Текст книги "Нагие и мёртвые"

Ему было страшновато, но этот страх не парализовал, а, напротив, обострял работу всех органов чувств. На судне, в десантном катере, с которого он высадился на Анопопее, десяток раз позднее он был близок к истерии, терял волю, но это состояние не шло ни в какое сравнение с теперешним. Если бы ему пришлось перенести еще один артиллерийский налет, он, возможно, и сломался бы окончательно; страх рос в нем только в тех случаях, когда он ничего не мог предпринять, не мог оказать сопротивление. Сейчас он был сам за себя в ответе, более того, он понимал, что выполняет задание, на которое мало кто еще способен, и это поддерживало в нем силы. Воспоминания о других разведывательных операциях, которые он успешно выполнил в минувшем году, как бы подкрепляли эти мысли.

«Мартинес – лучший солдат в разведывательном взводе», – подумал он с гордостью. Так однажды сказал ему Крофт, и он никогда не забывал этого.

Минут через двадцать Мартинес достиг уступа скалы, где они нарвались на засаду, присел на корточки за деревьями и осмотрел уступ, прежде чем пойти дальше. Из-за уступа он осмотрел поле и рощицу, из которой японцы обстреляли их. В лунном свете равнина отливала тусклым серебром, а роща представлялась монолитным черно-зеленым массивом гораздо более густого цвета, чем тень, которая окружала ее. Позади и справа от себя Мартинес угадывал огромный массив горы, смутно проступавшей в темноте подобно грандиозному монументу, подсвечиваемому слабыми прожекторами.

Минут пять он осматривал поле и рощу, ни о чем не думая; казалось, он весь превратился в глаза и уши. Напряжение, с которым он вел наблюдение, легкое щемление в груди были приятны, как бывает приятно человеку на первой стадии опьянения. Мартинес сдерживал дыхание, хотя и не отдавал себе в этом отчета.

Кругом было тихо. Он не слышал никаких звуков, кроме шелеста травы. Медленно, почти лениво он переполз через скалу и присел в поисках тени, где можно было бы спрятаться. Однако пройти к роще так, чтобы не попасть под лунное освещение, было невозможно. Мгновение он раздумывал, затем вскочил на ноги, постоял на виду несколько ужасных секунд и вновь бросился на землю.

Никто не выстрелил. Может, его появление было слишком неожиданным? Вполне вероятно, что, если в роще есть японцы, они были настолько удивлены, увидев его, что не успели открыть огонь.

Мартинес вновь поднялся на ноги и быстрыми прыжками преодолел половину дистанции, а потом упал плашмя позади валуна.

Никакой стрельбы. Он пробежал еще тридцать ярдов и укрылся за другим валуном. Роща находилась теперь менее чем в пятидесяти футах от него. Он прислушался к своему дыханию, вглядываясь в овальную тень от валуна. Все его чувства подсказывали, что в роще нет ни души, но доверять чувствам было слишком опасно.

Он поднялся, постоял секунду и вновь бросился на землю. Если уж они не стреляют и теперь... Пересечь открытое поле при лунном свете и остаться незамеченным невозможно... Мартинес решил все же рискнуть.

Он быстро проскользнул последний участок дистанции, отделявший его от рощи. Добежав до деревьев, он вновь остановился и прижался к стволу одного из них. Тишина, никакого движения. Он подождал, пока глаза не привыкли к темноте, и начал крадучись передвигаться от одного дерева к другому, разводя кустарник руками. Ярдов через пятнадцать он оказался на тропе и остановился, оглядываясь по сторонам. Он дошел по тропе до края рощи, остановился у небольшого пулеметного окопа и опустился на колени, «Несколько дней назад здесь стоял пулемет», – решил Мартинес.

Он определил это по тому, что ямки от опор пулеметной треноги были не более влажными, чем края самого окопа. Пулемет был направлен в сторону уступа скалы; японцы наверняка использовали его тогда, когда взвод нарвался на засаду, если, конечно, пулемет был в то время здесь.

