Текст книги "Любовь поэтов Серебряного века"

Что происходило в декабре 1933 года, доподлинно неизвестно. Никто из очевидцев записей об этих днях не оставил. Если верить воспоминаниям Ирины Одоевцевой, которая близко дружила с Галиной Николаевной, «трагедия» произошла сразу: «Степун был писатель, у него была сестра, сестра была певица, известная певица – и отчаянная лесбиянка. Заехали. И вот тут-то и случилась трагедия. Галина влюбилась страшно – бедная Галина: выпьет рюмочку – слеза катится: „Разве мы, женщины, властны над своей судьбой?..“ Степун властная была, и Галина не могла устоять…»

Маргарита Августовна Степун родилась в 1895 году в семье главного директора известных на всю Россию писчебумажных фабрик. Ее отец был выходцем из Восточной Пруссии, мать принадлежала шведо-финскому роду Аргеландеров. Судя по всему, Марга получила блестящее образование – семья была не только весьма и весьма состоятельной, но и «просвещенной». Любовь к музыке Марга унаследовала от матери. По воспоминаниям Фёдора Августовича, в доме было «много музыки, главным образом пения. Поет мама и ее часто гостящая у нас подруга».

История и литературоведение сейчас располагает, увы, более чем скудными сведениями о жизни Марги до встречи с Кузнецовой. Судя по тому, что в Париже она принимала участие в заседаниях московского землячества и выступала на вечерах с «московскими воспоминаниями», можно предположить, что до революции она жила в Москве. В эмиграции часто выступала с сольными концертами (в Париже впервые в 1938 году), где своим сильным, «божественным контральто» исполняла произведения Шумана, Шуберта, Брамса, Даргомыжского, Сен-Санса, Чайковского, Рахманинова. Скорее всего, именно музыка и прекрасный голос Маргариты Августовны очаровали Галину Николаевну. Так или иначе, «друг – гениальный музыкант» у Кузнецовой, наконец, появился. Кто знает, быть может, после нескольких лет под одной крышей с деспотичным эгоистом Буниным и мрачным неврастеником Зуровым Галина Николаевна уже не могла себе позволить влюбиться в мужчину.

Дневник Кузнецовой почти полностью посвящен Бунину, о Марге там сказано очень мало, как, например, в записи 1931 года (от 23 марта):

«День моего ангела. Вечером будут гости, среди них Степуны. <…> Проснулась в ровном смиренном настроении. Думала о маме, о бабушке. Вспоминала Киев, мой счастливый Киев. Не может быть, чтобы сегодня там не думали обо мне. Жива ли бабушка? Уже больше трех месяцев они не пишут…»

Не много о Марге сказано и в воспоминаниях Веры Николаевны. При их издании часть записей не была включена. Приведем одну из записей Веры Николаевны (оригинал находится в библиотеке Лидского университета (Великобритания), с теми отрывками, которые были опущены при официальной публикации:

«8 июня. Поднялись из парка, а потом по нему спустились. Прогулка взяла 3 – 4 часа. Для первого раза достаточно. 3 дня и 2 ночи мы с Яном были одни. Мне понравилось. Какая-то свобода. Марга у нас третью неделю. Она нравится мне. Спокойна, одного со мной круга. Соединяет в себе и прошлое, довоенное, и послереволюционное. Можно с ней говорить обо всем. С Галей у нее повышенная дружба. Галя в упоении и ревниво оберегает ее ото всех нас. Если мы разговариваем с ней, то Галя не принимает участия. „Есть люди, которые вас соединяют, а есть которые разъединяют“, – сказал Леня о ней. И правда, у Гали нет желания соединить Маргу с нами, напротив, она всегда подчеркивает: она – моя».

В Грассе Зуров и Бунин пребывали в состоянии постоянной, скрытой ссоры с Кузнецовой. Вера Николаевна замечала это, но не слишком разбиралась, в чем дело: «Галя стала писать, но еще нервна… У нее переписка с Маргой, которую мы ждем в конце мая».

