Текст книги "Нагие и мёртвые"

Однажды он встречает Биверли. (Стройная, черноглазая и черноволосая, с возбуждающим красным ртом, подчеркнутым помадой.)

– Как понравилась картина, Глория? – спрашивает он подругу Биверли.

– Мне показалась она скучноватой.

– Да, ужасная. (К Биверли.) Хелло!

– Хелло, Вилли.

Он широко улыбается.

– Откуда вы знаете мепя?

– Я училась в школе на класс моложе вас. Я помню, как вы руководили болельщиками.

Взаимные представления. Легкий разговор.

– Значит, вы знаете меня?

– Вас все знают, Вилли.

– Да? Это ужасно, правда?

Они смеются. Прежде чем она уходит, он назначает ей свидание.

Жаркие летние вечера, томный запах деревьев, земля как подходящее тесто. В дни свиданий они отправляются в автомашине по шоссе, идущему за город в парк на гряде холмов.

В машине они перекатываются по сиденью, изгибаются, ударяются коленями и спиной о переключатель скоростей, руль и ручки на дверях.

– Ну давай же, детка. Я ничего не сделаю без твоего согласия, но давай же.

– Нет, не могу. Лучше не надо.

– О боже, Биверли, я люблю тебя.

– Я тоже, Вилли.

В машине играет радио, звучит популярная эстрадная мелодия.

Он чувствует приятный запах ее волос, нежно целуя ее в шею, крепко обнимая за тонкую талию. Она вздрагивает в его объятиях, дышит прерывисто и глубоко.

– Ну, будь же умницей, любимая.

– Я не могу, Вилли. Я так люблю тебя, но, пожалуйста, не надо.

– Как я хотел бы, чтобы мы были женаты.

– И я.

Анализ.

– Ну как, ты добился чего-нибудь?

– Вчера я дошел уже почти до конца. Я все же добьюсь своего. Ох и девчонка!

– А как она вела себя?

– Она все охала. Как только я обниму ее, она начинает охать.

– Все они так.

Народная мудрость: если она не отдается, то девочка, а если уступит, то проститутка.

– Я своего добьюсь. Не забывай, ведь она девственница.

В душе он чувствует себя виноватым. («Я люблю тебя, Биверли».)

Серьезный разговор.

– Ты знаешь, я вчера видела тебя во сне, Вилли.

– И я. Знаешь, когда мы смотрели позавчера картину «Капитан Блад», мне показалось, что Оливия де Хэвиленд похожа на тебя.

– Ты просто прелесть. Если бы ты не был таким, то я не позволила бы тебе того, что позволяю. Надеюсь, ты не думаешь обо мне плохо.

– Нет. Я бы думал еще лучше, если бы... Ты понимаешь.

– Ах, мама знает лучше. – Молчание. Ее голова покоится у него на плече. – Мне как-то смешно, когда начинаю думать о себе и тебе.

– Мне тоже.

– Как ты думаешь, у всех так бывает? Интересно, как ведет себя Мэдж, так же, как и я? Но она ведь даже щекотки боится. Тебе не смешно, когда ты думаешь о таких вещах?

– Да, конечно. Все это очень смешно.

– Я чувствую себя гораздо старше с тех пор, как узнала тебя, Вилли.

– Понимаю. С тобой так приятно разговаривать...

У нее много достоинств: она прекрасно сложена, у нее страстные губы, она хорошо танцует, отлично выглядит в купальном костюме и помимо всего прочего умна. Ему доставляет удовольствие разговаривать с ней. Так у него ни с кем не было. Он весь загорается опьяняющим чувством первой любви.

– О, Биверли!..

В университете штата его принимают в хороший студенческий клуб, но он слегка разочарован тем, что прием в клуб проходит без торжественной церемонии. (В мечтах он видит себя старшим, руководителем всей церемонии.) Но в общем все хорошо. Он привыкает курить трубку, знакомится с прелестями жизни в колледже. «Брат Браун, как верные члены клуба „Тау Тау Эпсилон“, мы будем присутствовать на церемонии обрезания. Говоря попросту, ты потеряешь невинность».

