Текст книги "Нагие и мёртвые"

Пропадая в сумеречной дымке, о г города на запад тянется ряд голых коричневых холмов. В долине давно уже темно, а Ред и его девушка все еще видят последние лучи заходящего за верхушки холмов солнца.

– Чудесный вид, – шепчет девушка.

– Черт с ним, с видом. Я скоро уеду отсюда, – говорит Ред.

Ему уже около восемнадцати лет.

– Я все время думаю: а что там, по ту сторону холмов? – тихо говорит девушка.

Он вытирает свои пыльные ботинки о редкую хилую травку парка.

– У меня все время как будто зуд какой-то... Я в отца пошел.

Ему все время лезли в голову всякие идеи. У него была целая куча книг, а мать взяла да и продала их. Все вы такие, женщины.

– Как же ты уедешь, Ред? И как же мать останется без тебя, без твоего заработка? – недоумевает девушка.

– Настанет время, плюну на все и уеду. Я никому здесь ничего не должен, и ничто не удержит меня. – Вглядывается в темноту.

На его лице признаки нетерпения, гнева и других чувств, навеянных картиной заходящего за холмы солнца. – Ты хорошая девушка, Агнесса. – Мысль о том, что Агнессу придется оставить, вызывает жалость к самому себе и несколько омрачает настроение. – Но я не собираюсь жить, как отец. Не хочу все время торчать в шахте и в шахте же умереть.

– То, что ты задумал, это большое дело, Ред.

– Конечно. – Он вдыхает весенний сладковатый ночной воздух, чувствует запах земли. – Знаешь что я тебе скажу, я не верю в бога.

– Не может быть, Ред!

Ред вспомнил прикрытое одеялом тело отца. Взрыв превратил его почти в лепешку.

– Да-да. Просто не верю, и все.

– Я иногда тоже не верю, – призналась Агнесса.

– С тобой можно говорить, ты понимаешь.

– Плохо только, что ты собираешься уехать.

– Ничего не поделаешь.

Он знает, что тело у Агнессы молодое, упругое, знает, как пахнет ее грудь, похожая на припудренное тальком тело младенца, но он знает и то, что все женщины в этом шахтерском городке в в конце концов высыхают, как бумажная веревка. Взять хотя бы этого Джо Маккея, который сделал Алисе ребенка, а потом оставил ее. «Хотя она сестра мне, я все же не осуждаю его. Ты должна понять это, Агнесса».

– Ты бессердечный, Ред.

– Да, ты права. – Восемнадцатилетнему такие слова кажутся похвалой.

Если шахта закрывается, ты, конечно, остаешься без работы.

На какую-нибудь неделю это неплохо: можно поохотиться на зайцев, сыграть пару раз в футбол, но вскоре все это приедается.

Большую часть времени приходится проводить дома, а дом – это сплошные спальни, за исключением разве кухни. Маленькие братья Реда вечно шумят, а Алиса, которая нянчит своего внебрачного ребенка, вечно мрачная и угрюмая. Когда Ред работал, было легче, а теперь почти все время приходилось толкаться дома, в семье.

– Я уезжаю отсюда, – не выдерживает Ред.

– Что? О боже! Нет, нет, не может быть! – удивляется мать.

(Она такая же, как отец, – низкорослая полная женщина, так и не сумевшая избавиться от шведского акцента.)

– Я больше не вынесу этого. Не хочу погибнуть ни за что ни про что. Эрик уже достаточно вырос, чтобы работать на шахте, если она когда-нибудь откроется.

– Ты не уедешь, – говорит мать.

– Я сам знаю, что мне делать! – кричит Ред. – Что человек может получить здесь? К чему он стремится, помимо того чтобы набить желудок?

– Скоро Эрик начнет работать. Ты женишься. Найдешь себе шведку.

Ред стучит кружкой по столу.

– К черту все это! Мне уже надоели разговоры о женитьбе. – (Агнесса... Идея о женитьбе не столь уж неприятна, но он решительно отбрасывает ее.) – Я уеду отсюда. Я не собираюсь прожить большую часть своей жизни с буром в руках и в ожидании, когда на меня обвалится штольня.

В кухню входит сестра Реда.

– Ты сопливый мальчишка, тебе ведь только восемнадцать лет.

