Текст книги "Небесный лыжник"

Открытка школьной подруге

 
В Рождество в твоём городе тоже горят гирлянды
меж кирпичных домов, розовеющих, словно гланды,
где из гастронома путём знакомым, истёртым
ты шагаешь домой, должно быть, с вином и с тортом.
 
 
Жаль, что праздничный торт не с тобой нам сегодня резать
и не пить вино – тебе показана трезвость,
ибо новой жизни тугая, мясная завязь
зацвела внутри, навязчиво в плоть вонзаясь.
 
 
Вот хозяин твой, распаренный после бани,
ест салат свекольный малиновыми зубами,
запивает водкой, и профиль его кабаний
вынуждает меня блуждать средь иных компаний.
 
 
В вашем доме теперь мое место – на школьных фото,
если лет через двадцать на них и посмотрит кто-то —
даже тот, кто пока изнутри следит за тобою,
не признает тебя в пионерке с пухлой губою.
 
 
А соседке твоей с улыбкою полусонной —
то есть мне – суждено застыть картонной персоной
перед прессом времени, ибо, увы, ничто так
не сжижает кровь, превращая девчонок в тёток.
 
 
Догорели свечки, осталась одна игра нам —
ослепительный мир закрыв голубым экраном,
за мерцаньем теней, прислонившись к торсу мужскому,
наблюдать в покое, слегка похожем на кому.
 
 
Но пока ты в его объятьях чадишь, оплывая,
к берегам иным вывозит меня кривая.
В привокзальном ларьке я куплю и торт, и кагор, от
ваших брачных игрищ уехав в соседний город.
 
 
На чужом пиру я попробую, став глупее,
возвратить на минуту юность, но сколь ни пей я,
сколь ни бей шампанского ток по холодной вене,
невозможно, как муху, зажать в кулаке мгновенье.
 
 
…Телевизор мигает… Тебе предстоит раздеться.
Будь неладна любовь – она пожирает детство.
Если это – благо, обещанное судьбой нам,
не дыши мне, утро, в лицо перегаром хвойным.
 

Дон Торрен

 
В детстве советском в ветхом ДК областном
нас затопило цветным мексиканским сном,
как водопадом с экрана. Водопроводчик —
тётушкин хахаль по кличке Толька-Мосол
вздрогнул в соседнем кресле, будто вошёл
в тело кинжал, пронзая до самых почек.
 
 
Сердце стучит. Помолвка. Рояль раскрыт.
Танго звучит. Над бухтой гроза искрит.
Брошены кольца. Протест невесты неистов.
Сорвана свадьба. Отец – седовласый граф —
позеленел, завещание разорвав.
Дочери мил предводитель контрабандистов!
 
 
Прочь от позора скачет жених, бестолков.
Ночь. Криминальный мачо скользит в альков —
алый палас, лакированные ботинки,
смятая шаль… Пересуды прислуги злы.
Шторм. Героиня бросается со скалы.
Вспышка. Изящный шрам на виске блондинки.
 
 
Титры. Финал. Мы покинули кинозал.
Сентиментальный морок в глаза вползал.
Детской душе потребен герой интриги.
Толька-Мосол, назову тебя Дон Торрен!
Кепка, усы, нетрезвой походки крен.
Ты – не водопроводчик, пират на бриге.
 
 
Хочешь, я сочиню о тебе роман,
где ты не от портвейна – от страсти пьян?
Нынешний романтизм дыряв от вакансий…
Годы спустя, раскрывая другой «Рояль» —
не инструмент, а спирт, мой герой едва ль
что-то подозревал об ушедшем шансе.
 
 
В ноздри дохнёт сорокаградусный бриз.
Выплыви в ночь, в перила балкона упрись.
В сумерках силуэты домов рогаты.
Там океан зовёт тебя вниз, Торрен!
Там сквозь туман всплывают кресты антенн —
мачты полузатопленного фрегата.
 

Первая любовь

 
Помню, когда мне было года четыре,
в детском саду у нас завелись глисты.
Я в карантине скучала одна в квартире.
И наконец в прихожую к нам влез ты —
Борька-сосед семи с половиной лет.
Мой Робин Гуд перочинный принёс стилет.
 
