно, как следует понимать толкование Рахима и помогать ли ему…»

В Коране действительно сказано, что все народы рано или поздно примут правильную веру. Находились и прежде толкователи, которые намекали, осторожно спрашивали в духовном управлении, не пора ли, обучая народ по Корану, не опускать тех мест в книге, где проповедуется священная война против неверных.

Муллы из духовного управления прекрасно понимали намеки и так же осторожно и намеками же разъясняли, что, когда будет воля Аллаха, может быть, и придется учить по Корану без предосторожностей, но что пока этого нет – значит, нет и воли Аллаха, и тут беспокоиться ни в коем случае не следует. В проповедях и в беседах с верующими учили верности царю. Хотя находились муллы, которые тайно учили ненавидеть неверных.

Судя по всему, высшие лица из духовного управления не тревожились о том, что еще нет воли свыше, и жили спокойно, а власти неверных их не обижали. На неверных в этом можно положиться. Куда страшней духовная власть на Востоке, там строгости большие.

Маленький мулла подчинялся не великому халифу, а Уфе. Еще неизвестно, как посмотрят там на все дела и речи Рахима. Духовное уфимское управление приказывает молиться за царя. Могут быть неприятности, и лучше бы было не ездить в Хабибулино.

Так думал старичок из горной деревушки, где жил до сих пор мирно и спокойно, где околица из длинных кривых жердей на кривых же стойках подходила к самому обрыву горы. На обрыв, бывало, вылезали медведи. Там чаща, кустарники, малина хорошая растет, кое-где дубки, осинник; ниже, по другую сторону деревушки – речка. Место очень хорошее и доходное, живут люди, все верят правильно, настоящие магометане. Охота хорошая, медвежат берут живыми и продают в городе или в другие деревни. И добывают в урмане мед. Колоды привязывают к стволам деревьев повыше, а чтобы медведь не достал, подвешивают бревна на веревке. Медведь учует мед, ползет по стволу, а бревно висит. Он отодвинет его, а оно качнется и ударит. Медведь рассердится и хватит его лапой, качнет еще сильней. И получит еще один удар по морде.

На сто верст кругом никто не рубит лесов: речка мелкая, сплавлять лес нельзя.

Мулла знал, что добрые прихожане его разбегутся, если он заикнется о священной войне.

Он решил осторожно, намеками, но так, чтобы понятно было, написать обо всем духовному главе и личному своему покровителю – муфтию – в Уфу.

Глава 19. Гора Петух

Могусюмка подъехал к бревенчатому дому Шакирьяна. Выбежал босой Гурьян и ухватился за его седло.

– Здорово, брат!

– Здравствуй, – ответил Могусюм.

Гурьян заметил, что друг его не то кислый, не то недоволен чем-то: цедит сквозь зубы.

– Ты что невеселый приехал?

Могусюм не ответил. Он спрыгнул с коня, расседлал его, пустил в поле, забрал седло и пошел в дом. Гурьян поспешил за ним.

– Видал того, к кому ездил?

– Видал… А где Хибет? – спросил башлык.

– Хибетка поехал к отцу.

– А-а…

Пришел Шакирьян, старуха подала обед. Уселись, закрыли колени полотенцем.

За едой Могусюмка стал разговорчивей.

– Русских подговаривает резать, – сказал он Гурьяну. – Из Хивы. Как, говорит, кафтан на стене висит, так, мол, все русские скоро висеть будут.

Могусюмка усмехнулся печально. Бегим сидел здесь же, присматривался к нему злыми глазами.

– Я тебя теперь должен повесить, как кафтан! – с грустью продолжал башлык.

Гурьян никак не ожидал, что проповедник настроит этак Могусюмку. Восставать против русских? Новость!.. Все русские будут висеть! До этого еще никто не додумался. В старину бывали бунты, но с заводскими заодно.

– Верно, от нас горя немало! – сказал Гурьян, отчасти потому, что и сам так думал, а отчасти хитря и желая выведать, что думает Могусюмка.

