Текст книги "Нагие и мёртвые"

Неожиданно ему стало холодно. Только теперь он начал по-настоящему остро сознавать, что жена умерла. Галлахер почувствовал ужасную боль в груди, которая быстро усиливалась. Он заплакал.

Звуки собственного всхлипывания дошли до его слуха только через несколько минут. Он замолчал, потому что всхлипывания показались ему странными, исходящими откуда-то извне. Его органы чувств были как бы отделены, изолированы от сознания, эта изоляция переставала действовать только на несколько секунд, а затем боль снова разобщала их.

Галлахер начал думать о мертвых японских солдатах в лощине, но всякий раз, когда он вспоминал, в каком положении лежал тот или другой убитый, перед ним вставал образ мертвой Мэри. Его снова начало трясти как в лихорадке, ему стало невероятно страшно, к горлу подступил комок. Стиснув руками одеяло, он бессвязно, как в бреду, бормотал какие-то слова. Сознание вернулось к нему от запаха собственной одежды. «От меня воняет, надо вымыться», – подумал он. Желание вымыться овладевало им все сильнее, и он решил пойти к ручью. Галлахер вышел из палатки, но сразу же почувствовал, что не в состоянии пройти и сотни ярдов. Заметив около палатки Реда ведро с водой, он остановился и зачерпнул воду каской, но каска опрокинулась, как только он поставил ее на землю.

Вода вылилась ему на ноги. Галлахер снял рубаху, еще раз зачерпнул воду каской и вылил ее себе на шею. Вода показалась ему очень холодной, и его снова бросило в дрожь. Он машинально надел рубашку и, спотыкаясь, пошел к своей палатке. Он пролежал на койке, ни о чем не думая, около получаса. Тепло от нагретой солнцем прорезиненной ткани подействовало на него благотворно, он начал дремать и наконец заснул. Во сне он несколько раз сильно вздрагивал всем телом.

МАШИНА ВРЕМЕНИ. РОЙ ГАЛЛАХЕР, ИЛИ РЕВОЛЮЦИОНЕР НАВЫВОРОТ.

Коренастый, жилистый, Галлахер производил впечатление упрямого и раздражительного человека. И лицо у него было неприятное, усыпанное щербинками и красно-фиолетовыми прыщами и угрями.

То ли из-за цвета лица, то ли из-за скошенного набок длинного ирландского носа он всегда выглядел сердитым, хотя ему было всего двадцать четыре года.

В Южном Бостоне, в Дорчестере и Роксбэри многомильной тусклой шеренгой выстроились пустующие деревянные домишки. Трамваи грохочут среди булыжника и мертвого серого дерева; кирпич если и есть, то старый и пачкает пальцы, если дотронуться до него. Все цвета глушатся преобладающей серой краской; даже лица людей серого оттенка. Среди них не выделишь ни евреев, ни итальянцев, ни ирландцев – словно по лицам людей прошлись каким-то обезличивающим раствором, который сделал их всех одинаковыми и как бы пропыленными. То же самое мjжно сказать и о речи людей: все они говорят одинаково, уныло-одинаково. «Будь у меня машина, я бы присматривал за ней. Говорю, присматривал бы, я не оставлял ее где попало».

Бостон был основан бюргерами, и правят им буржуа; все течет гладко, если верить газетам, которые в Бостоне все одинаковы. В Бостоне все о'кей. И в политике все о'кей, потому что все политические партии одинаковы. Все принадлежат к среднему классу, все – вплоть до бродяг, дремлющих и рыгающих в два часа ночи с субботы на воскресенье в поезде подземки, мчащемся на Мавериксквер в Восточном Бостоне. Должно быть, эти люди когда-то не хотели окунаться в обезличивающий раствор, но теперь для них все уже потеряно.

А в глубине – под гладкой поверхностью страниц бостонских «Геральд», «Пост», «Тревелер», «Дейли рекорд» и «Бостон америкен» – мертвящее однообразие и зловеще-порочные нравы. Пьяницы заблевывают станции бостонской подземки более обстоятельно, чем это делают пьяные в любом другом городе. Площадь Сколей-сквер – царство похоти, на помойках предаются содомскому греху. Что-то нездоровое в бешеном ритме уличного движения и в озлобленных драках подростков в узеньких переулках. Стены синагог и памятников на кладбище испохаблены непристойными надписями и рисунками, знаками свастики.