Куда ты уедешь?

– Это не твое дело! – кричит Ред.

– Как это не мое, оно касается нас всех! Все вы, мужчины, одинаковы – оставляете нас в трудном положении, а сами удираете.

Вы не имеете права так поступать! – кричит сестра.

– В чем дело? – удивляется Ред. – Поесть тебе всегда здесь найдется.

– А может быть, мне тоже хочется уехать. Может быть, мне не нравится прозябать здесь всю свою жизнь без всякой надежды выйти замуж.

– Это твое дело. Я здесь ни при чем, и ты меня не удержишь.

– Ты тоже такой же, как тот, который удрал от меня. Человек, который заварит кашу и удирает, чтобы не расхлебывать ее, – это самый ничтожный человек.

Ред дрожит от гнева.

– Если бы я был на месте Джо Маккея, я тоже удрал бы от тебя. Он правильно сделал, что удрал.

Вот он и поругался с сестрой.

– Как ты смеешь говорить такое своей сестре?

– А зачем ему было оставаться? Он получил от тебя, что хотел, и точка.

Сестра с размаху бьет Реда по щеке. В его глазах появляются слезы обиды и гнева. Смахнув их, он смотрит на нее свирепым взглядом.

– Лучше уезжай, – вмешивается мать. – Плохо, когда в семье начинаются драки. Уезжай.

– А как же с работой в шахте? – Ред чувствует, что его решимость ослабла.

– Эрик... – отвечает со вздохом мать. – Когда-нибудь, Ред, ты поймешь, как плохо поступил сегодня. Господь с тобой.

– Человеку нужно уехать. Он здесь как в затхлой норе.

Эти слова не приносят Реду облегчения.

В 1931 году любые поездки и странствия приводили в джунгли бродяжничества.

Но пути туда были разные.

Товарные поезда из Монтаны, через Небраску в Айову.

Поденные работы на фермах.

Сбор урожая и работа на зернохранилищах.

Перевозка навоза.

Ночевка в парках и арест за бродяжничество.

Когда Реда выпускают из окружного исправительного дома, он идет обратно в город, тратит заработанный доллар на хороший обед и пачку сигарет, а вечером устремляется на отходящий из города товарный поезд. Луна серебрит мелькающие с обеих сторон дороги кукурузные поля. Ред устраивается поудобнее на платформе открытого товарного вагона и смотрит в небо. Приблизительно через час на платформу забирается еще один бродяга. У него есть фляжка виски. Они распивают ее и выкуривают сигареты Реда. Потом они ложатся на спину и смотрят на звезды. Небо как бы трепещет в такт покачиваниям и подпрыгиваниям вагона. «Не так уж плохо», – думает Ред.

– Господи, сегодня ведь суббота! – восклицает сосед Реда.

– Ага.

В субботние вечера в шахтерском городке, где жил Ред, в церковном подвале устраивают танцы. Круглые столики покрыты клетчатыми скатертями. За каждым столиком семья: шахтеры, их взрослые сыновья и дочери, жены, бабушки, дедушки и маленькие ребятишки. Некоторые матери приходят сюда даже с младенцами и на глазах у всех кормят их грудью.

Провинция.

Воздух в подвале тяжелый. Вонь. Шахтеры приносят с собой по бутылочке и, напившись, становятся мрачными, угрюмыми. А что еще можно ожидать от усталых людей в конце рабочей недели?

К полуночи шахтеры начинают скандалить со своими женами. Ред хорошо помнит, как отец всегда бранился с матерью, а принадлежавший компании оркестр – скрипка, гитара и пианино – наигрывал в это время какую-нибудь кадриль или польку.

Для парнишки из шахтерского городка интересно и ново напиться в субботу на платформе товарного вагона. Горизонт расширяется на миллионы миль. Кругом серебрятся кукурузные поля.