Медленно, осторожно Мартинес осмотрел всю рощу. Японцы покинули ее. По количеству пустых коробок от сухих пайков и размеру ровика для отхожего места он определил, что здесь располагался целый взвод. Но взвод Хирна имел стычку с гораздо меньшим подразделением, и это могло означать только одно: большая часть японского взвода была отведена в тыл за день или два до этого и солдаты, атаковавшие их, были арьергардом, ушедшим через перевал вскоре после этой атаки.

Почему?

Как будто в ответ на свои мысли он услышал приглушенную артиллерийскую канонаду. Она раздавалась часто в течение всего дня. Японцы отошли, чтобы помочь остановить наступление. Это казалось возможным, однако Мартинес был в недоумении. Где-то дальше на перевале – конечно, не обязательно – могли быть японцы. Подняв влажную разорванную картонную упаковку от продовольственного пайка, Мартинес поежился. Где-то дальше... Он смутно представил себе двигающихся в темноте, спотыкающихся солдат.

Надо бы их выследить. Он тряхнул головой, словно чего-то испугавшись. Тишина и темнота рощи действовали на него угнетающе, ослабляли решимость. Надо было продолжать движение.

Мартинес вытер лоб. Он вспотел и с удивлением заметил, что рубашка его стала влажной и очень холодной. Напряжение ослабло, он почувствовал усталость и нервозность, какая бывает у человека, внезапно разбуженного вскоре после того, как он заснул. У него побаливали подколенные сухожилия, ноги чуть дрожали. Он вздохнул, однако о возвращении назад даже не подумал.

Осторожно он пошел по тропе через рощу к перевалу. Тропа тянулась несколько сот ярдов через негустой кустарник. Он задел лицом длинный стрельчатый лист, и несколько насекомых оказалось у него на щеке. Он смахнул их и заметил, что пальцы от волнения вспотели. Одно из насекомых удержалось на пальце и поползло.

Мартинес стряхнул его и остановился, пораженный нервной дрожью.

В течение нескольких секунд он колебался. Эпизод с насекомым породил в нем странный ужас и расслабил волю. Он не мог заставить себя двинуться с места, потому что отчетливо представил себе идущих впереди японцев. Его пугала эта странная, незнакомая земля, которую он должен был разведать ночью. Он несколько раз глубоко вздохнул, перенося свой вес то вперед на носки, то назад на каблуки. Легкий бриз шевелил листву и навевал на лицо прохладу.

Мартинес чувствовал, что по его лицу, как слезы, струятся ручейки пота.

«Нужно идти дальше». Он сказал это чисто автоматически, однако слова сработали. Сначала в нем что-то воспротивилось, потом как будто прошло. Он сделал один шаг, другой, и внутреннее сопротивление было преодолено. Он пошел вперед по неровной пешеходной тропе, проложенной японцами в роще; через минуту или две тропа привела его на открытую местность позади рощи. Мартинес вступил на перевал.

Скалы горы Анака, повернувшие вправо, вновь стали параллельными направлению его движения. С другой стороны, слева от него, располагались холмы с почти отвесными скатами. Холмы резко возносились вверх, образуя горный хребет Ватамаи. Горный перевал около двухсот ярдов шириной чем-то напоминал поднимающийся вверх проспект с высокими зданиями. Тропа была неровная, проходила то через бугры, то через ямы. В расщелинах скал там и сям виднелись крупные валуны и кучи земли, иногда встречались пучки растительности, подобные траве, прорастающей сквозь трещины в бетоне. Луна освещала вершину горы Анака, а скалы и холмы оставались в тени. Все вокруг было голо, от всего веяло холодом. Мартинес чувствовал себя словно за тысячу миль от джунглей с их душной бархатной ночью. Он вышел из защитного покрова рощи, прошел несколько сот футов и опустился на колени в тени валуна. Сзади, низко над горизонтом, был виден Южный Крест.

Мартинес механически отметил направление на него. Перевал вел строго на север.