«Мне тяжело слышать об этом», – говорит губернатор Кели.

Шайки подростков устраивают побоища, дерутся камнями, палками, кастетами, зимой в снежки закатывают булыжники. Ничего страшного – это просто проявление здорового духа соперничества.

– Эй, Галлахер. шайка Левши Финкельстейна собирается драться с нами.

– Сукины сыны! Ну что ж, покажем им. (Страх – чувство, чуждое шайке, он загнан куда-то глубоко внутрь.) Я давно до него добираюсь.

– Зови Пэкки и Эла и Фингеров, приведем евреев в чувство.

– А когда начнем?

– Не суетись! Ты чё, уже струсил?

– Никто не суетится... Я просто хотел прихватить дубинку, вот и все.

Галлахер по пути проходит мимо синагоги и со злостью плюет на стену. «Эй, Уайти, этот плевок – за нашу удачу!»

Со стариком лучше не связываться, когда он напьется. Мать вздрагивает от каждого звука и ходит по дому на цыпочках. Отец сидит за круглым столом в столовой, которая служит им также и гостиной, сгребает в свои здоровенные лапы желтую кружевную скатерку и мнет ее в кулаке, потом снова расстилает ее по столу.

– Черт побери, мужчина должен... Эй, Пег!

– Что, Уилл?

Отец трет нос и подбородок.

– Прекрати этот дурацкий балет, ходи нормально, черт подери!

– Хорошо, Уилл.

– Убирайся отсюда!

Если у тебя старик такой здоровенный, как Уилл Галлахер, и если он напьется, то лучше оставить его в покое и следить, как бы он не съездил тебе по зубам своим увесистым кулаком.

Отец сидит за крухлым столом и бьет по нему кулаком. Тупо смотрит на стены, на которых висят вырванные из календаря выцветшие картинки с пастушками в лесной долине.

– Проклятая дыра! – рявкает он.

Дурацкие картинки дрожат от нового удара по столу.

– Не пей так мною, Уилл.

– Заткнись! Заткни свою дурацкую глотку!

Отец тяжело поднимается на ноги, качаясь, подходит к стене.

Картинка с пастушками летит на пол, покрывавшее ее стекло со звоном разлетается на мелкие кусочки. Отец растягивается на убогом серо-коричневом диване, лежит, уставившись на серый лоснящийся ворс ковра, туда, где ворс особенно вытоптан.

– Всю жизнь вкалываешь... а что толку? – ворчит он.

Мать пытается потихоньку убрать бутылку со стола.

– Оставь бутылку на месте!

– Может быть, Уилл, ты сможешь найти другую работу?..

– Э-э, вечно ты ноешь. То у тебя мясники, то бакалейщики... А я хребет себе ломаю, вожусь с этим грузовиком... Конченый я человек. Поставь бутылку на место!

Шатаясь, отец встает, делает рывок к матери и бьет ее. Мать опускается на пол и лежит без движения, жалко всхлипывая. Худенькая, усталая, неряшливая женщина.

– Прекрати свое нытье.

Отец молча смотрит на нее, потирает нос, потом ковыляет к дверям.

– Прочь с дороги, Рой!

У порога он спотыкается, вздыхает и, шатаясь, исчезает во тьме. Галлахер смотрит на мать и чувствует, что вот-вот разрыдается.

– Ну вставай, вставай, мама, – говорит он, помогая ей подняться на ноги.

Мать начинает плакать громко, навзрыд.

«Лучше держать язык за зубами, когда он напьется», – думает Галлахер.

Галлахер идет в свою комнату, читает взятую в библиотеке книжку про короля Артура и рыцарей Круглого Стола. Мальчишка мечтает о женщинах, пахнущих лавандой. «Я не буду таким, как отец», – думает он. Он будет защищать свою даму с мечом в руке.

Светлые юношеские годы...