– Конечно! – подхватил тот. – Разве мало?

– Ну, уж это чистое вранье! – сказал Гурьян, услыхав, что русские хотят башкир вырезать, а мечети закрыть.

– Как вранье? Ай-ай! – воскликнул Могусюм. – Как тебе не стыдно так говорить! Разве я не знаю! Я тоже слышал! Да ты сам нас всех зарезать хочешь! Святой ясно мне все сказал…

Гурьян понял, что друг его горько шутит и, видно, остался недоволен встречей в Хабибулине.

На душе у него отлегло.

Вечером Могусюмка поспорил с Гурьяном.

– Ну, скажи по правде, ответь мне: разве справедливо, вы лес вырубаете и башкир обижаете?

Гурьян молчал.

Башлык вдруг опять засмеялся.

– Раз уж мы с тобой разбойники, так и не будем за мулл воевать. Муллы нас проклинают.

– Разве мы с тобой разбойники?

– Так муллы говорят. Они знают! – Опять горечь и тоска были в голосе Могусюмки. – Довольно, брат, нам об этом! – сказал он по-русски. – Ты хотел ехать на завод. Поедем… Не будем больше поминать про Рахима.

«Слава богу!» – обрадовался Гурьян, что не хочет друг его разладов из-за проповедей, услышанных в Хабибулине, что хоть и тронули там раны Могусюмки, но сердцем он не поддался.

– Хоть я разбойник, но кланяться баю не пойду! Я буду честный разбойник, – с горечью пошутил Могусюм.

– А ты попробуй-ка… Может, сговоришься?

– Зачем?.. Нет! – решительно сказал Могусюмка.

– А все же хорошо бы поднять бунт…

Гурьян надеялся, что со временем бунт все равно будет и все переменится.

– Они хотят, чтобы я восстание поднял. А я не дурак, знаю, что это такое! Пусть-ка они подымут, и тогда я посмотрю. Мне даже кажется, что это какой-то обман, – говорил Могусюмка.

Он все более посвящал друга во все свои тайные разговоры с Рахимом и во все свои сомнения, и на душе от этого становилось все легче и легче: злоба, возбужденная проповедником, постепенно исчезала.

Друзья отправились в далекий путь. Дорога шла на юго-запад, степью. Башкиры пахали землю. Жаворонок – птица плуга, как называют его в здешних местах, – пел свою песню, висел в воздухе над пашней. Ехали не прямо к горам, а наискось, к станице Магнитной; оттуда на завод прямая дорога. Час от часу яснее виднелись горы.

На этот раз в пути много говорили о вере. Гурьян – старовер.

– Наши, знаешь, тоже крепко верят… А по мне, верь, как хочешь, я не неволил бы никого, – говорил он.

– Наша вера строгая, – рассказывал Могусюмка. – По Корану, за смерть – смерть, руби неверных мечом, пощады не давай. И учат ведь у нас по-арабски, поэтому, брат, все и неграмотные.

– Если бы мы с тобой взялись жить – ты по Корану, а я по нашей вере, – нам бы давно пришлось загрызть друг друга зубами.

Ночевали вблизи казачьей станицы на заимке у знакомого Могусюмке казака.

Утром ближе стали горы.

В полдень верхами подымались на голую сопку. Вокруг холмистая степь пятнами – зеленая, желтая и черная от сухой, сожженной в прошлом году травы и от теней облаков. А среди холмов, как быстрый горный ключ, – широкая голубая река. Это Урал. В желтых, словно иссохших, берегах кажется он еще голубей и многоводней. Чем суше степь, тем отрадней смотреть на воду, и чем выше взбирались на сопку друзья, тем дальше и дальше между холмов, то огибая их, то убегая степью вдаль, виднелась чистая и ровная голубая дорога.

– Вот она, матушка наша, Магнитная гора, – сказал Гурьян, когда всадники поднялись наконец на тучную голую сопку.