Медленно, неохотно Мартинес продвигался вперед по дефиле, осторожно следуя по усыпанной камнями тропе. Через несколько сот ярдов она свернула влево, затем вправо, сильно сужаясь. В некоторых местах тень от горы закрывала перевал почти полностью.

Мартинес продвигался рывками: бросался вперед сразу на много ярдов, почти не соблюдая осторожности, потом задерживался на секунды, которые складывались в минуты, потом опять настраивал себя на новый рывок. Каждое насекомое, каждый зверек пугали его. Он вел сам с собой игру, каждый раз решая пройти только до следующего поворота тропы, а когда достигал этой точки и оказывалось, что местность по-прежнему безопасна, ставил себе новую задачу, устремлялся к следующей цели. Таким образом он прошел больше мили почти за час, все время взбираясь вверх. Он начал задумываться над тем, длинен ли перевал. Несмотря на свой опыт, он не отказался от старого трюка и старался убедить себя в том, что каждый новый гребень перед ним является последним рубежом и что за ним покажутся джунгли, тылы японских позиций и океан.

Пока обходилось без инцидентов. Мартинес уходил все дальше вперед, и у него начала появляться уверенность в успехе дела. Он стал нетерпеливее, останавливался реже, а дистанции, которые он проходил за один прием, увеличивались. Один участок протяжением четверть мили был покрыт высокой травой, и он проследовал по этому участку уверенно, зная, что его не заметят.

До этого момента Мартинесу не встречалось такого места, где японцы могли бы развернуть свой передовой пост, и его осторожность, тщательно продуманная система наблюдения, вызывалась скорее страхом, мертвой тишиной в горах и на перевале, чем ожиданием встречи с противником. Однако теперь местность менялась.

Заросли становились гуще, покрывали все большее пространство; в некоторых местах в зарослях мог бы расположиться целый бивак.

Мартинес тщательно осматривал такие участки, входя в маленькие рощи с теневой стороны, делал несколько шагов и ждал, не послышатся ли звуки, издаваемые спящими. Если было тихо и до его слуха доходили только шорох листьев, птиц и зверьков, он выбирался из зарослей и продолжал движение по перевалу.

У поворота тропа снова сузилась; противоположные скалы отстояли не более чем на пятьдесят ярдов, а в нескольких местах проход был заблокирован густой растительностью. Мартинесу требовалось довольно много времени и стоило большого морального напряжения преодолеть эти заросли, не производя никакого шума. Выйдя на сравнительно открытый участок, он почувствовал облегчение.

У следующего поворота Мартинес увидел перед собой небольшую долину, окаймленную по обеим сторонам скалами и покрытую небольшим леском, росшим как раз поперек прохода. При дневном свете это был бы превосходный пункт наблюдения, наилучшая из виденных им позиций для размещения сторожевого поста, и инстинкт немедленно подсказал ему, что японцы отошли сюда. Он почувствовал это по дрожи в теле, по учащенному биению сердца.

Мартинес начал осторожно осматривать из-за скалы заросли, напряженно вглядываясь в освещенный луной участок. Справа от него, где скалы переходили в основание перевала, было несколько сильно затемненных участков. Осторожно, не позволяя себе думать об опасности, он проскользнул вокруг скалы и пополз в темноте, низко нагнув голову. Он почувствовал, что не отрывает взгляда от неровной линии, отделяющей затемненный участок от залитого лунным светом, и заметил, что непроизвольно раз или два попытался двигаться в сторону света. Свет казался ему чем-то живым, реально существующим, таким, как он сам. К горлу подкатил комок. Роща была уж совсем близко, до нее оставалось всего двадцать ярдов... десять.

Он остановился на самом краю и осмотрел опушку в поисках пулеметного или пехотного окопа. В темноте трудно было что-либо разглядеть кроме смутных очертаний деревьев.

Мартинес еще раз вошел в рощу и остановился, прислушиваясь к звукам. Вначале он ничего не мог разобрать, сделал шаг вперед, развел кустарник руками, а затем пошел через подлесок все дальше и дальше. Он ступил на проторенную тропу и стал испуганно щупать ее. Опустившись на колени, потрогал землю, ощупал кустарник сбоку от нее. Грунт был утоптан, а кустарник примят к одной стороне.