Публичный дом, обслуживающий колледж, дороговат. Он слышал о нем и раньше. Он напивается достаточно сильно, чтобы без страха оправдать перед самим собой посещение этого заведения.

После, во дворе колледжа, он поет: «Иногда... Иногда, понимаешь, отец Перкинс...»

– Тише!

– Ты отличный парень! (Новая тема.)

Он старается успевать, у него самые лучшие намерения, но уроки черчения, тригонометрии, физики и другие значат гораздо меньше, чем казались ему как новичку. Он пытается заниматься, но есть значительно более приятные вещи. Человеку хочется поразвлечься, проработав полдня в лаборатории. Привлекательность опьянения пивом в местной таверне, долгие откровенные разговоры.

– У меня есть девушка, Берт. Лучше ее не найти. Она очень красива, вот взгляни на фотокарточку. Мне стыдно, что веду себя так, изменяю ей и в то же время пишу письма о любви.

– Ха! Она ведь тоже не теряет времени.

– Не говори так. Я обижусь. Она честная девчонка.

– Хорошо, хорошо. Это мое личное мнение. Но ты не беспокойся, она ведь ничего этого не видит и не узнает.

Он размышляет над этими словами, начинает хихикать.

– Должен признаться, что именно на это я и рассчитываю. Давай выпьем еще пива.

В июне, после того как он провалился на экзамене, ему трудно предстать перед отцом, но он возвращается домой полный решимости.

– Послушай, папа. Я знаю, что разочаровал тебя, и мне стыдно за все принесенные тобой жертвы, но мне кажется, что я не годен для такой работы. Я не стану просить извинения за свое общее развитие, потому что, с моей точки зрения, оно у меня не хуже, чем у других в моем возрасте. Я человек практического дела. Видно, мне следует заняться торговлей или чем-то в этом роде. Мне нравится быть среди людей.

– Возможно, возможно. – Тяжелый вздох. – Снявши голову, до волосам не плачут. Я поговорю с друзьями.

Вилли устраивается на работу в фирму по производству сельскохозяйственных машин и меньше чем через год уже получает пятьдесят долларов в неделю. Он знакомит Биверли со своими родителями, с Пэтти, вышедшей теперь замуж.

– Как ты считаешь, я ей понравилась? – спрашивает Биверли.

– Конечно.

Летом они женятся и живут в отдельном доме. Он зарабатывает до семидесяти пяти долларов в неделю, но у них всегда небольшие долги. Затраты на спиртное достигают двадцати – двадцати пяти долларов в неделю, если включить сюда сумму, которую они тратят в ресторанах. И все же им живется неплохо.

Брачная ночь была катастрофой, но он быстро пришел в себя, и после приличного интервала их любовные дела отличаются страстностью и разнообразием.

У них есть своя тайная программа: любовь на ступеньках; богохульство Биверли в страсти; эксперименты с одеждой; ..........(этому варианту он не дает какого-либо названия, поскольку слышал о нем в местах, о которых не хочет ей говорить; она никак не называет этот вариант, потому что ей не положено знать о нем).

Конечно, есть и другие дела, которые, кажется, не связаны друг с другом: есть вместе, пока обоим не становится скучно; слушать одни и те же истории, которые они оба рассказывают различным людям; ковырять в носу (его привычка); поправлять чулки на улице (ее привычка); издавать странные звуки при сморкании в носовой платок (его привычка); впадать в меланхолию и грустить после того, как вечер проходит в безделье (ее привычка).

Есть и небольшие удовольствия: обсуждать людей, с которыми встречаются; пересказывать сплетни о своих друзьях; танцевать вместе (только потому, что они хорошо танцуют, – редкое явление); рассказывать ей о своих служебных заботах.

Есть и нейтральные вещи: ездить на своей автомашине; посещать клуб для игры в бридж и маджонг (она); посещать клуб «Ротари», клуб бывших питомцев средней школы и клуб местной торговой палаты (он); ходить в церковь; слушать радио; ходить в кинотеатр.

Иногда, когда Браун нервничает, он проводит вечер с неженатыми друзьями.