– Эта гора по-нашему называется Петух, – ответил его друг.

Сопка походила бы на громадный курган, если бы не глубокие складки, морщившие ее склоны. В складках, как в ущелье, притаился густой березняк, так что издали кажется, будто бы там нет никакого углубления, а просто растут пышные низкие кусты, почти вровень со степной травой. Но это не кусты, а верхушки высоких белых берез, торчащие из широкого и глубокого ущелья.

Всадники проехали по вершине горы, забрались на самую голову Петуха. Внизу, по берегу реки Урал, белели дома станицы Магнитной. По одну сторону реки черно-зеленая пятнистая степь расстилалась до горизонта, как море. Видно было, как тут на воле быстро мчатся по степи тени облаков, как нашло такое пятно на станицу, как исчезла белизна мазаных казачьих домов, как другая тень закрыла и вычернила одно из озер.

А с другой стороны вдали – гребень, синий вал за степью, синей воды, но такой же свежий, призывающий, и вид его, как горный ключ, казалось, утолял жажду Гурьяна по покинутым родным местам.

– Вот Яман-Таш! – сказал Гурьян. – Вон наша гора!

– Яман-Таш не видно отсюда, – отвечал башлык.

– Мне кажется, что видно. Вот там, посмотри, среди вершин.

– Яман-Таш – самая большая гора, – сказал Могусюмка. – Но она далеко. Это мерещится тебе.

– Под ней я с отцом сено косил. Далеко от завода ездил!

И вдруг показалось Гурьяну, что самые дальние горы выпустили из себя облачко. Поднялось оно где-то далеко-далеко и рассеялось.

«Ведь это вспышка на нашем заводе. Вспышка, в самом деле. Ведь когда так случается, целое облако вылетает».

– Железная гора, – печально говорит Могусюмка, глядя под копыта коня. – Темир-Тау!

– Тут подальше разработка, – ответил Гурьян. – Низовцы отсюда на завод возили руду. А вот старый рудник брошенный, – кивнул он на белые ямы, казавшиеся сверху небольшими.

– Тут тысячам мастеров на тысячу лет работы, – сказал башлык. – Железа много. Сколько под нами подков, плугов, сколько булата? А? Тут завод надо ставить.

– А копоть? Ты же говорил, что завод дымит?

– Что я, дурак, что ли?! Разве я не понимаю, что от железа польза.

– Мне один старик говорил, что тогда Железная гора свое богатство откроет, когда все люди будут одной веры.

Могусюмка в уже измятом и изношенном суконном кафтане, в рыжей шапке, высокий, молодой, смуглый, стройный, на вороном коне, гордо поднял голову, оглядывая степь с вершины Магнитной. В том, как он сидел на коне, как напряжена шея, как взор стремился куда-то, видно было: о чем-то тревожно думает Могусюм, ум его ищет. Тревоги бывали у него и прежде. Сильно тронул Гурьяна приятель, когда сказал, что завод тут надо поставить. Только хочет, чтобы люди одной веры не обижали других. Все это понял Гурьян и пустил рысью свою мохнатую горбоносую кобыленку. Могусюм поскакал за ним.

Спустились пологим склоном и у подножия горы перешли вскачь. Вихрем пронеслись по вольному лугу мимо озера.

Трое казаков ловили рыбу на берегу реки. Берегут реку казачишки, рыбу никому ловить не велят.

– Э, казаки, о-го-го-го! – заревел Гурьяныч и засвистел дико.

Долго, с изумлением смотрели вслед всадникам бородатые староверы-станичники.

Вскоре начались перелески, а потом лес. Тут тепло, трава невысокая. Друзья ехали молча. Кони вязли ногами в глубоком песке. Около тучной красной лиственницы Могусюм вдруг спрыгнул наземь и обнял дерево.

– Урман! – сказал он весело.

Под деревом у самой дороги сделали привал. С собой были лепешки, баранина. Сварили чай.