В конце мая 1934 года Маргарита Степун приехала в Грасс. Вот что писала о ней Вера Николаевна в своем дневнике:

«Марга довольно сложна. Я думаю, у нее трудный характер, она самолюбива, честолюбива, очень высокого мнения о себе, о Фёдоре (Степуне) и всей семье. Но к нашему дому она подходит. На всех хорошо действует ее спокойствие. Ян как-то неожиданно стал покорно относиться к событиям, по крайней мере по внешности (14 июня 1934 года)».

«Дома у нас: не радостно. Галя как-то не найдет себя. Ссорится с Яном, а он – с ней. Марга у нас (8 июля 1934 года)».

«В доме у нас нехорошо. Галя, того гляди, улетит. Ее обожание Марги какое-то странное. Если бы у Яна была выдержка, то он это время не стал бы даже с Галей разговаривать. А он не может скрыть обиды, удивления, и потому выходят у них неприятные разговоры, во время которых они, как это бывает, говорят друг другу лишнее (11 июля 1934 года)».

«Уехала Марга. Галя ездила ее провожать до Марселя (23 июля 1934 года)».

Еще через несколько месяцев в дневнике Веры Николаевны был вынесен окончательный вердикт о Кузнецовой и Степун: «Они сливают свои жизни. И до чего они из разных миров, но это залог крепости: пребывание Гали в нашем доме было от лукавого…»

Бунин потерпел полное поражение там, где совсем не ожидал. Разрыв с Кузнецовой оказался для него настоящим ударом. Впрочем, многие современники, считавшие Бунина человеком на редкость холодным, не делали из этой истории особой драмы. «Кузнецова была последним призом Ивана Алексеевича в смысле романтическом. И когда Галина Николаевна уехала с Маргаритой Степун, Бунину, в сущности, стало очень скучно», – писал Яновский. Многие воспринимали ситуацию юмористически и подтрунивали над Буниным – тот же Яновский, встречая его в Париже, ехидно осведомлялся: «Как изволите поживать, Иван Алексеевич, в смысле сексуальном?» «Вот дам между глаз, так узнаешь», – гласил ответ.

Но что бы ни говорили современники, Бунин переживал это расставание глубоко и страстно. К тому же так сложилось, что после начала Второй мировой войны Галина и Марга, волею судеб и обстоятельств, были вынуждены жить в Грассе, все в том же «Монастыре муз». Совсем разорвать отношения не получилось. Вера Николаевна была искренне привязана к Кузнецовой, да и Степун очень ей нравилась. Бунин вынужден был примириться с существованием этой пары. Но она казалась ему странной и нелепой. Он так и не понял и не простил Кузнецову. Его записи, посвященные ей, полны негодования, горечи и сожаления («Главное – тяжкое чувство обиды, подлого оскорбления: собственно, уже два года болен душевно, – душевно больной…», «Что вышло из Г<алины>! Какая тупость, какое бездушие, какая бессмысленная жизнь!»). Однако Кузнецова, кажется, была счастлива. Она прожила вместе с Маргой до самого конца (пережив ее на пять лет). В 1949 году они переехали в США, с 1955 года работали в русском отделе ООН, с которым в 1959 году были переведены в Женеву. Их последние годы прошли в Мюнхене.

Последние же годы жизни Бунина прошли в ужасающей нищете и болезнях. Его взаимоотношения с другими людьми – особенно с писателями – отличала все большая озлобленность и агрессивность. Он публиковал свои едкие, желчные «Воспоминания», поносящие всех и вся, а особенно Есенина, Блока, Горького, Волошина, Мережковских, и, кажется, искренне ненавидел весь мир. О нем ходили нелепые слухи; в основном Бунина обвиняли в просоветских симпатиях, быть может, из-за Леонида Зурова, который, продолжая жить в Грассе и парижской квартире Буниных, после войны стал активным участником движения «советских патриотов». Тот, не найдя в себе сил вести самостоятельную жизнь, оставаясь с Буниными до самого конца, прожил творчески малопродуктивную жизнь. На его долю выпало тяжелое психическое расстройство, многолетняя бесплодная работа над так и не оконченным романом «Зимний дворец» и – как финал – богатейшее наследство в виде обширного бунинского архива, который находится теперь в Великобритании, в библиотеке Лидского университета.