Учителям средней школы Галлахер не запомнился; угрюмый, замкнутый подросток без признаков рвения к учебе. Он бросает школу за год до окончания, в конце промышленного кризиса, и устраивается работать лифтером. Отец в тот год безработный, а мать зарабатывает мытьем стен, испанской черепицы и построенных в колониальном стиле домиков в Бруклине или Ньютоне. По вечерам она укладывается спать сразу же после ужина, а отец сидит в баре на углу, поджидая кого-нибудь, кто предложит ему выпить или с кем можно будет поскандалить.

Рой начинает околачиваться вокруг окружного клуба демократической партии. В маленьких задних комнатках дуются в покер или в кости, ведутся интригующие разговоры. В большом зале много молодых парней в саржевых костюмах, доступные женщины, дым коромыслом. И разговоры о вербовке. Говорит Стив Макнамара, восходящая звезда партии:

– Конечно, мальчики, смотрите сами, но ведь ясно же: простому человеку никуда не пробиться. Кишка тонка. Надорвешься. Единственное стоящее дело – это политика. Только в этой области можно чего-нибудь добиться. Поработайте же пару лет, покажите, на что вы способны, и организация вас отблагодарит. Она сделает для вас все. Помню, я был такой же зеленый, как вы. Я показал им, что умею работать, и теперь я устроен; вы сами знаете, что наш округ неплохой, получить голоса на выборах здесь не так уж трудно.

– Да, – соглашается Галлахер, – это верно.

– Слушай-ка, Рой, я давно уже присматриваюсь к тебе. Ты парень толковый, я уверен, что ты сможешь чего-нибудь добиться. Надо только доказать ребятам, что ты стоящий работник. Я-то это знаю, но ты должен доказать и им. Вот что я тебе скажу: через месяц пойдут предвыборные собрания, и тебе придется немало побегать, распространяя листовки; неплохо, конечно, устроить так, чтобы в толпе была парочка своих парней, которые немного пошумят, когда будет выступать кто-нибудь из наших кандидатов. Мы скажем тебе, когда это сделать.

– Ладно, я попробую.

– Конечно попробуй! На этом можно заработать. Здесь сейчас много таких ребят – у них легкая и денежная работа. Я уверен, ты сможешь выдвинуться. Я знаю человеческую натуру. У тебя есть обаяние, необходимое политику. Обязательно присоединяйся к нам.

– И я буду проводить здесь все вечера?

– А как же! Сколько тебе лет? Почти восемнадцать. К двадцати ты будешь зашибать в десять раз больше, чем сейчас...

По дороге домой Галлахер встречает девочку, с которой разговаривал пару раз, и останавливается, чтобы поболтать с ней.

– Мне надоела моя работа, я нашел себе кое-что получше, – хвастливо заявляет он.

– Что же это?

– О, это дело важное, – отвечает он и неожиданно смущается. – Большая и важная работа.

– Как таинственно, Рой, – хихикает девчонка. – А может, ты шутишь?

– Ну... – он не может ничего придумать. – Ну, мне надо идти.

– Чудак ты.

Он смотрит на нее, развязно покачиваясь; с подчеркнутой небрежностью закуривает сигарету.

– Ну... – Он снова смотрит на нее и, совершенно растерявшись, не знает, что сказать. – Как-нибудь увидимся, пока.

Когда Галлахеру исполняется двадцать лет, он работает на новом месте, на складе.

– Рой, ты провел огромную работу, – сказал ему как-то Стив Макнэмара, – и пусть никто не смеет утверждать обратное; ребята оценили твою деятельность и намерены устроить тебя.

– Да-а, – с трудом выдавливает из себя Рой, – но в платежную ведомость занесли Уайти, а я ведь сделал не меньше, чем он...

– Слушай, Рой, не дай бог, чтобы кто-нибудь слышал от тебя такие речи. Могут подумать, что ты критикан; тебя теперь ведь знают здесь, не захочешь же ты рисковать своей репутацией.

Однажды вечером Галлахер идет в Кембридж на свидание с девочкой, но та подводит его. Послонявшись по улицам, он выходит на берег Чарлза. «Зараза! Все они такие! Почему они выбирают себе других? Почему все против меня? Вкалывал, вкалывал в этом клубе, а что получил?»

Галлахер садится на скамейку и смотрит на медленное течение реки. В воде отражаются огни Гарвард-хауза.