Могусюмка подошел к черемухе. Почки ее лопнули, вот-вот появятся листья. Башлык обломал сухие сучья. По старой памяти он развел костер из черемухи. Она не дает дыма, никто не заметит, что в лесу люди.

Привык скрываться, осторожен Могусюм.

– А ты медведей часто встречал в лесу? – спросил он, прихлебывая из деревянной чашечки.

– Бывало!..

– Боишься?

– Как же!

– Когда идешь опасным местом, где медведи водятся, – пой песню! Медведь никогда не тронет…

После чая Могусюмка нашел траву курай и из дудочки сделал сток для березового сока, надрезав дерево.

– А знаешь, здесь растет дерево карагас – оно крепче железа. Из него делают плуги, оси. Раньше, когда не было заводов, были леса карагаса.

Глава 20. У Абкадыра

– Смотри, козы! Значит, деревня близко! – сказал Могусюм.

За липняком открылись избенки. Их стены из липовых бревен, оплетены ивняком и обмазаны глиной, а крыши опутаны серыми, как грубое застиранное белье, полосами щербатой липовой коры.

На узкой улице и во дворах грязь по колено – все в следах конских и козьих копыт.

По улице идет низкорослый, еще крепкий старик с седой бородкой, сероглазый, скуластый, рядом рослый белокурый башкирин с голубыми глазами и рыжеватыми жесткими усами. Мальчик несет маленького козленка на руках. Сзади идут женщины. Вся семья направляется в гости к бабушке, дети несут ей козленка в подарок.

Праздник начался. Окончился пост. Все веселы и гуляют. И здесь, в избах, крытых липовым корьем, в нищей деревушке, тоже веселятся, радуются. Завидев всадников, все остановились. Могусюм и Гурьян спешились. Их пригласили в гости. Пришлось остаться…

Утром путь пошел в глухие леса. Вокруг росли древние толстые березы. После полудня ехали над Белой, потом свернули тропой. Тут холодно: в горах весна наступает позже, чем в степи.

Тучные разросшиеся березы еще только-только распустились. Они стоят поодаль друг от друга; кажется, что это дремучий, густой лес. Конца не видно чаще тяжелых белых стволов, всюду так бело, как будто вокруг снегопад. Зелени не заметно, хотя почки лопнули.

– Где башкиры живут, там и зверя больше, и птицы, и лес лучше, – сказал Гурьян. – Ведь такого березняка, пожалуй, больше нигде нет по Уралу.

– А пашен хороших нет, – молвил Могусюмка Он знал, что вокруг русских деревень лес уничтожается, нет зверя, мало птицы, но у русских хлеб и мастерство… Размышления об этом всегда тревожили его. Старая, больная дума вновь им овладела.

Березняк поредел. Выехали к пашне. Дул холодный ветер, и моросил дождик. Минули еще несколько перелесков. Видна стала гора с лесом на острой вершине, с несколькими избами по голому склону. Это деревушка Шигаева.

Слева, как снег, белела по ущелью, пробороздившему склон горы, пенистая грохочущая речка. Внизу по ее берегам камни, стволы мертвых деревьев навалены грудами. А вокруг пеньки. Местами вода валила по уступам, по завалам мертвых деревьев.

Рыжая и саврасая лошадки, упрямо упираясь, стали подыматься по крутому склону.

Ясней проступал лес на коническом высоком куполе горы. Отсюда он казался низкорослым и редким, хотя это тоже старый, могучий лес и никем еще не рублен от века. Когда-то вся гора была им покрыта.

– Здесь высоко. Наверно, всегда дождь, – говорит Гурьян.

– Зимой в эту деревню нет езды, – отзывается Могусюм, – все заносит.

– Зимой и на завод только одна дорога.

Стволов березы не видно в этот мутный день, на вершине горы заметны лишь лиственницы и ели, поэтому и лес кажется редким.