Один из холостяков. С моей точки зрения, женитьба плоха только тем, что людям становится неинтересно, так как они вынуждены проводить жизнь вместе.

Браун. Ты не знаешь, что говоришь. Вот женишься, все будет хорошо, не придется скрывать свои связи. Попробуй, глубокой ночью.

– Отстань, не трогай меня, Вилли. Мы, кажется, договорились сделать перерыв на пару дней.

– Кто это сказал?

– Ты. Ты сказал, что мы слишком привыкаем к этому.

– Позабудь о том, что я говорил...

– Ох! (Раздражение, потом покорность). Ты просто старый кобель. Твои желания неуемны. (Сплав нежности и раздражения, обычный для супружеской жизни.)

Бывают и потрясения извне. Его сестра, Пэтти, разводится, и до него доходят всякие слухи, только намеки, но он обеспокоен. Он заводит с сестрой разговор, по его мнению, тактичный, но она зло набрасывается на него.

– Ты что же, хочешь сказать, что Брэд должен был развестись со мной, а не я с ним?

– Ничего я не хочу. Я только спросил тебя, в чем дело.

– Послушай, Вилли, ты зря так смотришь на меня. Какая я есть, такая и останусь. Вот и все, понял?

Он потрясен, остро переживает случившееся и в течение нескольких месяцев то и дело вспоминает об этом.

– Ты никогда не будешь такой, как Пэтти, Биверли? Правда? – спрашивает он.

– Конечно нет. Как ты только мог подумать.

В барах, везде, где собираются люди, ведутся разговоры о Пэтти Браун.

– Клянусь, Биверли, если застану тебя когда-нибудь за подобными делами, убью.

– Ты можешь мне верить, мой милый.

– Мне кажется, я здорово постарел, Биверли.

Он прицеливается, чтобы одним ударом загнать шар в лунку, стараясь поточнее определить характер игрового поля. Лунка находится на расстоянии пяти футов, и он должен попасть в нее, но неожиданно сознает, что не сумеет этого сделать. Ручка биты тупо врезается в ладонь, когда он видит, что шар пролетает мимо лунки на расстоянии одного фута.

– Опять мимо, – говорит мистер Крэнборн.

– Видно, сегодня не мой день. Пошли переодеваться.

Они медленно идут к гардеробу.

– Приезжай в Луисвилль, сынок. Буду рад побывать с тобой в нашем клубе, – говорит мистер Крэнборн.

– Ловлю вас на слове, сэр.

Когда они моются в душе, Крэнборн напевает: «Когда у тебя был тюльпан, а у меня...»

– А какие планы на сегодняшний вечер, сынок?

– Познакомимся с городом, мистер Крэнборн. Пе беспокойтесь, я буду для вас хорошим гидом.

– Я много слышал об этом городе.

– Многое из того, что о нем говорят, правда.

В ночном клубе они ведут деловой разговор. Всякий раз, откидываясь назад, Браун чувствует прикосновение потной ладони к своим волосам, поэтому ему приходится наклоняться вперед, вдыхая дым от сигары Крэнборна.

– Вы должны понять, сэр, что и нам полагается небольшая прибыль. Ведь в конце концов именно это заставляет вертеться колесо бизнеса. Вы же не хотите, чтобы мы работали на вас даром или чтобы вы работали на кого-то другого. Ведь такое положение нельзя было бы назвать бизнесом. – Выпита пятая рюмка, он едва ворочает языком, сигарета еле держится во рту. («Нужно пить поменьше».)

– Все правильно, сынок. Все правильно. Но дело еще в том, чтобы производить продукцию с меньшими затратами, чем сосед. Конкуренция – тоже бизнес. Один добивается своего, другой своего. Так машина и вертится.

– Я все понимаю.

– А кто эта крошка, блондинка на эстраде? Знаешь ее?

Он не знает.

– Конечно. Но, честно говоря, вам не захочется с ней познакомиться. Она во многих руках побывала, а теперь уже на примете у врача. Но я знаю более приличное и респектабельное место для вас.

В вестибюле он в присутствии гардеробщицы набирает какод-то номер по телефону.