Джунгли бродяг – это болотистые районы за городом, пустыри, заросшие сорняком, неподалеку от железной дороги. Тут вырастают жалкие грязные лачуги. Крыши сделаны из заржавевших листов гофрированного железа, а через дощатый настил-пол пробивается трава. Большая часть обитателей спит прямо на земле около лачуг, а моется в речушке с коричневой водой, лениво текущей по придорожной болотистой земле. В жаркие дни время ползет медленно. Над мусорными свалками – крупные золотисто-зеленые мухи. В поселке безработных несколько женщин. Ночью Ред и несколько других парней проводят время с ними. Днем – шатание по городу, тщательный осмотр консервных банок на мусорных свалках, попытки выпросить подаяние. Однако чаще всего – простое сидение в тени, разглядывание проходящих поездов и разговоры, разговоры...

– Джо сказал, что скоро нас выгонят отсюда.

– Вот сволочи!

– А знаете, ребята, скоро будет революция. По-моему, нам надо организовать поход в Вашингтон.

– Гувер покажет тебе поход... Брось обманывать себя, Мак.

– А я представляю, как бы мы пошли... «Люблю парады и бой барабанов...»

– Слушайте, ребята, я тут давно наблюдаю... Это все из-за проклятых евреев. Во всем виноваты они. Евреи всего мира.

– Ты, Мак, сам не понимаешь, что говоришь. Нам нужна революция, нас эксплуатируют. Надо подождать, пока будет диктатура пролетариата.

– А ты что, коммунист? Слушай, у меня, например, было свое дело. Со мной считались в городе, и у меня были деньги в банке.

У меня все было, но... помешал заговор...

Реда одолевает дремота. «Все это чепуха, – думает он, – дешевка. Важно все время двигаться куда-нибудь и помалкивать».

– А-а-а, пошел ты с твоим заговором...

– И все-таки нас собираются выгнать отсюда.

– А я и сам уйду, – говорит Ред.

У него все тот же зуд.

Так или иначе, но умереть тебе, кажется, никогда не дадут.

В самом деле – хоть и редко, но все же бывают подарки судьбы, всегда находится какая-нибудь небольшая работенка, немного жратвы, чтобы двигались ноги, встречается новый городок, в котором ты еще не был. А бывает даже и хорошее настроение, когда тебе, например, удается попасть на рассвете на товарный поезд. Едешь и видишь, как земля начинает преображаться под лучами солнца...

Конечно, это хорошо в том случае, если ты не очень голоден.

Брось горсть соломинок в речку и убедишься, что часть их останется на плаву, несмотря пи на какие пороги и стремнины.

Всегда найдется что-нибудь такое, что поддержит тебя. Двигаешься от одного городка к другому, а лето подходит к концу, ночи становятся прохладными. Но всегда ведь найдется железная дорога, бегущая на юг, или тюрьма, в которой можно переспать ночь.

Если пройдешь через все это, то через некоторое время тебе удастся получить пособие. Даже сможешь получить приличную работу: мойщиком посуды, поваром по приготовлению срочных заказов, каменщиком на строящейся дороге, рабочим на ферме, маляром, водопроводчиком и даже продавцом бензина на автозаправочной колонке.

В 1935 году Ред проработал в ресторане почти целый год. Он оказался лучшим мойщиком посуды из всех побывавших на этой работе. (Часы пик на кухне с двенадцати до трех. Посуда со звоном поступает из лифта в желоб; проворные руки мойщика счищают с тарелок остатки еды и жир, а со стаканов и чашек губную помаду и ставят их на специальный решетчатый поднос. Поднос задвигается в длинную машину. В ней гудит и вибрирует пар, который со свистом вырывается с другого конца. Здесь еще один мойщик выхватывает поднос щипцами и, обжигая пальцы, укладывает посуду в стопки. «Не хватай, Джек, посуду голыми руками!»)

После работы Ред идет домой, в меблированную комнату (два доллара пятьдесят центов в неделю; от продолжительного употребления ковры на лестницах стали толще и пружинят под ногами, как мягкий торф) и ложится на свою кровать. Если он не очень устал, то через некоторое время встает и спускается в соседний бар. (Серый потрескавшийся асфальт, пустые консервные банки, яркий свет неоновой вывески с двумя потухшими буквами.)

– Мужчина, Ред, всегда придерживается какой-нибудь философии. Я скажу тебе, иногда я думал, что совершил ошибку, женившись. Знаешь, иногда я просто до бешенства доходил. Я все думал и думал: для чего я работаю... Впрочем, потом это проходит. Вон посмотри на ту пару в кабине. Видишь, как они прижимаются друг к другу? Сейчас ни один из них не может даже дышать без другого.