Он оказался на недавно проложенной тропе.

Как бы в подтверждение этого не более чем в пяти ярдах послышался кашель спящего человека. Мартинес едва не подпрыгнул, как будто коснулся чего-то горячего. Он почувствовал, как напряглись мышцы лица. Он окаменел, и никакая сила не смогла бы в этот момент заставить его издать хоть какой-нибудь звук.

Автоматически он сделал шаг назад и услышал, как кто-то заворочался во сне под одеялом. Он не осмеливался шелохнуться, боясь, что зацепит ветку и разбудит людей. По крайней мере целую минуту он был почти полностью парализован. Он не мог себе этого объяснить, но очень боялся повернуть назад, хотя идти вперед ему было еще страшнее. В сознании промелькнул его доклад Крофту:

«Гроза Япошек сплоховал».

И все-таки он почему-то сомневался в целесообразности дальнейшего движения вперед. Это казалось ему нереальным. Подавляя в себе ужас, с отвращением, как будто ступая босиком по полю, усеянному гадкими насекомыми, он вытянул одну, затем другую ногу и двинулся вперед, побуждая себя к движению усилием воли. За минуту он преодолел не более десяти футов, глаза заливал пот. Ему казалось, что он ощущает, как из пор выделяются капельки жидкости, соединяются с другими и струйками текут по его лицу и телу.

Одно ему было понятно – до настоящего момента японцы проложили только две тропы. Первая – перпендикулярна перевалу, в одном-двух ярдах позади опушки рощи, обращена в сторону долины.

Вторая ведет через рощу, образуя при встрече с первой тропой своеобразную букву "Т". Сейчас он находился на тропе, образующей верхнюю часть буквы "Т", и должен был следовать вперед до пересечения с другой тропой. Через кустарник двигаться нельзя – даже самые слабые звуки могли выдать его, к тому же можно было наткнуться на кого-нибудь.

Он снова пополз по тропе. Секунды казались отдельными, не связанными друг с другом промежутками времени, как будто он слышал тиканье часов. Он был готов зарыдать каждый раз, когда слышал бормотание спящего. Их было много вокруг него. Казалось, что отдельные части его тела существуют самостоятельно: где-то в ладонях и коленных чашечках ощущалась глухая боль, к горлу подкатывал комок, а голова работала невыносимо четко. Он был очень близок к состоянию полного упадка сил, которое испытывает человек, избитый до потери сознания и которому уже безразлично, сможет ли он подняться. Шелест джунглей в ночной тиши доносился до его слуха как бы издалека.

На повороте тропы он остановился, осмотрелся вокруг и чуть не вскрикнул – не далее трех футов от него у пулемета сидел солдат.

Голова Мартинеса отдернулась назад. Он лег на землю, ожидая, что солдат повернет пулемет в его сторону и откроет по нему огонь.

Но этого не произошло. Мартинес вновь осмотрелся и понял, что японец не видел его, так как сидел несколько боком к нему. Позади пулеметчика находилось пересечение троп. Мартинесу нужно было миновать японца, а это казалось невозможным.

Теперь Мартииес понял, в чем просчитался. Да, конечно. Они должны были поставить часового на тропе. Почему он не подумал об этом? Проклятие! При всем его страхе существовало еще одно опасение, подобное тому, которое испытывает убийца, вспомнив, что забыл принять элементарные меры предосторожности. Мартинеса охватило мрачное предчувствие, которое приводило его в ужас. Что еще, что же еще?.. Он вновь посмотрел на пулеметчика, разглядывая его с жадным любопытством. Если бы Мартинес захотел, то мог бы дотянуться до него рукой. Солдат был молодой, почти подросток, с невыразительными детскими чертами лица, скучающими полузакрытыми глазами и тонкими губами. При лунном свете, который пропускали деревья, он, казалось, был в сонном забытьи.