– Алло, Элойс? – спрашивает он. В трубке дребезжит женский голос.

Гораздо большее удовольствие доставляют кутежи в компании сотрудников по работе.

– Я такого никогда не видел. Как она подобрала полтинник прямо с угла стола! Если бы не то место, пришлось бы отправляться в Париж или по крайней мере в негритянский бордель, чтобы увидеть такое.

– Мир состоит из разных людей.

– И я так думаю. Какие только мысли у людей ни бывают, но их никто не знает.

– А о чем думает шеф, по-твоему?

– О служебных делах мы сегодня не говорим. Такой уговор. Давайте еще выпьем.

Они выпивают, тост следует за тостом.

– Хочу вам кое-что сказать, друзья, – говорит Браун. – Многие думают, что у нас, торговцев, легкая работа, по если честно, то труднее работы не найти. Правильно?

– Не найти.

– Точно. Я учился в университете и ушел оттуда, ушел потому, что надо быть дураком, чтобы из-за ложной гордости выдавать себя за того, кем ты на самом деле не являешься. Я самый рядовой человек и не боюсь сказать об этом кому угодно.

– Хороший ты парень, Браун!

– Я рад слышать это от тебя, Дженнингс, поскольку уверен, что ты говоришь искренне, а это значит очень много. Человек трудится в поте лица, хочет иметь друзей, людей, которым он верит и которые любят его. Если нет, то какой же смысл работать?

– Точно.

– Я счастлив и прямо скажу об этом любому. Конечно, и у меня были и есть неприятности, как и у других, но мы здесь не для того, чтобы плакаться, правильно? Хочу еще сказать вам, друзья, у меня жена – красавица. Это чистейшая правда.

Кто-то из компании презрительно хихикнул.

– У меня жена тоже была красавица, но, клянусь, после двух лет замужней жизни женщина выглядит как ободранная кошка, хотя тебе и хорошо с ней.

– Я не могу полностью согласиться с тобой, Фриман. – Он чувствует, что слова будто вываливаются у него изо рта, теряются в звоне бокалов и общем говоре.

– Ладно, пошли к Элойс.

И неизбежное возвращение все к той же теме.

– Фриман, твои слова взволновали меня, но я хочу сказать тебе, что у меня жена – красавица и лучше ее нет. Я считаю, что нам должно быть стыдно таскаться по неизвестно каким бабам, а потом возвращаться домой, к своим женам. Это мудрый вывод, скажу тебе. Когда я думаю о ней и о своих поступках, мне становится стыдно за себя.

– Да, мудрый вывод.

– Точно. Можно подумать, что нас влечет какой-то здравый смысл, но ведь на самом деле мы просто шляемся по бабам и пьянствуем...

– И весело проводим время.

– И весело проводим время, – повторяет Браун. «Именно так ты и скажешь, милая, – бормочет он себе под нос, – но у меня есть свои неприятности, и ты помолчи».

Мудрый вывод.

Он просыпается в своей постели, Биверли раздевает его.

– Я знаю, что ты скажешь, милая, – бормочет он, – но у меня есть свои неприятности... Человек к чему-то стремится, старается свести концы с концами, делать дело, которое принесет прибыль. А это требует времени... а жизнь трудна, как говорит пастор...

6.

Той же самой ночью по другую сторону горной цепи Каммингс объезжал свои позиции. Наступление успешно развивалось в течение полутора суток, и роты первого эшелона дивизии продвинулись от четверти до полумили. Дивизия вновь наступала, причем более успешно, чем он ожидал, и этот так долго тянувшийся дождливый месяц, отмеченный отсутствием активности и застоем, казалось, окончился. Шестая рота подошла к оборонительному рубежу генерала Тойяку, и в соответствии с последним донесением, полученным Каммингсом после полудня, усиленный взвод пятой роты захватил японский бивак на фланге шестой роты. В течение нескольких последующих дней темпы наступления могли снизиться из-за контратак противника, но, если их удастся отразить, а он был склонен думать, что так оно и будет, линию Тойяку наверняка можно будет прорвать в ходе последующих двух недель.