И у меня с моей старухой было то же. А чем все это кончится?

Я уже не злюсь больше, я знаю что почем. У этой пары все кончится так же, как кончилось у тебя, у меня и у кого угодно другого.

(Пиво выдохшееся, невкусное.)

– Я за женщинами не очень-то бегаю, – говорит Ред. – Это они всегда стараются поймать нас в ловушку. На это я уже насмотрелся.

– Все не так плохо, Ред. В женитьбе, и вообще в женщинах, есть кое-что хорошее, но, когда женишься, надеешься на одно, а получается совсем другое. У женатого мужчины всегда куча забот, Ред. Откровенно говоря, бывают такие моменты, когда я хотел бы быть таким же свободным, как ты, Ред.

– С меня пока и шлюх хватает.

В публичных домах женщины одеты по последней моде, введенной какой-то актрисой: изящные на узеньких бретельках лифчики из легкой материи и трусики тропической расцветки. Они, как королевы из странного бурлеска, сидят в гостиной с ультрасовременной мебелью и расставленными повсюду шикарными пепельницами.

– Ну что, Перл, пойдем?

Ред поднимается и идет вслед за ней по устланной серым и мягким, как губка, ковром лестнице, разглядывая рельефные, автоматически покачивающиеся бедра.

– Давно мы с тобой не виделись, Ред.

– Всего две недели.

– Да, последний раз ты выбрал Роберту, – порицает она его.

Небольшая комнатка с кроватью. Свернутое валиком одеяло со следами грязи от ботинок предшествующих посетителей. Напевая песенку, Перл сует доллар Реда под подушку.

– Тише, тише, Ред, у меня сегодня длинный и трудный день.

Они ложатся...

– А если еще разок, бесплатно?

– Нет, дорогой. Ты же знаешь, что с нами сделает Эдди, если узнает, что мы соглашаемся на это.

Ред быстро одевается.

– Извини, Ред, – говорит она, положив руку ему на плечо.

Ее губы кажутся нежными, зовущими, груди упругими, высокими.

– Хорошая ты девочка, Перл.

Одна из лучших.

На потолке ничем не прикрытая лампочка. Яркий свет режет глаза. Он вдыхает пудру Перл и сладковатый запах пота.

– А как ты сюда попала?

– Я расскажу тебе когда-нибудь за кружкой пива.

На улице воздух прохладный. Реда охватывает чувство приятной меланхолии. Вернувшись домой, он долго не может уснуть.

«Я слишком долго пробыл в этом городе», – думает Ред. (Голые коричневые горы в сумерках. Ночь катится на запад.) «Где же та прелесть, которую чувствуешь, когда молод?»

Ред встает и смотрит в окно. «Господи, я уже старик! Двадцать три, а я уже старик!» Через некоторое время он засыпает.

Утром глаза разъедает пот. Из моечной машины извергается пар. Ред счищает губную помаду со стаканов.

«Пожалуй, мне надо уходить отсюда, – думает он. – Ничего хорошего в регулярном заработке нет».

Но теперь он уже на многое не надеется.

Скамейка в парке все-таки очень мала, чтобы на ней можно было удобно устроиться спать, Если свесить ноги, то края больно врезаются в мякоть под коленями, а если подтянуть ноги наверх, то просыпаешься от судороги в бедрах. Спать же на боку худому человеку невозможно: костям больно, да и плечи затекают. Ред вынужден лежать на спине с поднятыми коленями, заложив руки под голову. Когда он встает, то в течение нескольких минут не может пошевелить онемевшими пальцами.

Ред просыпается от резкого сотрясения во всем теле. Он вскакивает, видит, как полисмен замахивается своей ночной дубинкой для повторного удара по подошвам ботинок.

– Тише, тише, я встал.

– Найди себе другое место спать, – сердито ворчит полицейский.