Мартинеса опять охватило ощущение нереальности происходящего. Что его удерживало от того, чтобы подойти, коснуться японца рукой, заговорить с ним? Ведь японцы тоже люди. Вся идея войны зашаталась на мгновение в его сознании, почти рухнула, а затем вновь возродилась под действием жгучей волны страха. Если он коснется японца, то будет убит. И все-таки в это трудно было поверить.

Он не мог идти назад. Казалось невозможным повернуться и не произвести при этом пусть даже слабого шума, достаточного; однако, чтобы насторожить пулеметчика. И обойти его невозможно: тропа как раз огибала край пулеметного окопа. Придется убить японца.

И тут все обострившиеся чувства Мартинеса возмутились. Он лежал, охваченный дрожью, неожиданно осознав, как сильно устал и обессилел. Казалось, невозможно было сделать никакого движения.

Оставалось только смотреть сквозь листву на освещенное лунным светом лицо солдата.

А ведь нужно было спешить. В любой момент пулеметчик мог встать и направиться будить очередного караульного, и тогда он будет обнаружен. Надо убить японца сейчас же.

И опять какая-то ошибка была в его расчетах. Ему казалось, что если бы он смог повернуть голову или пошевелить конечностями, все стало бы ясно, но он был скован. Мартинес потянулся за своим кинжалом и осторожно вынул его из ножен. Рукоять неудобно легла ему в ладонь, казалась непривычно чужой, хотя он и использовал кинжал сотню раз для других целен – открывал консервные банки или резал что-нибудь. Сейчас Мартинес не знал, как его держать. Лезвие сверкало в лунном свете, и он поспешил прикрыть его ладонью. Он не сводил взгляда с солдата в пулеметном окопе.

Сейчас ему казалось, что он уже давно знал этого японца: каждое из его медлительных движений воспринималось Мартинесом как нечто весьма знакомое; когда японец поковырял в носу, на губах Мартинеса появилась улыбка. Он улыбнулся подсознательно и только заметил, как устали мышцы на лице.

«Иди и убей его», – скомандовал Мартинес себе, но за этим ничего не последовало. Он продолжал лежать на земле с ножом, скрытым под рукой, влажный грунт тропы слегка холодил его тело. Его бросало то в жар, то в холод. Опять все начинало казаться нереальным и ужасным, как в мучивших его ночных кошмарах. Медленно, на это у него ушла целая минута, он привстал, опираясь на руки и колени, подтянул одну ногу и остался в этом неустойчивом положении, не зная, что делать. Нападать или отходить? Так стоит на ребре монета, готовая упасть. Он вновь осознал, что у него в руке нож.

«Бойся проклятого мексиканца, если у него в руке нож».

Ему вдруг вспомнилась давно забытая фраза из когда-то слышанного разговора между двумя техасцами, и он вновь испытал щемящее чувство обиды. Гнусная ложь! Но тут же обида была оттеснена тем, что ему предстояло сделать. Он проглотил слюну. Никогда в жизни не ощущал он такой скованности. Его смущал нож, на него угнетающе действовал лунный свет, мешал безумный страх. Он пошарил в поисках камешка и, раньше чем успел что-нибудь сообразить, швырнул его на другую сторону пулеметного окопа.

Японский солдат повернулся на звук, подставив Мартинесу спину. Мартинес сделал бесшумный шаг вперед и охватил свободной рукой шею солдата. Молча, почти лениво он направил острие ножа туда, где шея переходит в плечо, и изо всех сил нажал на него.

Японец забился в его руках, словно пойманное хозяином упирающееся животное, а Мартинес испытал только смутное раздражение.

«Почему он так долго дергается? – удивился Мартинес. – Наверно, нож не вошел как следует». Он слегка вытянул нож обратно, а потом вновь вонзил его в рану. Солдат вздрогнул еще раз в его руках, а затем обмяк.