Абкадыр – старый друг Могусюма и Гурьяна – построил дом выше всех односельчан, ближе к вершине горы. Заметив всадников, он вышел из дому со всем своим семейством.

В доме у него тепло. Горят дрова в сыуалэ. Над нарами – урындыком – развешаны на урдах – палках – лучшие платья жены и дочерей – целый полукруг из разноцветных нарядов. Сбоку, тоже на нарах, – окованный сундучок и груда прилежно сложенных одеял и подушек. Нары покрыты самодельным ковром.

Гостям подали вымыть руки и усадили на нары.

В дверь вошла целая толпа башкир. Среди них – улыбающийся Бикбай, за ним появился и Хибетка.

– Вы откуда? – изумился Могусюмка.

– Приехали ко мне гости на праздник, – отвечал Абкадыр.

– Благослови Аллах! – поздоровался Бикбай с Могусюмкой, а также с Гурьяном.

– Давно я тебя не видел! Ну как, Бикбай, живешь? – спросил Гурьян. – Как здоровье?

– Глазами не совсем… Руками не совсем… – отвечал Бикбай, улыбаясь.

На нем синяя рубаха с большими деревянными пуговицами и длинными петлями, нашитыми сверху.

Между прочих вещей, висевших над нарами, Могусюмка заметил наверху, на гвозде, какую-то странную вещь. Это форменная фуражка с черным лакированным козырьком. «Откуда такая у Абкадыра?» – подумал он.

Начались расспросы о жизни… Абкадыр рассказал, что рубит лес, возит на берег к реке.

– Хорошо платят? – с чуть заметной обидой спросил Могусюм.

– Хорошо! – добродушно ответил Абкадыр. – Теперь жить можно…

– Не жалко леса? – обратился к нему Гурьян.

– Чего жалко? Башкирам деньги надо, – ответил Абкадыр.

Могусюмка не подал виду, но слова эти поразили его.

– Теперь товара много всякого продают, – продолжал хозяин.

Один из низовских мужиков, по его словам, взял подряд на поставку бревен, уговорился с башкирами и вырубал лес. Работали сами башкиры, и, по словам Абкадыра, все очень довольны.

– Пусть рубят, – подтвердил Бикбай. – Разве лучше за каждым куском ходить к бояру?

Боярами здешние башкиры называли и своих баев, и заводского управляющего, и хозяина завода.

– Теперь уж бояр вас не лупит? – спросил Гурьян.

– И прежде башкир не лупил. Башкир – вольный!

– Низовские были барские, их лупил бояр, – ответил Абкадыр. – Кто урока не справит. Да заводских…

Башкиры подсмеивались над Гурьяном, хотя и слыхали, что одного из самых грозных бояр он закинул под молот.

– Почем же вам за лес платят? – спросил Гурьян.

– Сосновое бревно – девять аршин длина, шестнадцать вершков толщина – двадцать копеек…

– Старший сын поступает служить на завод, – продолжал хозяин. – Будет полесовщиком, ему выдали фуражку, дадут оружие…

А Бикбай стал жаловаться, что поссорился с низовцами.

– Каждое лето я продавал Акинфию поляну…

Гурьян догадался, что Бикбай не продавал, а сдавал косить за плату. Когда-то Бикбай мечтал, что община выделит ему пай. Он добился этого и стал извлекать выгоду, сдавать землю в аренду.

– Сколько же ты брал с Акинфия?

– Да за осьмушку чая один год сдавал. А другой год за табак… Но вот беда. Нынче приехал землемер. Акинфий говорит, что там его земля, гонит меня…

– Да велика ли поляна?

– Не знаю…

– Сколько десятин? – спросил Гурьян.

– Косил он маленькую поляну. А занял земли много. Наверно, пять десятин или, может быть, десять, – ответил Бикбай.