Из дневника Бунина: «20 декабря 1940 года. Серо, очень холодно. В доме от холода просто невыносимо. Все утро сидел, не отдергивая занавеса в фонаре, при электричестве. Едим очень скудно. Весь день хочется есть. И нечего – что кажется очень странно: никогда еще не переживал этого. Разве только в июне-июле 19 года в Одессе, при большевиках».

Бунин действительно не отличался оптимизмом… На память приходит, как одна парижская знакомая нашей семьи, Инна Михайловна Бразоль (ее невестка, кстати, прапраправнучка Александра Сергеевича Пушкина!), которой в пору нашего знакомства было уже 90 лет, вспоминала, как ее муж однажды, в те далекие годы, одолжил вместе со своим другом Жировым Бунину машину! Инна Михайловна неоднократно видела Бунина и часто произносила одну и ту же фразу: «Ванечка хочет есть! Ванечка голодный! Его бедной жене было за него так стыдно!» Бунин просил машину на один день, а вернул только через две недели, да еще без бензина! Как раз во время немецкого наступления на Париж, когда все бежали и до смерти нужно было уехать. Бунин, кстати, не позабывал этой истории, мельком упомянув в «Окаянных днях» этот эпизод:

«Сидели в Париже, потому что молодой Гавронский работал над моими нижними передними зубами. А алерты[11]11
  От alerte arienne – воздушная тревога (фр.).


[Закрыть] становились все чаще и страшнее (хотя не производили на меня почти никакого впечатления). Наконец, уехал – на автомобиле с Жировым, в 6 часов вечера 22-го мая. Автомобиль был не его, а другого шофера, его приятеля Бразоля, сына полтавского губернского предводителя дворянства, это ли не изумительно – того самого, что председательствовал на губернских земских собраниях в Полтаве, когда я служил там библиотекарем в губернской земской управе (22.07.1940)».

Чем-то забавна вся эта история, не так ли?

В одном из своих рассказов («Ночь») Бунин, рассуждая о полноте чувства, любви, смерти, возможно, написал о самом главном в самом себе. Рассказ заканчивается так:

«Но вот он опять, этот вздох, вздох жизни, шорох накатившейся на берег и разлившейся волны, и за ним – опять легкое движение воздуха, морской свежести и запаха цветов. И я точно просыпаюсь. Я оглядываюсь кругом и встаю. Я сбегаю с балкона, иду, хрустя галькой, по саду, потом бегу вниз, с обрыва. Я иду по песку и сажусь у самого края воды и с упоением погружаю в нее руки, мгновенно загорающиеся мириадами светящихся капель, несметных жизней… Нет, нет не настал мой срок! Еще есть нечто, что сильнее всех моих умствований. Еще, как женщина, вожделенно мне это водное ночное лоно…

Боже, оставь меня!»

Зинаида Гиппиус
1869 – 1945
«Мне нужно то, чего нет на свете»

О Зинаиде Гиппиус современники писали много. Часто как о «зеленоглазой наяде, сатанессе, русалке, дьяволице с лорнетом». Ее острый, критичный ум не терпел тонкого кружева и излишней теплоты слов. Нина Берберова вспоминала, что Гиппиус «искусственно выработала в себе два качества: женственность и спокойствие, но в ней было мало женственного, и внутри она не была спокойна!»

Мужчины нередко побаивались Гиппиус, хотя втайне и восхищались ее неженским умом. Павел Флоренский, религиозный философ и человек необычайно строго судивший о людях, вспоминал о Зинаиде Николаевне:

«Хотя я видел ее всего несколько часов, но многое понял в ней, и прежде всего то, что она неизмеримо лучше, чем кажется. Я знаю, что если бы я только и видел ее, что в обществе, то она возбуждала бы некоторую досаду и недоумение. Но когда я увидел ее в интимном кругу друзей и домашних, то стало ясно, что, в конце концов, то, что способно возбудить досаду, есть просто результат внутренней чистоты, – внешняя изломанность, – проявление внутренней боязни сфальшивить… Я хорошо знаю, что бывают такие люди, которые, боясь неестественности, надевают маску ее – такую неестественность, которая не искажает подлинную природу личности, а просто скрывает ее».