Мартинес совершенно обессилел. Он тупо посмотрел на японца, взялся за рукоятку ножа и попытался вытащить его. Рука у него дрожала. Он почувствовал кровь на своей ладони, вздрогнул, вытер руку о брюки. Слышал ли их кто-нибудь? Его слуховая память восстановила звуки борьбы, как будто это был взрыв, который он видел издалека. Теперь он ждал, когда звук взрыва достигнет его слуха.

Он прислушался, не двигается ли кто-нибудь. Тишина. Он понял, что все произошло очень тихо.

Убитый часовой вызывал в нем отвращение. В то же время он испытывал облегчение. Так бывает, когда долго охотишься за тараканом на стене и в конце концов все-таки раздавишь его. Происшедшее подействовало на Мартинеса именно так, нисколько не сильнее.

Он вздрогнул, почувствовав, как кровь японца высыхает на его руке, но так же вздрогнул бы от тараканьей слизи.

Главное теперь – двигаться вперед, уходить. Мартинес бросился по ответвлению тропы почти бегом. Выйдя на открытый участок перевала, он прошел по нему несколько сот ярдов, осматривая небольшие рощицы. Он утратил необходимую для ведения разведки сосредоточенность, спотыкался на ходу, очевидно от притупления наблюдательности. Тропа все еще продолжала идти вверх параллельно склону горы. Казалось, она никогда не кончится, и, хотя он знал, что прошел всего несколько миль, пройденный путь представлялся гораздо большим.

Мартинес достиг другого открытого участка перевала, где слева от него тянулся лес. Он опустился на колени в затененной канавке, огляделся и неожиданно вздрогнул. Он только сейчас понял ошибку, которую допустил, убив часового. Очередной караульный мог проспать всю ночь, но вполне возможно, что он проснется; сам Мартинес никогда не мог спать спокойно, когда ему предстояло заступать в караул. Как только они обнаружат убитого, всех поднимут и не будут спать оставшуюся часть ночи. Тогда ему никогда не выбраться отсюда.

Мартинес чуть не заплакал от досады. Чем дольше он будет оставаться здесь, тем опаснее. Помимо этого, раз допущена такая ошибка, кто знает, сколько он еще их сделал? Мартинес опять был близок к истерике. Надо возвращаться назад. Нет... Он сержант, сержант армии Соединенных Штатов. Если бы он не сознавал этого, то давно был бы конченым человеком.

Мартинес вытер лицо и снова двинулся в путь. Ему пришла в голову дерзкая мысль продолжать путь, пока не преодолеет перевал, не выйдет в тыл японцев и не разведает оборону залива Ботой. Ему представилось, какая слава его ждет: Мартинес получает награду, Мартинес стоит перед генералом, фотография Мартинеса в мексиканской газете в Сан-Антонио. Однако все это быстро исчезло и было отвергнуто, несмотря на видимость возможности таких действий. У него не было ни продуктов, ни воды.

В этот момент в роще слева он увидел за кустом длинную полосу лунного света. Он опустился на колено, осмотрелся и услышал слабый звук плевка. Это была другая японская стоянка.

Он мог обойти ее. Тень вдоль скалы была в этом месте очень густая, и, если быть осторожным, они не заметят его. Однако на этот раз его ноги были слишком усталыми, воля – ослаблена. Он не выдержал бы еще раз ничего подобного тому, что пережил, находясь рядом с японским пулеметчиком.

Однако нужно было двигаться. Мартинес потер нос, как это делает ребенок, когда встречается с трудностью. Все утомление последних двух дней, нервное напряжение этой ночи давали себя знать. «Проклятие, идти мне дальше или хватит? Чего хотел Крофт?» – подумал он возмущенно. Он повернулся, осторожно возвратился в рощу, из которой только что вышел, и начал спускаться по перевалу. Теперь он отчетливо осознал время, прошедшее с момента убийства часового, и ото вселяло в него беспокойство. Возможно, что после обнаружения убитого они вышлют патруль, но вряд ли это будет ночью, к тому же его не так просто найти. Главное сейчас для него было как можно быстрее вернуться.