В душе Каммингс был несколько удивлен этим продвижением. Он готовил наступление свыше месяца, накапливал припасы, уточнял боевые планы на протяжении всех этих лишенных событий недель, которые последовали за неудачной атакой японцев через реку. Он сделал все, что мог сделать командир, однако был мрачен. Бивачное расположение подразделений в прифронтовой полосе, крытые окопы и дощатый настил в труднопроходимых местах подавляли его более, чем обычно; они неумолимо говорили о том, что люди не склонны к активным действиям.

Теперь он знал, что был не прав. Опыт, извлекаемый из каждой кампании, был противоречив, но Каммингс понял одну истину. Если люди бездействуют слишком долго, они начинают нервничать и под влиянием унылого однообразия проходящих дней чувствуют себя подавленно. Ошибочно заменять роту, которая не продвигается вперед, говорил он себе. Нужно просто позволить людям посидеть в грязи достаточно долго, и они будут наступать по собственной воле. И случилось именно так, что он отдал приказ о наступлении в то время, когда люди готовы были вновь двигаться вперед, однако в глубине души он понимал, что ему просто повезло. Он явно недооценил боевой дух людей.

«Если бы я имел несколько командиров рот, обладающих необходимой дальновидностью, это значительно упростило бы дело и результаты были бы лучше, однако излишне требовать от командиров какого-то особого чутья, помимо качеств, безусловно обязательных. Нет, это моя вина, я должен был предвидеть это независимо от них».

Возможно, по этим соображениям первоначальный успех наступления не давал ему особого удовлетворения. Конечно, он остался доволен, потому что самое тяжкое для него бремя было снято; давление со стороны командования корпуса ослабло, страх, что его снимут с должности в середине кампании (этот страх какое-то время очень мешал ему), отступил и исчез бы совсем, если бы кампания продолжала развиваться успешно. Однако на смену одному сомнению приходило другое. Каммингса беспокоило подозрение, очень слабое, еще не до конца оформившееся, что он имеет такое же отношение к успеху, как человек, нажавший кнопку и ожидающий лифта.

Это оставляло неприятный осадок, смутно раздражало. Все говорило о том, что наступление рано или поздно захлебнется, а когда оп отправится завтра в штаб армии, то достигнутый успех может даже подорвать его шансы на получение поддержки флота при проведении операции в заливе Ботой. Ему придется занять твердую позицию, утверждая, что кампания может быть выиграна только путем высадки десанта в тылу японцев. Возникнет щекотливая необходимость преуменьшить значение уже достигнутых успехов.

И все же кое-что изменилось. Рейнолдс прислал ему конфиденциальную памятную записку, что штаб армии в настоящих условиях уже не относится так отрицательно к операции в заливе Ботой и что при посещении штаба он может этим воспользоваться.

А пока он понимал, что обманывает себя, радуясь успеху. Весь день он сидел в палатке оперативного отделения и с беспокойством читал поступавшие донесения. Он чувствовал себя политическим деятелем в ночь накануне выборов, который наблюдает победу кандидата своей партии и чувствует огорчение, так как он поддерживал другую кандидатуру. Предпринятое наступление не требовало особой выдумки, и любой командир мог бы решить такую задачу с успехом. Будет довольно тяжело признаться в штабе армии, что они были правы.

Но конечно же, они не были правы. Впереди наверняка возникнут неприятности, а там, в штабе армии, отказываются понять это.

На мгновение Каммингс подумал о разведывательном взводе, который направлен за горную цепь; он пожал плечами при мысли о нем. Если бы все закончилось успешно и они вернулись с ценным донесением, если бы ему действительно удалось послать по их маршруту роту и развить операцию по овладению побережьем залива Ботой с этого направления, это было бы прекрасно и произвело бы впечатление. Однако на успех тут особенно надеяться нельзя. Наилучшее решение – исключить пока выполняемое Хирном задание из всех расчетов, по крайней мере до его возвращения.