Четыре часа. Вот-вот наступит рассвет. По тихим безлюдным улицам медленно движутся маленькие грузовики с молоком. Ред направляется к железной дороге. В расположенной поблизости от вокзала торгующей всю ночь харчевне он долго, пока не наступает утро, пьет чашку кофе с парой горячих пирожков. Чтобы растянуть время, он сосредоточенно рассматривает грязный пол, белую мраморную стойку, коричневые круги на ней – следы от чашек с кофе – и круглые целлулоидные колпаки, которыми накрывают торты и кексы. Опершись руками о стойку, он ухитряется даже подремать минут десять.

«Я слишком долго работал в этом городе, – думает он. – Жизнь без перемен неинтересна, но и бродяжничать тоже не очень-то сладко. Теряешь все, что имеешь, когда становишься бродягой».

Сначала это похоже на сравнительное благополучие, потом на хвост кометы, потом оказывается, что не было ни того, ни другого.

Он устроился водителем грузовика на ночные поездки по маршруту Бостон – Нью-Йорк и работал здесь два года. Дорога, казалось, пролегла бороздой в его голове: из Бостона в Провиденс, потом в Гротон, потом в Нью-Лондон, Нью-Хевен, в Стэмфорд, Бронкс, на склады. В следующую ночь те же пункты в обратной последовательности. Он снимал комнату на Сорок восьмой улице рядом с Десятой авеню и мог, если хотел, скопить деньги.

Но грузовая машина осточертела ему. Это угольная шахта на открытом воздухе. Она дребезжит за спиной, а от тысячи, миллиона незаметных потрясываний и подскоков у него начали болеть почки, а потревоженный желудок не принимал по утрам завтрак. Спать на скамейке в парке надоело, не иметь крыши над головой в сильный дождь надоело, но водить грузовик – тоже ничего хорошего.

Последние сто миль он всегда ехал с плотно сжатыми челюстями.

Он начал много пить, часто посещал бары на Девятой и Десятой авеню, иногда проводил свободное время в дешевых кинотеатрах на Сорок второй улице.

Однажды вечером в баре Ред купил профсоюзный билет моряка второго класса. Его продал ему за десять долларов какой-то пьяный тип, вконец опустившийся. После этого Ред бросил работу водителя.

Однако после недели шатаний по Южной улице ему надоело это, и он снова запил. Через неделю, потратив все деньги, он продал билет моряка за пять долларов и пропьянствовал на эти деньги еще полдня.

Ночью Ред проснулся в аллее какого-то парка. На его щеке – засохшая кровавая рана. Когда он попробовал пошевелить челюстью, рана разорвалась, потекла кровь. Его забрал полицейский и отправил в тюрьму. Здесь Реда продержали два дня. После этого две недели он попрошайничал.

Но все кончилось хорошо. Ему наконец удалось устроиться мойщиком посуды в модном ресторане на Шестидесятой улице в восточной части города. Здесь он сошелся с официанткой и стал жить с ней в двухкомнатной меблированной квартирке на Двадцать седьмой улице в западной части. Ред очень понравился восьмилетнему сынишке официантки. Он неплохо прожил с ними пару лет.

Ред перешел на работу ночным администратором в одном из ночлежных домов в районе Бауэри. Это лучше, чем мыть посуду, да и платят здесь на пять долларов больше – двадцать три в неделю. Он оставался на этом месте в течение последних двух лет перед войной.

Летом в Бауэри жарко, стоит вонючая духота, а зимой пробирающая до костей холодная сырость, от которой промокают стены, а на коричневой штукатурке появляются серые пятна. Тянутся длинные скучные ночи. Ни о чем не думая, прислушиваясь к монотонному гулу поездов надземки на Третьей авеню, Ред сидит в ожидании утра, когда он сможет пойти домой к Луизе.

За ночь он несколько раз побывает в главной комнате ночлежки.

Тяжелым сном спят здесь на железных койках человек сорок – пятьдесят. Ред прислушивается к несмолкаемому покашливанию ночлежников; в нос ударяет резкий запах формалина и тошнотворный прокисший дух от потных тел пьяниц. В коридорах и умывальной комнате пахнет карболовой кислотой. В уборной почти всегда двое-трое полусонных пьяниц. Опираясь руками на бачки со смывной водой, они склоняются над унитазом и мучительно тужатся в попытке освободиться от выпитого вечером виски. Ред захлопывает дверь и идет в комнату для картежников. Здесь за старым круглым столом несколько пожилых бездельников режутся в пинокль. Под ними усыпанный окурками заскорузлый от грязи пол. Ред прислушивается к неразборчивому разговору, но почти ничего не может понять.