Зинаида Николаевна Гиппиус родилась 8 (20) ноября 1869 года в городке Белев Тульской губернии, в семье известного юриста Николая Романовича Гиппиуса. Раннее детство Зинаиды Николаевны было кочевым: из-за постоянных служебных переездов отца семья не жила на одном месте подолгу – временно обитали то в Саратове, то в Туле, то в Харькове. Жили и в Петербурге, так как Николай Романович, талантливый человек, незаурядная личность, прекрасный оратор, не достигнув еще и тридцати лет, был назначен обер-прокурором Сената. Правда, ненадолго. Николай Романович в сыром климате столицы начал тотчас хворать, и ему пришлось срочно выехать с семьей на юг, в Нежин, к новому месту службы, председателем тамошнего суда. Все дети унаследовали от обожаемого ими отца склонность к чахотке. Именно эта коварная болезнь слишком рано свела Николая Романовича в могилу и безумно страшила Анастасию Васильевну, его вдову и мать Зинаиды Николаевны, смутным призраком новых потерь.

Чтобы залечить раны, требовалось время. Родственники усиленно приглашали Анастасию Васильевну и детей ехать с ними на дачу в Боржоми, и она согласилась. После Москвы и скучного лечения в Ялте жизнь в теплом горном Боржоми вместе с большою и веселой семьей Зине очень понравилась: музыка, танцы, верховая езда, море книг, первые поклонники. Душа ее понемногу оттаивала. Она вернулась сюда и ровно через год, в 1888-м. Ей было тогда неполных девятнадцать лет. И именно здесь, на скромной даче, она и познакомилась с будущим своим мужем, двадцатитрехлетним поэтом Дмитрием Мережковским, только что выпустившим в свет свою первую книгу стихов и путешествующим по Кавказу.

Он отличался от роя поклонников Зиночки тем, что был серьезен, много молчал, а когда все-таки заговорил, однажды сопровождая ее на прогулке, то неожиданно посоветовал ей прочесть сочинения английского философа Спенсера. Красавица была ошеломлена. Обычно кавалеры предлагали ей прочесть только их беспомощные стихи или спешно тянулись за поцелуем. С Мережковским же было ощущение, что их знакомство продолжалось уже тысячу лет. Через несколько дней он сделал предложение, и Зинаида Николаевна приняла его без каких-либо колебаний.

На свадьбе, 8 января 1889 года, не было ни свидетелей, ни толпы знакомых, ни цветов, ни венчального наряда. Только родные и два шафера – лишь для того, чтобы держать венцы над головой. После венчания молодые разошлись в разные стороны: Зинаида Николаевна отправилась к себе домой, Дмитрий Сергеевич – в гостиницу. Они встретились довольно буднично утром, в гостиной, за чаем, в доме вчерашней невесты, где и было объявлено неожиданной гостье – гувернантке, что «Зиночка-то у нас вчера замуж вышла!».

Затем они вернулись в зимний сонный Петербург, где и началась их семейная жизнь в новой квартире, снятой и обставленной матерью Дмитрия Сергеевича в качестве свадебного подарка. Именно здесь в знаменитом Доме Мурузи на Литейном проспекте и начался путь Зинаиды Николаевны Гиппиус-Мережковской как поэта, романиста и критика. Как Личности. Женщины. Чуда Серебряного века. Это был очень долгий путь, длиной в пятьдесят с лишним лет. Последнюю свою литературную работу – редакцию альманаха «Свободный путь» – она завершила за несколько месяцев до смерти в Париже, летом 1945 года.