При всех сомнениях он пребывал в состоянии необыкновенной активности, внимательно изучал поступавшие донесения о продвижении частей. Это была изматывающая, требующая напряжения работа, и к наступлению ночи он устал и нуждался в разрядке. Почти всегда, когда дивизия участвовала в боях, он любил объезжать линию фронта, но сейчас, ночью, осмотр позиций пехоты исключался. Вместо этого он решил посетить артиллерийские позиции.

Каммингс вызвал свой джип и около восьми часов вечера выехал.

Было почти полнолуние. Генерал устроился поудобнее на переднем сиденье и наблюдал за игрой света фар на тропической листве. Линия фронта была достаточно далеко, и это позволяло ехать с незатемненными фарами. Генерал спокойно курил, радуясь ласкающему прикосновению ветра к лицу. Он чувствовал, что очень устал, состояние напряжения еще не прошло, но приятное ощущение движения, шум мотора, покачивание на сиденье, запах сигареты – все это убаюкивало его, успокаивало нервы, подобно теплой ванне. Вскоре он почувствовал себя бодрым и приятно опустошенным.

После пятнадцатиминутной поездки они достигли батареи 105-миллиметровых гаубиц, расположенной в стороне от дороги. Каммингс импульсивно приказал водителю свернуть. Проезжая по наспех сделанной из пустых бензиновых бочек и едва прикрытой землей дренажной трубе в кювете, джип сильно подпрыгнул. Буксуя, машина с трудом прошла по жидкой грязи, покрывавшей площадку для стоянки машин, и остановилась на пятачке относительно сухой земли. Часовой у въезда успел доложить о прибытии генерала по телефону, и командир батареи спешил к джипу для встречи Каммингса.

– Сэр?

Каммингс кивнул.

– Объезжаю позиции. Как дела на батарее?

– Все в порядке, сэр.

– Батарея обслуживания должна была около часа назад доставить две сотни снарядов. Вы получили их?

– Да, сэр... – Капитан помолчал. – Вы во все вникаете, сэр.

Каммингс услышал эти слова не без удовольствия.

– Вы сообщили своим людям, как успешно прошло сосредоточение батальона сегодня? – спросил он.

– Да, сэр. Я рассказал об этом.

– Это имеет большое значение. Когда солдаты хорошо выполнили огневую задачу, весьма полезно сообщить им об этом. Им приятно знать о своем участии в деле.

– Конечно, сэр.

Широко шагая, генерал направился в сторону от джипа, капитан неотступно следовал за ним.

– Вам приказано вести беспокоящий огонь каждые пятнадцать минут, правильно?

– С прошлой ночи, сэр.

– Как вы организуете отдых артиллеристов?

Капитан пренебрежительно улыбнулся.

– Я поделил орудийные расчеты на две части, сэр, каждая половина отделения находится у орудий один час, выполняя по четыре огневые задачи. Солдаты теряют при таком порядке только один час сна.

– Я думаю, это превосходное решение, – согласился генерал.

Они пересекли небольшой расчищенный участок, где были установлены палатка для столовой и палатка для канцелярии батареи.

Освещаемые луной брезенты отливали серебром, а отвесные крыши палаток делали их похожими на маленькие церковные здания. Миновав палатки, они пошли по прорубленной через заросли пешеходной тропе длиной около пятидесяти футов. Тропа привела к площадке, на которой были развернуты ограниченным фронтом четыре гаубицы; крайние орудия отстояли друг от друга не более чем на пятьдесят ярдов, их стволы были направлены поверх джунглей в сторону японских позиций. Отбрасывая беспорядочные подвижные тени, лунный свет рисовал на стволах и лафетах смутные очертания свисавшей над ними листвы. Позади орудий в кустах в неправильном порядке стояло пять палаток отделений, почти скрытых под темным пологом джунглей.

Фактически здесь находилась вся батарея: автомобильный парк, склад и столовая, гаубицы и палатки. Генерал осмотрел все, поговорил с несколькими артиллеристами, которые, растянувшись между станинами лафета одной из 105-миллиметровых гаубиц, предавались воспоминаниям о родных местах. Каммингс снова почувствовал усталость и пожалел, что он не простой артиллерист, думающий только о полном желудке и не обремененный никакими другими заботами, кроме трудов по окапыванию орудия. В нем зрело не свойственное ему прежде чувство жалости к самому себе.