«Вкалываешь, вкалываешь, – размышляет он, – а кому это нужно, все впустую. Будь у меня много денег, она бы небось не стала надувать меня. Все они тогда гонялись бы за мной. Деньги, деньги. Можно подумать, что в них только и заключается цель жизни. Это ужасно».

Проходят два гарвардских студента, и Галлахер немеет в паническом страхе: «А можно ли мне сидеть здесь... Господи, не надо мне было здесь садиться».

– Знаешь, я был просто ошеломлен. Честное слово. Я в жизни не видел ничего более потрясающего, чем то, что они сделали с этой Марковой, – говорит один из них.

«Ох уж эти мне интеллигентики! О чем они говорят? Рассказывают какие-то небылицы. Совсем как бабы. – Галлахер поворачивается и смотрит на огни Гарварда. – Гады. Передавить их всех! – Он глядит на мчащиеся по Мемориал-драйв автомобили. – Мчатся на полной скорости. Ну давайте, давайте, прибавьте газку, неситесь, гады... и сверните себе шею. Этот Гарвард – проклятая шайка левых. Должен же кто-нибудь взорвать это змеиное гнездо... Ты вкалываешь, а эти педики треплются целыми днями черт знает о чем. Прибить их всех к чертовой матери. Должен же найтись человек, который занялся бы ими, должен же кто-нибудь бросить бомбу...»

Галлахер сидит на скамейке больше часа и постепенно успокаивается. Он смотрит на ленивое течение реки, на ее спокойную сверкающую поверхность, похожую на металлическую скатерть. На противоположном берегу, отбрасывая отблески своих огней в воду, светятся окна общежития коммерческого факультета; бегущие по набережной автомобили кажутся крохотными живыми существами.

Галлахер чувствует, как пробуждается в весенней ночи земля, вдыхает сладкий, успокаивающий воздух. Ночное небо усыпано звездами.

«Господи, как прекрасно», – думает он. В голове его мелькают, сменяя друг друга, какие-то неясные мысли. Он глубоко вздыхает.

«Действительно прекрасно. Жаль, что нет женщины, с которой бы можно было обо всем поговорить. Нет, я должен чего-то добиться в этой жизни».

Галлахер охвачен благоговейным трепетом. «Такие ночи, как эта, заставляют поверить в бога даже самых закосневших в неверии безбожников. Господи, как это прекрасно! Такая красота позволяет надеяться, что все будет хорошо».

Галлахер сидит, поглощенный тьмой. "Я не такой, как другие.

Во мне что-то есть такое... – думает он и снова вздыхает. Он пытается ухватить свою мысль, как рыбу, голыми руками. – Господи..."

– Рой, с тобой все в порядке! Мы собираемся предложить тебе одно дельце. Оно как будто специально для тебя... Есть у нас одна небольшая группа, и ты будешь работать с ними. Называть имена не будем. – Макнамара делает многозначительный жест рукой. – Ну, есть два босса, они работают против международного заговора, знаешь, того самого, что задумали богатые жиды, чтобы устроить у нас коммунизм...

Теперь Галлахеру платят десять долларов в неделю, хотя работает он только по вечерам. Кабинет на чердаке двухэтажного домика. Письменный стол, комната завалена листовками и журналами, связанными в пачки. Позади стола – большое знамя с крестом и переплетенными буквами "О" и "X".

– "Объединенные христиане" – вот как называется наша организация, Галлахер. Мы – объединенные христиане, понимаешь, мы должны сорвать этот чертов заговор. Если наша страна в чем-нибудь и нуждается, так это в небольшом кровопускании. Ты боишься крови? – спрашивает Роя сидящий за столом здоровенный парень. У него выцветшие бледно-серые, словно тусклое оконное стекло, глаза. – Нам нужно мобилизоваться и подготовиться, эти евреи пытаются втянуть нас в войну, но мы их прижмем. Сам знаешь, они расхватали всю работу, и виноваты в этом мы сами, у нас нет никаких шансов, они занимают все высокие должности, но ничего, и у нас есть, где надо, свои люди.

Галлахер продает журналы на перекрестках. «Читайте о крупном иностранном заговоре! Покупайте журнал отца Килиана, и вы узнаете правду!» Он ходит на тайные сборища, час в неделю тренируется в спортклубе, учится стрелять из винтовки.