Старик признался, что еще в прошлом году он «продал» поляну не только Акинфию, но и еще одному заводскому мужику и с того тоже получил пачку табака. Когда дело выяснилось, Акинфий рассердился, выгнал заводского соперника, подрался с Бикбаем, а нынче заявил землемеру, что земля всегда принадлежала ему. Бикбай пошел жаловаться. Он доказывал землемеру, что эта земля принадлежит общине, что он лишь часть своего пая сдавал.

Рассказы затянулись до глубокой ночи.

Утром Гурьян уезжал на завод.

– Ну, прощай, не балуй зря, – сказал он Могусюмке. – Если опять будут разговоры – слушай, на ус мотай, а сам не попадайся.

– А знаешь, что-то мне нехорошо сегодня, сердце мое болит, – прощаясь, сказал ему Могусюмка. И он улыбнулся доброй, кроткой улыбкой. Взор его был чист и полон грусти.

– Какая может быть беда?

– Не знаю. Может быть, полиция на заводе? Смотри, чтобы тебя не схватили. Сердце мое болит. Кажется, что я не увижу тебя…

– Бог с тобой! Бог милостив, вернусь жив и невредим.

– Скоро сабантуй, – сказал Могусюмка. – Возвращайся скорей.

– Гуляй без меня, если не дождешься.

Гурьян обнял Могусюмку и поцеловал его.

На завод ему хотелось, но речи Могусюма встревожили его. Он заметил вчера, как огорчили друга рассказы Бикбая.

– Ну ничего, Бог даст, вернусь скоро… Родня, поди, не очень меня ждет.

Гурьян уехал.

Вскоре он подъехал к гребню хребта, и чем ближе был пролом в гребне, тем больше думал Гурьян о заводе, о том, как его примут там родные, как он подъедет, можно ли осмелиться заехать к ним средь бела дня. Но родные уже не казались ему такими желанными, как в то время, когда смотрел он со степи на горы.

Пришло ему на миг в голову, не зря ли бросил Могусюмку, когда тот в таких раздумьях. Не вернуться ли? Гурьян решил с пути не возвращаться и на заводе не задерживаться.

Могусюмка, возвратившись в дом Абкадыра, задумался. Снова он вспомнил речи Рахима.

Вошел Абкадыр. Он с женой ездил доить кобылиц. Абкадыр веселый, с красным худым лицом, с кнутом в руках, в шерстяном чепане до пят.

– Сейчас встретил бояра Исхака, – сказал он.

Исхак жил под горой, с другой стороны ее. По словам хозяина, он уже перегнал табуны на летнюю кочевку, но зачем-то приезжал к себе домой.

Абкадыр рассказал, что у Исхака три дома, восемь табунов лошадей, баранов столько, что не сосчитать.

– Четыре жены! – сказал он, усмехаясь.

Не раз замечал Могусюмка, что в народе не любят тех, у кого по нескольку жен, смеются, как над жадными дураками, которые хватают куски, а проглотить не могут.

Пришел Бикбай.

– А вы слышали, – спросил Могусюмка, – что появился странник с Востока?

– Нет.

– Собирает на магометанское государство и хочет подымать восстание против русских. Что вы думаете?

Дряблая шея Бикбая в глубокой сетке черных морщин дрогнула. Голова у него затряслась.

– Как это – устроить государство? – заговорил Абкадыр. – Кто же будет царем? Ты? Или Курбан? Или наш бояр Исхак?

Башкиры выслушали Могусюмкины рассказы со вниманием, иногда переглядывались, насмешка являлась во взоре Абкадыра, страх в глазах Бикбая.

Во время разговора Абкадыр снял с гвоздя фуражку своего сына, повертел в руках, сдул пыль с козырька и бережно повесил на место и долго смотрел на нее снизу.

– Хорошая фуражка? – спросил он Могусюмку.

– Неплохая! – ответил башлык.

– А кобылицы уже доятся, уже трава в долинах есть, – заговорил Абкадыр, подымаясь. – Исхак у меня никак не может одну кобылу отнять. Он просит: продай… Хочешь, покажу тебе мою лучшую кобылу? А я Исхаку не уступаю!