В палатках отделений время от времени раздавались взрывы смеха, хриплые голоса. Ему хотелось остаться одному. Он всегда поступал таким образом и сейчас не хотел изменять своей привычке: все действительно хорошее, стоящее приходило ему в голову, когда он оставался один. Моменты, подобные этим, мимолетные сомнения – это ловушка, в которую можно попасть, если не быть осторожным. Каммингс посмотрел на темную громаду горы Анака, в темноте похожую на огромную глубокую тень, более обширную, чем небо над ней. Это был становой хребет острова, его краеугольный камень.

."В этом есть что-то мистическое", – подумал генерал.

Гора и он чем-то походили друг на друга. Оба они были одиноки, находились на открытой местности, занимали командные позиции.

Этой ночью Хиры, возможно, форсирует перевал, передвигаясь под прикрытием тени самой горы. В Каммингсе жило странное, смешанное чувство гнева и ожидания, он не знал, действительно ли хочет, чтобы Хирн выполнил свою миссию успешно. Вопрос о том, как быть дальше с лейтенантом, еще не решен и не мог быть решен до тех пор, пока Хирн не вернется. И опять генерал заколебался, почувствовал какую-то неуверенность, и это слегка обеспокоило его.

Размышления прервал капитан.

– Через минуту мы открываем огонь, сэр. Вы не хотели бы посмотреть?

Генерал вздрогнул.

– Да, да.

Он последовал за капитаном к орудию, вокруг которого хлопотали орудийные номера. Когда офицеры приблизились, расчет заканчивал подготовку орудия, а один из солдат вложил длинный снаряд в казенник. Увидев Каммингса, солдаты замолчали, выстроились в йеровную шеренгу и стояли, заложив руки за спину, не уверенные, ужно ли

стоять по стойке «смирно».

– Вольно, – скомандовал Каммингс.

– Все готово, Ди Веккьо? – спросил кто-то из артиллеристов.

– Да.

Генерал посмотрел на Ди Веккьо, приземистого парня с закатанными рукавами и спутанными черными волосами, закрывавшими лоб.

«Городской пострел», – подумал генерал со смешанным чувством снисходительности и презрения.

Солдат хихикнул от смущения и неловкости. Каммингс понял, что их смущает его присутствие и они ведут себя, подобно юнцам возле табачной лавки, которым становится неловко, когда с ними заговаривает женщина. «Если бы я проходил сейчас мимо, они чтонибудь бросили бы вслед, возможно, даже язвительное». Странно, но мысль об этом была приятна Каммингсу.

– Я сам произведу выстрел, капитан, – сказал он.

Солдаты уставились на него. Один из них пробормотал что-то неразборчивое.

– А вы не возражаете, если я выстрелю из орудия? – любезно спросил генерал солдат.

– Ха? – с удивлением произнес Ди Веккьо. – Отчего же, конечно, сэр.

Каммингс занял позицию первого номера расчета у внешней стороны станины лафета около подъемного механизма и взялся за спусковой шнур; он был длиной в один фут с утолщением на конце.

– Сколько секунд, капитан?

– Осталось пять секунд, сэр, – ответил тот, нервно посматривая на свои часы.

Утолщение шнура приятно давило на ладонь генерала. Он рассматривал неясные очертания сложного механизма затвора и подрессоривания ходовой части; его охватило смешанное чувство беспокойства и возбуждения. Генерал встал в свободную, непринужденную позу. Это было инстинктивное движение – он старался казаться безразличным, когда делал что-нибудь незнакомое. Громада орудия, однако, беспокоила его; он не стрелял из орудия со времени пребывания в Вест-Пойнте и уже не помнил ни звука выстрела, ни воздушной волны, вспоминал только эпизод из первой мировой войны, когда он около двух часов находился под артиллерийским заградительным огнем. Это было единственное действительно сильное ощущение страха в его жизни, и отзвук его он ощутил сейчас.