Поэтесса вспоминала о своем браке скорее как о начале литературного пути: «Между нами происходили и ссоры, но ссоры, непохожие на обычные, супружеские. Моя беда была в том, что я, особенно в молодости, не умела найти нужные аргументы, чтобы доказать неправильность его идеи в том или другом его произведении, и оказывалась „побитой“. Я не понимала, например, идеи замысла его романа „Леонардо“».

Эти ссоры были своеобразной игрой между Зинаидой Гиппиус и Мережковским. Игрой, которая длилась всю жизнь, почти тридцать лет, и была необходима обоим. Говорили, что супруги ни на один день не расстались в течение всей жизни, и что их отношения были и остались сердечными и чисто платоническими.

По словам Нины Берберовой, Гиппиус постоянно играла. В Петербурге вечерами «она сидела у себя на диване, под лампадой, в какой-нибудь старой, но все еще элегантной кацавейке, куря тонкие папироски, или, приблизив работу к глазам, шила что-то (она любила шить), поблескивая наперстком на узком пальце. Запах духов и табаку стоял в комнате. „Где мои кусочки?“ – спрашивала она за чаем, приближая к себе хлебную корзинку. В. Злобин ставил перед ней чашку. „Где моя чашка?“ – и она обводила невидящими глазами стены комнаты. „Дорогая моя, она перед вами“, – терпеливо говорил Злобин своим умиротворяющим тоном. – А вот и ваша булочка. Ее никто не взял. Она ваша».

Супруги давно и отчаянно планировали совершить небольшое путешествие в Италию, оно было им необходимо – для новой очень серьезной работы Дмитрия Сергеевича: романа о Леонардо да Винчи. Деньги заработать удалось-таки, разумеется, сообща, но львиная доля гонораров принадлежала Зинаиде Николаевне, ее блестяще резкие критические статьи становились быстро известны! «Пятницы» Полонского, «среды» Плещеева, литературные «субботы» в Доме Мурузи были на время отставлены прочь, и Мережковские вскоре уже скромно, но путешествовали, в спальном вагоне Восточного экспресса, с восторгом и восхищением молодости по местам, связанным с Леонардо: Флоренция, Рим, Мантуя, Генуя.

Встречались они в Италии и с Антоном Чеховым и Алексеем Сувориным, бывшими проездом во Флоренции и Риме, и удивлялись их невообразимой спешке: скорее, скорее прочь от первозданной красоты, разлитой во всем, даже и в небе! Чувство восхищения Италией в пору ее самых счастливых, молодых лет разлито в каждой строке мемуаров Зинаиды Гиппиус!

В библиотеках Флоренции она делала тщательные обширные выписки из древних фолиантов, которые Дмитрию Сергеевичу по его просьбе привозили на тележках: столь они были тяжелы и огромны! Во Флоренции же Мережковский впервые пришел к сложной идее об объединенной церкви – другими словами, именно в его голове зародилось начало столь популярного позже экуменистического движения. По возвращении в Петербург супруги Мережковские выхлопотали у Синода разрешение устраивать у себя на квартире религиозные, духовные, общественные собрания, где Дмитрием Сергеевичем с увлечением говорилось об общности людских душ, о том, что Бог на самом деле для всех един.

Странно, что слова эти не находили понимания даже у тех, кто с постоянным любопытством посещал популярный салон Мережковских. «Избранники» воспринимали лекции с увлечением, случалось, что и аплодировали. Но уже вскоре столь оригинальная для России идея, имеющая в основе своей очень здравое начало сплочения, соединения разобщенной «толпы духовно одиноких людей», о которой с такою горечью писала Зинаида Николаевна, оказалась совершенно переврана, если не сказать – извращена. Петербургское и московское общество тоже вдруг все разом, пылко заговорило, нападая на неразлучную чету Мережковских, «о заоблачности, чужеродности их идей, опасности столь явной абстракции Бога, о „холодном презрении сугубо православных традиций!“. И даже о „некоем заигрывании с дьяволом!“».