– Единственное, что я хочу знать, это когда же мы начнем, – говорит он. – Хочу, чтобы началось настоящее дело.

– Спокойнее, Галлахер, дай срок, вот подготовим все как следует и тогда сможем выступить открыто. Мы должны вывести нашу страну на правильный путь. Пойдешь с нами сейчас, потом не пожалеешь...

– О'кей! (По ночам ему порой не спится, одолевают тяжелые эротические сны; дает знать резкая боль где-то в

груди.) Боюсь, что я свихнусь, если мы... если мы не начнем в ближайшее время.

Но...

У Галлахера наконец появляется подружка.

– Знаешь, – говорит Галлахер Мэри, – ты отличная девчонка. Я... Я так люблю разговаривать с тобой.

– Какая ночь, Рой! – восхищается Мэри, вглядываясь в сгустившуюся над пляжем тьму, туда, где светится огнями Бостонская гавань. Огни мерцают в облачном небе, словно звезды. Мэри набирает горсть песка, сыплет его на свои туфли. В ярком свете костра ее волосы кажутся золотистыми, а худое длинное лицо, веснушчатое и грустное, – приятным, почти хорошеньким.

– Хочешь, я поджарю тебе сосиску? – спрашивает Рой.

– Давай просто поговорим.

В разных уголках пляжа уединились ушедшие от костра парочки, вместе с которыми приехали сюда и они. Какая-то девчонка вскрикивает в притворном испуге. Галлахер резко поворачивается на шум.

– Да, ночь роскошная, – повторяет Рой.

"Интересно, могла бы она пойти на это сейчас, здесь? – думает он и внезапно смущается. («Она не такая, как эти, ей это не понравится, она чистенькая, славная, верующая девочка».) Он чувствует стыд за свои мысли.

– Мне хотелось бы о многом с тобой поговорить, – продолжает он вслух.

– Пожалуйста, Рой.

– Понимаешь, мы встречаемся уже месяца два... Что ты обо мне думаешь? – Сказав это, он вспыхивает от смущения, ему стыдно своего желания переспать с ней. (Хихиканье на пляже становится громче.) – Я хочу сказать, нравлюсь ли я тебе?

– По-моему, ты действительно славный, Рой. Ты – джентльмен, ты не такой грубый, как другие ребята.

– Да-а? – разочарованно тянет Галлахер. В ее словах есть что-то унижающее его и в то же время приятное. «Да, но у меня другое на уме», – думает он.

– Мне кажется, ты всегда о чем-то думаешь, но понимаешь, Рой, я никогда не знаю – о чем. А мне хотелось бы знать, потому, что ты отличаешься от других.

– Чем?

– Ну... ты скромный, то есть я не то хотела сказать, просто ты хороший.

– Гм... послушала бы ты, как я разговариваю с ребятами, – говорит, улыбаясь, Галлахер. Оба смеются.

– О, я уверена, что с ними ты точно такой же, ты не можешь быть другим. – Ее рука случайно касается колена Галлахера, но, смутившись, она тотчас же отдергивает ее. – Мне только хотелось, чтобы ты чаще ходил в церковь.

– Я в общем хожу регулярно.

– А что тебя беспокоит? Ведь тебя что-то беспокоит? Ты такой таинственный.

– Да? – Галлахер польщен.

– Ты всегда кажешься очень сердитым. Мой отец недавно заговорил о тебе, он сказал, что ты состоишь в организации объединенных христиан. Я ничего не понимаю в политике, но знаю одного парня из этой организации – Джекки Иванса. Он ужасный человек.

– Гм... Все зависит от клуба... Знаешь... Они меня испытывают. Но в этом нет ничего такого...

– Мне бы не хотелось, чтобы ты попал в беду.

– А почему?

Мэри смотрит на него. В ее глазах покорность и покой. На этот раз она уже намеренно, а не случайно касается его руки.

– Ты знаешь почему, Рой, – тихо говорит она.

В горле застревает какой-то комок. Когда он слышит, как та девчонка на пляже снова хихикает, его охватывает трепетная дрожь.