В этот момент Каммингс представлял себе, как все произойдет: резкий звук выстрела, вой снаряда, несущегося в ночное небо, свист при снижении и смертельный ужас японцев перед разрывом. Странное экстатическое чувство захватило Каммингса и тут же исчезло – раньше, чем он сам мог его осознать.

Генерал дернул спусковой шнур.

Звук выстрела оглушил его, заставил вздрогнуть всем телом и сковал его своей непривычной силой. Он скорее почувствовал, чем увидел, огромный двадцатифутовый язык пламени, который вырвался из дула, смутно слышал, как нарастает шорох густой растительности в джунглях. Шины на колесах и лафет все еще вибрировали после отката.

Прошла доля секунды. Обратная воздушная волна приподняла его волосы и прикрыла веки. Генерал постепенно приводил в порядок свои чувства, как человек, ловящий унесенную сильным ветром шляпу. Он перевел дыхание, улыбнулся и произнес спокойным голосом:

– Я бы не хотел быть на другом конце.

Только после этого он снова ясно различил артиллеристов и капитана. Определенной частью сознания он все время чувствовал реальную обстановку, но в тот момент, когда произносил свои слова, он не воспринимал присутствия людей.

Каммингс медленно удалился, уводя с собой и капитана.

– Артиллерия ночью производит большее впечатление, чем днем, – пробормотал он. Внутреннее равновесие в нем несколько нарушилось. Он никогда не стал бы говорить этого незнакомцу, если бы не испытал воздействия выстрела гаубицы.

– Я понимаю, что вы имеете в виду, сэр. Меня всегда очень взвинчивает стрельба батареи ночью.

Только теперь Каммингс окончательно пришел в себя. Он понял, что чуть не допустил оплошность.

– Кажется, ваша батарея в порядке, капитан.

– Благодарю вас, сэр.

Но генерал не слушал. Он сосредоточил внимание на приглушенных звуках снаряда, мысленно следил за ним. Сколько должно пройти времени? Очевидно, полминуты? Он настороженно ждал звука разрыва.

– Мне никогда не доводилось испытывать этого, сэр. Должно быть, это настоящий ад, там, у японцев.

Каммингс прислушивался к приглушенному звуку разрыва в нескольких милях от него. В воображении он видел яркую, ослепительную вспышку, треск разрываемого металла и свист осколков.

«Интересно, убило ли кого-нибудь?» – подумал генерал. По облегчению, которое он ощутил, словно волну, прокатившуюся по телу, он понял, с каким напряжением ждал падения снаряда. Каммингс почувствовал приятную расслабленность. Эта война или, скорее, война вообще – странная вещь, говорил он. себе, не вникая как следует в смысл своих слов. И все-таки он знал, что значит война. Это прежде всего скука и рутина, уставы, наставления и инструкции, но в войне есть и нечто необъяснимое, подобное обнаженному бьющемуся сердцу, глубоко затягивающее того, кто оказался вовлеченным в нее.

Все сокровенные темные побуждения людей, скрытые глубоко в их душе, все жертвы на войне, кипящие в ночи страсти – разве не нашло все это отражения в потрясающем грохоте разрыва снаряда, этом рукотворном феномене грозы? Каммингс не видел взаимосвязи между этими явлениями, но их отдельные черты, их эмоциональные эквиваленты привели его в состояние острой восприимчивости окружающего. Он как будто только что прошел омовение в святом источнике и всей своей душой и телом, даже кончиками пальцев ощутил готовность познать природу происходящих вокруг него явлений. Ему доставляла удовольствие способность свободно разбираться в сложных переплетениях окружающей жизни.

Каммингс возвращался в джипе к себе в штаб в превосходном настроении. Лихорадочное состояние еще не прошло, но испытанное возбуждение не рождало беспокойства, а только побуждало к активности. То, что с ним произошло, было в общем-то случайностью. Он вел себя как ребенок, оказавшийся в магазине игрушек, получивший разрешение трогать все, что угодно, и отбрасывать прочь, когда надоест. Каммингс и сам это понимал. Любое новое физическое действие всегда возбуждало его, обостряло способность к восприятию.