Одним из самых правдивых и откровенных документов революционных событий можно назвать маленькие, плохо сшитые черные тетради, в которых изящным почерком, чернилами, сильно разбавленными водой, была записана день за днем хроника жизни четы Мережковских в красном послеоктябрьском Петрограде. Весьма немногие исследователи русской истории берут на себя смелость цитировать резкие, горькие, ужасающие по правдивости и откровенности, боли и отчаянию дневники Гиппиус:

«22 декабря 1917 года… Вчера был неслыханный снежный буран. Петербург занесен снегом, как деревня. Ведь снега теперь не счищают, дворники – на ответственных постах, в министерствах, директорами, инспекторами и т. д. Прошу заметить, что я не преувеличиваю, это факт. Министерша Коллонтай назначила инспектором Екатерининского института именно дворника этого же самого женского учебного заведения. Город бел, нем, схоронен в снегах. Трамваи еле двигаются, тока мало (сегодня некоторые газеты не могли выйти). Мы все более и более изолируемся. Большевики кричат, что будут вести священную войну с немцами. Никакой войны, благодаря их деяниям, я думаю, вести уже нельзя, поэтому это какой-нибудь ход перед неизбежным, неотвратимым, похабным миром.

О, Россия моя Россия! Ты кончена?»

«Все, в ком была душа, – и это без различия классов и положений, ходят как мертвецы. Мы не возмущаемся, не страдаем, не негодуем, не ожидаем. Мы ни к чему не привыкли, но ничему и не удивляемся. Мы знаем также, что кто сам не был в нашем круге – никогда не поймет нас. Встречаясь, мы смотрим друг на друга сонными глазами и мало говорим. Душа в той стадии голода (да и тело!), когда уже нет острого мученья, наступает период сонливости. Перешло. Перекатилось. Не все ли равно, отчего мы сделались такими? И оттого, что выболела, высохла душа, и оттого, что иссохло тело, исчез фосфор из организма, обескровлен мозг… От того и от другого – вместе… Жить здесь невозможно. Душа умирает».

Они покинули Россию в 1920 году, пережив два погромных обыска, полную распродажу всех носильных вещей, расстрелы друзей, смерть знакомых от голода. Они переехали – легально, чудо! – польскую границу на ветхих, поломанных санях и с самым скудным багажом, какой только можно было вообразить: пара чемоданов с износившимся бельем, рваным платьем и грудой рукописей и записных книжек на дне.

В Париже их ждала серая от пыли, неуютная от нежилого духа, с соломенною мебелью, но своя квартира, из которой их никто не мог выселить за самый главный признак буржуазности – обилие книг. Они принялись обустраивать свой, по-прежнему сложный, теперь уже – навсегда – эмигрантский, но вполне свободный, человеческий быт. Обзавелись знакомыми, которых пытались поддерживать всем, чем только умели и могли.

В этой квартире вскоре снова уютно засияла лампа под зеленым абажуром, снова послышались звуки горячих, «непримиримых» споров между супругами, которых опасались непосвященные и за которыми с улыбкою наблюдали давние друзья. Вновь закипела литературная работа, вновь Зинаида Николаевна вела по ночам свои обширные дневники, переписку с читателями и издателями Дмитрия Сергеевича, которую он всегда препоручал ей, ибо находил, что она более него обладает пленительным талантом общения с людьми. Она подходила ко всему скрупулезно и педантично, письма непременно сортировала по срочности, ни одно не оставалось неотвеченным. Каждый день выходила с визитами, заботилась об обедах и вечерних чаях, на которых могло быть сразу более двадцати человек. И тогда у нее уставала рука разливать чай, хоть ей и помогали неизменные приятели – литературные секретари, такие, например, как Дмитрий Философов или Владимир Злобин. Их, да и многих других, непременно и со слащаво-лукавой усмешкой обыватели и посетители парижского салона тут же записывали в любовники Зинаиды Николаевны.

Конечно, Зинаида Николаевна была когда-то мучительно влюблена в барственного красавца – эстета Дмитрия Философова, – об этом говорят ее письма к нему, ее странные, нежные, пространно отвлеченные записи в дневниках 1923 года, вот только никак не мог ей странный «чаровник-умник Митенька» ответить взаимностью – не интересовался женщинами!