– Мэгги Кеннеди хорошая баба, она сказала мне... гм, как же она сказала мне?..

– Я сказал Томми Малдуну, что он не имеет права сажать меня в тюрьму, и он отпустил меня. Честно говорю. Они боятся меня, с тех пор как я выбил зубы Ричо. Вы его знаете, участковый сержант. Это было... гм... минутку, минутку, сейчас скажу, когда это было... Я выбил ему зубы одним ударом, это было в ночь под Новый год, восемь лет назад, в двадцать четвертом году... нет, нет, я ошибся, минутку, это было в тридцать третьем, это, пожалуй, будет точнее.

– Эй ты, дядя, давай-ка потише, – обращается к нему Ред. – В соседней комнате спят люди, они заплатили деньги за ночлег. Будешь шуметь, я тебя выставлю на улицу.

Несколько секунд игроки молчат, потом один из них бормочет низким голосом:

– Ты еще молокосос, чтобы учить нас. Заткнись, пока тебе не всыпали.

Потом один из них подходит к Реду и шепчет ему на ухо:

– Оставь его в покое, а то он спустит тебя с лестницы. Вчера он свернул одному шею.

– О'кей, – улыбается Ред. – Виноват, что побеспокоил тебя, папаша. В следующий раз буду умнее.

– Вот-вот, сынок, так-то лучше, и тебе и мне.

Из бара на противоположной стороне улицы доносятся звуки пианолы-автомата.

Возвратившись к своему столику дежурного, Ред включает радиоприемник и слушает музыку. Из главной комнаты доносится пронзительный крик. Ред идет в комнату и, похлопав кричавшего во сне по плечу, успокаивает его.

Утром бродяги торопливо одеваются, и к семи часам большая комната ночлежки пустеет. Словно стыдясь чего-то, не глядя друг на друга, надвинув кепку на лоб и подняв воротник, они торопливо идут по прохладным предрассветным улицам. Большинство из них автоматически становится в очередь в переулочке, выходящем на .Кэнэл-стрит, чтобы получить чашку кофе в бесплатной столовой для ну подающихся.

Ред идет немного пешком, потом садится в автобус, следующий на Двадцать седьмую улицу в западной части. Длинные бессонные ночи действуют на него угнетающе.

Меблированная квартирка. Луиза уже готовит для него завтрак, а ее парнишка Джек весело бросается к нему навстречу и показывает свой новый школьный учебник. Ред чувствует себя усталым, но счастливым.

– Хорошая книжка, хорошая, – говорит он, похлопывая парнишку по плечу.

Когда Джек уходит в школу, Луиза и Ред садятся за стол завтракать. Поскольку у него ночная работа, вместе они бывают только по утрам. В одиннадцать часов она уходит на работу в ресторан.

– Яичница не слишком сухая? – спрашивает она ласково.

– Нет-нет, хорошая.

Под окнами слышится специфическое утреннее урчание моторов и шуршание колес грузовых автомашин.

– Господи, как все хорошо! – восклицает Ред, – Ты доволен, Ред?

– Ага.

Луиза задумчиво вертит свой стакан.

– Послушай, Ред, вчера я ходила к адвокату насчет развода с Майком.

– Да?

– Я могу получить его за сотню долларов, может быть, чутьчуть больше, но нужно ли это? Есть ли смысл получать развод?

Может быть, лучше не тратить деньги?

– Не знаю, детка, – неопределенно отвечает Ред.

– Я не прошу тебя жениться на мне, ты хорошо знаешь это, – говорит Луиза, – и вовсе не намерена надоедать тебе с этим. Но должна же я подумать о своем будущем.

Все зависит от него. Перед Редом снова встает проблема выбора.

Но если сказать «да», то со свободой будет покончено.

– Ей-богу, я не знаю, Луиза... Ты хорошая и очень нравишься мне. Мне не хотелось бы уходить от тебя. Ты вполне заслуживаешь уважения, но мне нужно подумать об этом. Я не из тех, кто может долго оставаться на одном месте.

– Просто будь человеком, Ред. Ты должен сказать мне «да» или «нет».