 
«Спрячь за высоким забором, – пропел, – девчонку.
Выкраду!» – и в замке ковырнул ножом.
Если с засовом справишься чётко, тонко,
мы убежим и детский сад подожжём.
Я не вернусь обратно. Пускай сгорит
хлоркой облитый питомник для аскарид.
 
 
Жду я в пижаме из линялой фланели,
словно принцесса – расколдуй и кради.
Мы обманули всех, убежать посмели.
Грезятся приключения впереди.
Через подъезд веди меня, паладин.
Зубом драконьим цыкнет вослед камин.
 
 
Ночью сквозь сон процокает кавалькада
рыцарей, за которой рванём вдвоём
прочь из детсада, туда, где квадрат заката
красным флажком заправлен в дверной проём.
Не угадать, что скрыто в тени за ним.
Лучше в себе неведенье сохраним…
 
 
Вырастешь. Проиграешь квартиру в карты.
Женишься на гречанке. Расставшись с ней,
женишься снова. Только огрызка «Старта»
с липкой ладони твоей не ела вкусней.
Детской свободы привкус под языком
слипся с тобой, что ныне малознаком.
 

Гроза в детстве

 
Мама, не оставляй меня здесь одну —
ночью на даче, иначе я утону
в небе лиловом, в чёрной воде ручья,
там, где горит шиповник, как помада твоя.
Солнце на тучах намазано, как горчица.
Мечутся птицы. Что-то должно случиться…
 
 
Вечером выйду в сад, возле клумбы сев,
буду срывать петуньи и львиный зев
и в тайниках закапывать под стеклом…
В небе – разлом. В электрическом свете злом
морды цветов оскалятся по-собачьи.
Я убегу, заплачу, спрячусь на даче.
 
 
Свет раскололся. Осколки рухнули в лес.
На горизонте алый набух надрез.
Ширмой дождя завешены все пути.
Мама, ты завтра не сможешь меня найти.
Гром – перебой в небесном сердцебиенье.
Дом погребён под мокрым пеплом сирени.
 
 
Утром я не узнаю в окне пейзаж.
Водорослями задушен просевший пляж.
Встала дорога дыбом, её изгиб
выгнулся позвонками колючих рыб —
в ракушках, тине, трещинах перламутра…
Мама, мы потеряемся здесь под утро!
 

* * *

 
Что притащить со свалки воспоминаний,
чтоб напитать стихи объедками ранней
жизни в Зеленогорске, летних каникул,
чтобы по горлу смычок тоски запиликал,
вспыхнуло отраженье в воде стоячей
детского дома, бывшего финской дачей.
Из разноцветных окон ажурных башен
дети глазели ночью. Казался страшен
идол вождя, светившийся алебастром.
Тень от руки тянулась к петуньям, астрам
и, надломившись об горизонт над заливом,
вдруг растворялась в свете зари блудливом.
Пляж завершался каменною косою —
словно к воде склонившеюся борзою.
Острыми позвонками торчали камни,
и возникало чувство, что никогда мне
не оказаться за отдалённым мысом,
ни за холмом кривым, ни за лесом лысым.
Вот почему я там сочинила город,
что, как лоскут, от эпохи другой отпорот:
башни в пейзаже, пажи, витражи, корсажи…
Я оказалось позже на этом пляже,
и отразился он в моём взгляде вялом
просто линялым байковым одеялом
в пятнах, как будто кто-то курил в постели
или страницы книги в костре сгорели.
Почва местами скукожилась, где-то вздулась,
вылезли корни, ландшафт приобрёл сутулость.
В доме забытом – бомжи и ржавые плиты,
рухнули этажи, витражи разбиты.
Воображенье, что в детстве меня томило,
тает, как будто мозг превратился в мыло.
Сказка моя закончилась некрасиво.
Скучились облака на краю залива.
Что там за тени бродят за горизонтом?
Мы им не снимся, к счастью, спокойней сон там.
 

Пупсик

 
Очередь за пайком у школы. Февраль. Блокада.
Небо беременно бомбами и покато.
Розовой рвотой огненного дождя
всех вас накроет пять минут погодя.
 
 
Скучно стоять. «Сгоняю домой за куклой», —
скажешь соседке… Дрогнув щекой припухлой,
девочка в капоре лишь подмигнёт едва —
бледные зубы дырявы, как кружева.
 