Позже, в дневниках и письмах к друзьям, резких и обнаженных душевно, как всегда, она сама признавалась, что любит истинно, во всей глубине этого чувства только одного Дмитрия Сергеевича, мужа, и никого другого любить не может! Каковы были грани этой «золотой», полувековой любви, пусть судит Бог, хотя одно лишь косвенное свидетельство (из случайного разговора) того, что они с Дмитрием Сергеевичем ни единой ночи за все годы супружества не провели не вместе, говорит о многом, не правда ли?

Модные сейчас литераторы-мемуаристы, составители разных «исторических антологий на тысячу знаменитых имен» говорят с презрительною усмешкою, что она влюблялась более в женщин, чем в мужчин. Весьма сомнительное заключение. Она довольно презрительно и резко говорила о пороке «голубизны – розовости» – в своих мемуарах, особенно посетив Италию, где эти пороки просто роскошно цвели тогда! Но не менее резко Гиппиус отзывалась и о женщинах, с которыми ей весьма часто было неинтересно и скучно.

Гиппиус с Мережковским до самой смерти Дмитрия Сергеевича так и прожили, не расставаясь ни на один день, ни на одну ночь. И продолжали любить друг друга никогда не ослабевающей любовью. Они никогда не знали скуки, разрушающей самые лучшие браки. Им никогда не было скучно вдвоем. Они сумели сохранить каждый свою индивидуальность, не поддаться влиянию друг друга. Они были далеки от стереотипной, идеальной супружеской пары, смотрящей на все одними глазами и высказывающей обо всем одно и то же мнение. Они были «идеальной парой», но по-своему. Неповторимой идеальной парой. Они дополняли друг друга. Каждый из них оставался самим собой. Но в их союзе они как будто переменились ролями – Гиппиус являлась мужским началом, а Мережковский – женским. Она являла собой логику, он – интуицию.

Из воспоминаний Ирины Одоевцевой:

«Гиппиус и Мережковский представляли собой на улице совершенно необычайное зрелище. Как известно, парижан редко чем можно удивить. Они равнодушно смотрят на китайцев с длинной косой – тогда такие китайцы еще встречались, – на восточных людей в тюрбанах, на японок в вышитых хризантемами кимоно, с трехъярусными прическами, на магарадж и прочих. Но на идущих под руку по улицам Пасси Гиппиус и Мережковского редко кто не оборачивался и, остановившись, не глядел им вслед. Они шли под руку – вернее, Мережковский, почти переломившись пополам, беспомощный и какой-то потерянный, не только опирался на руку Гиппиус, но прямо висел на ней. Гиппиус же, в широкополой шляпе, замысловатого, совершенно немодного фасона – тогда носили маленькие „клоши“, надвинутые до бровей, – с моноклем в глазу, держалась преувеличенно прямо, высоко подняв голову. При солнечном свете белила и румяна еще резче выступали на ее лице. На ее плечах неизменно лежала рыжая лисица, украшенная розой, а после визита Мережковских к королю Александру Сербскому – орденом Саввы II степени».

 
Окно мое высоко над землею,
Высоко над землею.
Я вижу только небо с вечернею зарею,
С вечернею зарею.
 
 
И небо кажется пустым и бледным,
Таким пустым и бледным…
Оно не сжалится над сердцем бедным,
Над моим сердцем бедным.
 
 
Увы, в печали безумной я умираю,
Я умираю,
Стремлюсь к тому, чего я не знаю,
Не знаю…
 
 
И это желание не знаю откуда,
Пришло откуда,
Но сердце хочет и просит чуда,
Чуда!
 
 
О, пусть будет то, чего не бывает,
Никогда не бывает:
Мне бледное небо чудес обещает,
Оно обещает,
 
 
Но плачу без слез о неверном обете,
О неверном обете…
Мне нужно то, чего нет на свете,
Чего нет на свете.