Война началась еще до того, как Ред решил что-нибудь. В эту ночь все пьяницы в ночлежке были взбудоражены.

– В прошлой войне я был сержантом. Пойду попрошусь опять, – говорит один.

– Давай-давай, иди. Глядишь, тебе и майора дадут, – шутит другой.

– А что ты думаешь, я им нужен. Им теперь каждый человек будет нужен.

Кто-то пускает по кругу бутылку. Ред, разгорячившись, сует одному бродяге десятидолларовую банкноту и посылает его купить виски.

Луиза, конечно, могла бы использовать эту десятку по-другому.

Если Ред женится на ней, он не попадет на войну. Но он ведь еще не старик и не так уж устал, чтобы не воевать. На войне на одном месте сидеть не будешь...

– Нам придется здорово потрудиться. Говорят, что в Вашингтоне набралось много негров. Это факт, я читал об этом в газете...

Там один негр командует белыми.

– Придется нам навести порядок.

– Э-э, чепуха это все, – вмешивается Ред. – Большие дельцы заработают на этом еще больше.

«Итак, до свидания, Луиза, никаких обязывающих к чему-либо брачных союзов, – думает он. – И Джек – тоже до свидания. Жалко вас, но что поделаешь. Остаться на одном месте – все равно что умереть».

– На, выпей.

– Это мое виски! – кричит Ред. – Как это понимать «на, выпей»?

Общий смех.

Свое последнее увольнение из части перед выездом из США Ред провел в Сан-Франциско. Он поднялся на вершину Телеграфного холма и, подставив себя осеннему ветру, долго наблюдал за входившим в залив танкером. Потом повернулся в сторону Окленда и медленно обвел взглядом все, что мог увидеть на востоке. (После Чикаго через Иллинойс и Айову и часть Небраски на тысячу миль простиралась равнина. В поезде вы можете почитать журнал, потом посмотреть в окно, и перед вашим взором будет все та же картина, которую вы видели раньше. Подножие гор начиналось с нагромождения небольших валунов, через сотню мпль они уже образовывали отдельные возвышенности, а настоящие горы начинались через тысячу миль. Там же где-то были расположены крутые бурые горы, простирающиеся до Монтаны.) «Может, следовало бы послать письмо в Монтану. Или Луизе», – думает Ред.

– А-а, нечего оглядываться назад, – говорит он вслух.

На другом конце асфальтированной дорожки на вершине Телеграфного холма звонко смеются два совсем еще юных офицера флота и несколько девчонок в меховых шубках. «Пожалуй, можно спускаться вниз», – думает Ред.

Он проходит через Китайский квартал и попадает в какой-то балаган. Сегодня вторник, вторая половина дня, посетителей в балагане немного. Лениво танцуют девочки, комедианты разыгрывают наивные скетчи. Вот и последнее выступление ансамбля, включается освещение, лоточники торгуют плитками шоколада и открытками. Ред сидит в своем кресле и дремлет. Отвратительный притон.

Показывают какой-то фильм. Ред смотрит на экран, но не воспринимает ничего из того, что там происходит. Он думает о корабле, на котором вскоре выйдет в море. «Всю жизнь куда-то двигаешься и двигаешься, и не известно, чем все это кончится, – думает он. – Когда ты ребенок – от тебя все скрывают, а когда становишься взрослым – нового как будто ничего не узнаешь. Главное – вперед и вперед, и не оглядываться».

Фильм кончается. Повторяется та же программа скетчей. Послушав немного музыку, Ред выходит на улицу, но долго еще слышит оркестр и назойливые слова песенки: «Ох, и всыплем мы паршивому япошке!»

8.

Засыпав песком свои босые ноги, лейтенант резерва военно-морских сил Доув глубоко вздохнул.

– Господи, как тяжело, – пожаловался он.

– Что тяжело? – спросил Хирн.

– Да просто тяжело находиться здесь, – ответил Доув, пошевелив песок пальцами ног. – Такой жаркий день, черт возьми. Год назад я был в Вашингтоне, какие мы устраивали пикники там... А здесь... Ух, этот проклятый климат!

– Я был в Вашингтоне с полтора года назад, – сказал подполковник Конн своим охрипшим от чрезмерного употребления спиртного голосом.