 
Мимо лотка, где пломбиры вам продавали
с вафельным оттиском: «Дима», «Марина», «Валя»,
ты побежишь, довоенной слюной давясь,
к дому, где мёрзнет пупс, замотанный в бязь.
 
 
Всхлипнут ступени под ботами, словно слизни,
тянет тебя к гуттаперчевой форме жизни.
розовый пупс – теплей, чем сестра и брат,
что охладели две недели назад.
 
 
Мама сказала: «На небе сестра и брат», но
там ничего, кроме бомб, и пора обратно,
куклу укутать в муфту и – на мороз,
где возле школы взрыв сорняком пророс.
 
 
Треснуло небо. Очередь стала редкой.
Два санитара несут носилки с соседкой —
капора одуванчик, но нет ноги…
Крестится завуч: «Господи, помоги!»
 

Лицо

 
Это лицо с трудом живёт на свету,
словно медуза, тающая на суше,
влагу теряя, впуская внутрь пустоту,
между собой и жизнью связи нарушив.
 
 
Будто бы кто неведомый смял эскиз
мелких морщин, начерченных прихотливо,
и потому черты опустились вниз,
как отступают волны в момент отлива.
 
 
Чем удалённей теперь от тебя земля,
тем отчуждённей профиль – нездешний, Дантов.
Лодка твоя отчалила, шевеля
в сумерках плавниками траурных бантов…
 
 
Я отыщу тебя позже, на берегу,
где ты любила сиживать с детективом.
Сзади к тебе бесшумно я подбегу,
чтобы прикрыть ладонями неучтиво
 
 
веки твои. И кожа будет тепла,
как и должно быть. Ты ведь сюда на отдых
ехала в электричке, а не плыла
издалека в тяжёлых, подземных водах.
 

Репино

Светлой памяти мамы

 
Скучно… Не съездить ли в Репино? Я там
с мамой жила по путёвке в июле
где-то году в девяносто девятом…
Если направо свернуть от вокзала,
в памяти сразу всплывают детали:
над наклонённое к заливу равниной
высился гордо, как торт именинный,
кремовый корпус, где мы обитали.
Вид из ротонды был великолепен:
брошенный взгляд не терялся в заборах…
Что же действительность мне показала?
Щурится в сквере изгвазданный Репин.
Каменный торт рассыпается. Шорох.
Ветер колышет цветы иван-чая,
что пламенеют, руины венчая,
будто не все ещё свечи задули…
 
 
В этом году мне исполнилось сорок.
Ты не поздравишь меня. На пригорок
не заберёмся с тобой, как когда-то,
чтобы глядеть, как за линией плоской
плавятся шпили и трубы Кронштадта,
в небо впиваясь неровной расчёской.
 
 
Я искупаюсь, пожалуй. Тебе же
впредь не зайти в эту жизнь, словно в воду.
С прошлого века здесь всё измельчало.
Пляж, как положено, нежен и бежев.
И отчего-то не кажется странным
здесь одиночество в гуще народу.
Стелятся запахи над рестораном.
Жарится в собственном масле светило.
Но почему в этой местности мне так
хочется верить, что перекрутила
память, как плёнку, немного в начало,
корпус заветный узрев из-за веток?
 

* * *

 
Когда бы не отсутствие судьбы,
я наплела бы вам таких сюжетов.
Но почерк жизни – бледно-фиолетов,
как на рецепте, а глаза слабы.
 
 
И предстоит протискиваться меж
корявых строчек за ответом: «Кто ты?»
Чужие судьбы склеены, как соты, —
там сложно для себя нащупать брешь.
 
 
Я в эту жизнь, как на приём к врачу,
явилась незаконно, без талона.
Я стану бесталанно-эталонной
салонной дамой, если захочу.
 
 
А после превращусь случайно в ту
старуху, что сидит в бистро напротив,
подмигивая, вишенки в компоте
вылавливая, теребя тафту
 
 
на кофте, будто пробуя привлечь
к себе вниманье, роясь в ридикюле,
звеня ключами, кашляя… Смогу ли
Я пустоту облечь в такую речь,
 
 
чтоб убедились все, что я – жива,
сама себя придумав на халяву
по некогда украденному праву —
отсутствие судьбы сплетать в слова.