Он подошел к тыльной стороне рощи с Т-образными тропами и задержался около нее, прислушиваясь. Ничего не услышав в течение нескольких секунд, он торопливо вошел в рощу и начал пробираться по боковому ответвлению. Мертвый японский солдат продолжал лежать в той же позе рядом с пулеметом. Мартпнес осмотрелся, начал на цыпочках обходить лежащего и заметил у него на руке часы. Он задержался, глядя на них, вероятно, целых две секунды, обдумывая, не взять ли их. Он повернулся и пошел было, но возвратился назад и склонился над японцем. Рука была еще теплая. Дрожа, он начал обшаривать японца, но внезапно отбросил его руку с чувством отвращения и ужаса. Нет. Невозможно даже думать о том, чтобы оставаться здесь еще хоть секунду.

Вместо того чтобы повернуть по тропе налево и следовать по роще до затемненного участка, он прошел мимо пулемета и, выйдя на открытый участок, начал осторожно пробираться от скалы к скале, пока не достиг укрытия за утесом. Оглянувшись последний раз на рощу, он начал спускаться по перевалу.

Мартпыеса охватило двойное беспокойство от разочарования и расстройства планов. Он повернул назад раньше, чем должен был, и ото угнетало его. Теперь он инстинктивно обдумывал, как преподнести события так, чтобы удовлетворить Крофта. Но более непосредственным и даже болезненным чувством было сожаление о том, что он не снял с японца часы. Их так легко было снять. Теперь, выйдя из рощи, он презирал себя за свою боязнь немного задержаться. Он размышлял о том, что мог бы еще сделать. Помимо часов следовало бы забрать нож (он забыл об этом, когда смотрел на солдата) или можно было, например, вывести из строя пулемет, засыпав механизм затвора землей. С удовольствием он представил себе, какие будут лица у японцев и как они будут поражены, когда обнаружат убитого часового.

Он улыбнулся. «Черт возьми, молодец Мартинес!» – сказал он сам себе и надеялся, что Крофт скажет то же самое.

Менее чем через час он пришел к месту расположения взвода и доложил обо всем Крофту. Он допустил только одно отклонение от действительности – сказал, что обойти вторую стоянку японцев было невозможно.

Крофт кивнул.

– Тебе нельзя было не убивать этого японца?

– Нельзя.

Крофт покачал головой.

– Лучше бы этого не делать. Это взбудоражит их всех вплоть до штаба. – Он подумал мгновение и печально добавил: – Трудно сказать, чем все это может закончиться.

Мартинес вздохнул.

– Проклятие! Я и не подумал об этом. – Он был слишком утомлен, чтобы испытывать глубокое сожаление по поводу случившегося, но когда укладывался на свое одеяло, то подумал, сколько еще ошибок обнаружит за собой в последующие несколько дней. – Чертовски устал, – сказал он, надеясь вызвать у Крофта сочувствие.

– Да, да. Представляю, как тебе досталось. – Крофт положил руку на плечо Мартинеса и сильно сжал его. – Не говори ни слова лейтенанту. Ты прошел совершенно свободно через весь перевал и ничего не обнаружил. Понял?

Мартинес был удивлен.

– Ладно, раз ты так считаешь.

– Вот именно. Ты славный парень, Гроза Япошек!

Мартинес лениво улыбнулся. Через три минуты он уже спал.

8.

На следующее утро Хирн проснулся, чувствуя себя вполне отдохнувшим. Он повернулся и, не вылезая из-под одеяла, стал наблюдать, как над восточными холмами, которые были отчетливо видны и, казалось, вставали прямо из воды, поднималось солнце. Во всех лощинах и долинах стоял утренний туман. Хирну казалось, что отсюда он может увидеть все вплоть до восточного побережья острова, удаленного на сотни миль.

Один за другим просыпались и остальные. Крофт и еще несколько солдат скатывали свои одеяла, а двое или трое возвращались из кустов. Хирн сел, пошевелил пальцами в ботинках и подумал: не сменить ли ему носки. Он захватил с собой другую пару, но она сейчас тоже была грязная. Пожав плечами, он решил, что менять нет смысла, и начал надевать краги.