Они отдыхали на пляже... Хирн медленно опустился на песок, лег на спину и подставил грудь солнцу. Его лучи палили так жарко, что казались осязаемыми; пронизывая веки, они попадали на сетчатую оболочку, перед глазами стояли красные круги, и создавалось ощущение слепоты. Время от времени из джунглей дул слабый ветерок, но такой же горячий, как выдуваемый сквозняком жар из печи, когда открывают дверь.

Хирн снова сел, обхватил руками свои волосатые ноги и медленно осмотрел пляж. Некоторые пришедшие вместе с ними офицеры купались в море, другие, устроившись на одеяле, расстеленном в тени наклонившегося кокосового дерева, играли в бридж.

На расположенной в ста ярдах от них маленькой песчаной отмели то и дело раздавались сухие хлопки выстрелов из карабина: майор Даллесон пытался попасть в подбрасываемую в воздух гальку. Вода в море, бывшая утром почти прозрачно-голубой, стала теперь темно-лиловой; лучи солнца отражались в поверхности так же, как лучи уличных фонарей отражаются в дождливую ночь в темных асфальтовых тротуарах. На расстоянии мили вправо от пляжа к берегу медленно двигалось небольшое десантное судно, доставлявшее запасы и снабжение со стоявшего на рейде большого грузового транспорта.

Воскресенье на пляже. Это звучало почти неправдоподобно. Если бы сюда несколько полосатых пляжных зонтиков, а под них женщин и детей, то пляж, пожалуй, ничем не отличался бы от любого, где, бывало, отдыхала и купалась семья Хирна. Вместо десантного судна в море, возможно, была бы какая-нибудь парусная яхта, а Даллесон, наверное, не стрелял бы по гальке, а удил рыбу. Во всем же остальном картина была бы такой же.

Совершенно неправдоподобно. Соблюдая приличие, они поехали на этот пляж на оконечность полуострова – за двадцать пять миль от базы, передовые части которой патрулировали в этот воскресный день у самой линии Тойяку. «Поезжайте, дети, бог с вами», – сказал генерал в ответ на просьбу разрешить поездку. Разумеется, часовые, охранявшие дорогу, и квартирмейстерские части, расположившиеся на берегу и отвечавшие в этот день за охрану кромки джунглей как раз там, где купались офицеры, ничего хорошею об этих офицерах не скажут и, как заметил Каммингс, будут сторониться их еще больше.

«Мне, наверное, не следовало приезжать сюда», – решил Хирн.

Но в штабном биваке, после того как большинство офицеров уехало, скучища. Генералу наверняка захотелось бы поговорить с ним, а сейчас лучше держаться подальше от него. Кроме того, Хирн не мог не согласиться, что отдохнуть на пляже приятно. Он давно уже не имел удовольствия так вот расслабиться под жаркими лучами солнца, почувствовать, как пропадает всякая внутренняя напряженность.

«Естественное состояние человека двадцатого века – это озабоченность и тревога», – как-то сказал генерал.

«В таком случае человек двадцатого века должен любить солнечные ванны», – подумал Хирн. Он взял затвердевший комок песка и, раздавив его в ладони, просеял песок сквозь пальцы.

– О, эту историю я должен вам рассказать, – продолжал Доув. – Однажды я был в веселой компании у Фисклера в отеле «Уордмэн парк». Капитан-лейтенант Фисклер – давнишний приятель моего брата по Корнелу. Замечательный парень, знаком с крупными шишками. Поэтому он и получил номер в «Уордмэн парке». Так вот, это у него собралась компания. В самый разгар веселья он вдруг начал обходить всех гостей и смачивать всем волосы вином. «Эффективнейшее средство от перхоти», – приговаривал он. Вот смеху-то было, – закончил Доув и расхохотался.

– Неужели? – удивился Конн. – Так прямо и поливал?

Хирн рассматривал Доува. Выпускник Корнельского университета, член аристократического университетского клуба. Рост шесть футов и два дюйма, вес около ста шестидесяти фунтов, коротко остриженные волосы пепельного цвета, чистое, симпатичное, но невыразительное лицо. Всем своим обликом он напоминал скорее члена спортивной команды Гарвардского университета.