– Здесь, в Сити-Пойнт, можно отлично провести время, – замечает он, вспоминая о мучительных эротических снах. – Вот что я скажу тебе, Мэри, если я был бы твердо уверен в тебе, – его голос крепнет от сознания самоотречения, – я не проводил бы с ними столько времени. Ты же знаешь, что мне хотелось бы тогда видеть тебя чаще.

– В самом деле?

Галлахер прислушивается к шуршанию набегающих на песок волн.

– Я люблю тебя, Мэри, – неожиданно говорит он твердым голосом, несмотря на некоторую тревогу, оттого что неопределенности настает конец.

– Я думаю, что тоже люблю тебя, Рой...

– Да? – Он целует Мори сначала нежно, потом с жаром, но какая-то частичка его души не участвует в происходящем, оставаясь холодной. – О, конечно же, я люблю тебя, детка! – говорит он сипло, пытаясь подавить смятение. И отводит глаза в сторону.

– Сити-Пойнт, здесь так прекрасно! – говорит Мэри.

В темноте они не видят разбросанною мусора, водорослей и плавника.

– Да, здесь хорошо, – соглашается Галлахер.

– А вот и Рой! Как твои дела Женатик? Как тебе живется с твоей красоткой?

– О'кей. – Галлахер дрожит от холода. Унылый сентябрьский рассвет еще только занимается над серыми каменными мостовыми и неряшливыми деревянными домишками. – Господи, ну и холод. Хоть бы скорее начинались эти проклятые выборы.

– Я рад, что мы встретились сегодня, Рой. Мы так и думали, что у тебя все в порядке, но все же недоумевали, почему ты долго не показываешься.

– А ну их к черту! Я покончил с этими христианами, – бормочет Галлахер. – Я думаю, ребята теперь не очень-то хотят меня видеть.

– – Да? Но тебе надо было бы сказать им об этом. Между нами – клуб собирается отстать от них на время, начали давить сверху, на уровне штата, как я слышал. Придерживаться клуба всегда выгодно, здесь уж никогда не ошибешься. Держу пари, не свяжись ты с этими христианами, быть бы тебе старшиной клуба на сегодняшних выборах. Надеюсь, ты не обиделся, Рой?

– Нет. – В действительности Галлахер обижен: опять оказался ни с чем. – Бьюсь об заклад, что объединенных христиан подкармливали пробравшиеся в партию богатые евреи.

– Очень может быть.

– Жена настаивала, чтобы я порвал с ними.

– Как она поживает?

– Хорошо, – отвечает Галлахер. (Он представляет, как она спит сейчас, слышит ее громкий, прямо-таки мужской храп.)

– Значит, семейная жизнь идет отлично? А где ты сейчас работаешь?

– Устроился шофером, вожу грузовик. Как и мой старик...

«Мэри купила кружевную скатерть на стол», – вспоминает он.

– Слушай, эти красные выдвигают Макджилиса, ну, знаешь, того черного ирландца, если он только когда-нибудь был ирландцем. Представь себе, парень отрекся от своей религии. Он, правда, не очень-то беспокоит наших на первичных выборах. А вот в этом округе есть кучка членов профсоюза, и Макнамара сказал, чтобы мы хорошо себя показали в этом районе, чтобы они не перетащили на свою сторону еще больше избирателей.

– Привлечем подставных избирателей, что ли? – спрашивает Галлахер.

– Это само собой, но у меня есть одна маленькая идейка.

Его собеседник достает из бумажного мешка несколько бутылок кетчупа и начинает поливать соусом тротуар.

– Что ты делаешь?

– О, это остроумнейшая штука. Это дело поможет нам добиться своего. Понимаешь, это очень хорошая мысль: стой здесь и раздавай листовки, призывающие голосовать за Хейни, а заодно скажешь пару слов. Так мы не промахнемся.

– Неплохо придумано. («Почему мне не пришло это в голову?»)

Твоя идея?

– Целиком. Когда я рассказал о ней Маку, он просто обалдел.

Позвонил в полицию сержанту Нолану и попросил выделить на избирательный участок двух полицейских, которые не будут нам мешать.

Галлахер стоит у лужи кетчупа. Как только на участке появляются первые избиратели, он разражается речью:

– Смотрите, смотрите, что делается! Это кровь! Вот что случается с честными американцами, когда они пытаются голосовать против красного. Их избивают иностранцы, поддерживающие Макджилиса. Это работа Макджилиса. Кровь! Человеческая кровь!..