Рядом ворчал Ред:

– И когда только проклятые интенданты научатся делать другие краги? – Он пытался сладить со шнурками, которые сморщились и засохли за ночь.

– Я слышал, что вскоре введут высокие ботинки, как у парашютистов. Тогда крагам конец, – заметил Хирн.

Ред потер подбородок. Он не брился с момента выхода -в разведку, и у него появилась светлая щетина, уже основательно грязная.

– Мы их не увидим, – продолжал Ред. – Проклятые интенданты наверняка зажмут их.

– Ну, ну, ворчун, – улыбаясь сказал Хирн. Из всего взвода Ред казался единственным, с кем можно было подружиться. Умный парень. Только к нему трудно подойти. Под влиянием порыва Хирн сказал: – Послушай, Волсен...

– Да?

– У нас не хватает капрала, даже двух, пока Стэнли с Уилсоном. Хочешь исполнять обязанности капрала, пока мы в разведке? А когда вернемся, можно будет закрепить это на постоянно.

Это был правильный выбор. Ред пользовался популярностью среди солдат и смог бы выполнять обязанности капрала.

Хирн был несколько смущен, когда увидел на лице Реда полное безразличие.

– Вы мне приказываете, лейтенант? – Голос Реда был спокоен, хотя немного резок.

«Что это такое с ним?» – подумал Хирн.

– Нет. Конечно нет, – сказал он вслух, Ред почесал руку. Неожиданно он почувствовал, что предложение Хирна взбесило его, он это понял по тому неясному беспокойству, которое на мгновение охватило его.

– Мне не нужно никаких одолжений, – пробормотал он.

– А я и не делаю тебе никаких одолжений.

Ред ненавидел лейтенанта, этого высокого парня с фальшивой улыбкой, который постоянно напрашивался на дружбу. И почему он не оставит его в покое?

На мгновение Ред поддался соблазну этого предложения, у него даже появилось какое-то приятное ощущение в груди. Но если он примет его, это наверняка будет крахом. Они заманят его в ловушку, и он вынужден будет выполнять свои обязанности надлежащим образом, а это значит постоянно враждовать с солдатами взвода и подлизываться к офицерам, сотрудничать с Крофтом.

– Поищите другого простачка, лейтенант.

Это привело Хирна в ярость.

– Ладно, будем считать, что я не предлагал тебе этого, – пробормотал он, едва сдерживаясь.

Они явно ненавидели его; они должны были ненавидеть его, и с этим ему придется смириться на все время действия разведгруппы, Хирн вновь взглянул на Реда. При виде его изможденного тела, усталого лица и обветренной красной кожи гнев Хирна начал быстро улетучиваться.

Мимо прошел Крофт.

– Не забудьте наполнить фляги до того, как мы выступим, – приказал он солдатам.

Несколько человек направились к небольшому ручейку на другой стороне лощины.

Хирн осмотрелся и увидел ворочавшегося под одеялами Мартинеса. Он совсем забыл о нем и даже не знал, какие сведения он принес.

– Крофт! – удивленно воскликнул он.

– Да, лейтенант? – Крофт открывал паек для завтрака. Отбросив в сторону пустую картонную упаковку, он направился к Хирну.

– Почему вы меня не разбудили ночью, когда пришел Мартинес?

– Все равно ничего нельзя было предпринять до утра, – ответил Крофт, растягивая слова.

– Да? Ну хорошо. Но в дальнейшем предоставьте мне право судить об этом. – Он пристально посмотрел в непроницаемые голубые глаза Крофта. – Что видел Мартинес?

Крофт вскрыл внутреннюю вощеную упаковку пайка и высыпал содержимое. Чувствуя нервную дрожь в спине, сказал: – Перевал свободен на всем пути, который он прошел. Он думает, что, кроме тex японцев, которые напали на нас вчера, там больше никого нет, но и те сейчас отошли.