Поток избирателей на время редеет. Галлахер рассматривает лужу кетчупа, который кажется ему слишком красным. Он посыпает лужу пылью. «Вкалываешь, вкалываешь, а у какого-нибудь умника появляется хорошая идейка, и все заслуги его. Эти проклятые красные. Из-за них все мои несчастья».

– Смотрите, смотрите! – снова кричит он подходящим избирателям.

– Куда ты собрался, Рой? – спрашивает Мэри. Ее любопытство злит Галлахера. Он поворачивается в дверях и кивает головой.

– Просто пройтись...

Мэри разрезает картофелину пополам и кладет в рот большой кусок. Кусочки вареного картофеля прилипают к ее губам. Это раздражает Галлахера.

– Почему ты всегда ешь картошку? – спрашивает он.

– У нас есть мясо, Рой, – отвечает Мэри.

– Знаю, – произносит Галлахер.

У него в голове целая куча вопросов. Он хочет спросить жену, почему она никогда не ест вместе с ним, а всегда сначала кормит его. И еще он хочет сказать ей, что ему не нравится, когда она расспрашивает, куда он идет.

– Уж не идешь ли ты на собрание объединенных христиан? – спрашивает она.

– А тебе какое дело! – раздраженно отвечает Галлахер. («Почему она всегда расхаживает дома в комбинации?»)

– Наживешь ты там себе неприятностей, Рой. Не нравятся мне эти люди, они испортят тебе отношения с клубом. Ты же знаешь, сейчас идет война, и клуб совсем порвал с объединенными христианами.

– Ничего опасного здесь нет, – обрывает он Мэри, – оставь ты меня в покое, черт возьми!

– Не ругайся, Рой.

Галлахер хлопает дверью и уходит. Падает редкий снег, под подошвами хрустит подернувший лужицы лед. Галлахер чихает. «Мужчине надо иногда выбираться ил дому и... и позволять себе кое-что. У меня ведь есть кой-какие идеалы, за которые надо бороться в организации, а она пытается меня удержать. Когда-нибудь все-таки я проберусь наверх», – думает он.

Воздух в зале теплый, от калориферов пахнет металлом, воняет высыхающей мокрой одеждой. Бросив на пыльный пол окурок, Галлахер растирает его ногой.

– Пусть мы вступили в войну, – говорит оратор, – мы должны сражаться за свою страну, но не следует забывать наших личных врагов. – Оратор ударяет кулаком по столу, покрытому флагом с крестом. – Чуждые элементы, вот от кого нам надо избавиться. Мы должны покончить с силами, которые вступают в заговор с целью захватить власть в стране. (Одобрительный рев сотни мужчин, сидящих на складных стульях.) Мы должны сплотиться, в противном случае нашим женщинам грозит насилие.

– Вот это да! – произносит сосед Галлахера.

– Да, Уот прав, – поддакивает Галлахер. Он чувствует, как в нем закипает ярость.

– Кто отобрал у нас работу? Кто пытается залезть на ваших жен, дочерей и даже матерей? Эти люди ни перед чем не останавливаются. Кто подминает вас под себя только потому, что вы не красный и не еврей, потому, что вы не желаете кланяться перед каждым, кто не чтит имя божия, для которого нет ничего святого?

– Перебить их всех! – взвизгивает Галлахер. От возбуждения его трясет.

– Вот именно! Мы хотим очистить от них страну. После войны создадим настоящую организацию. Вот у меня есть телеграммы от наших соотечественников, патриотов и друзей – все они придерживаются тех же взглядов, что и мы. Ребята, вы все в выгодном положении. Те, кто уйдет в армию, должны научиться владеть оружием, чтобы потом... Я думаю, вы поняли, что я хочу сказать. Мы отнюдь не побеждены, нас становится все больше и больше.

После собрания Галлахер отправляется в бар. В горле першит, и весь он в каком-то болезненном напряжении.

Понемногу ярость растворяется в выпитом пиве, он делается угрюмым, ему обидно.

~– Они всегда надувают нас в последнюю минуту, – говорит Галлахер сидящему рядом мужчине, вместе с которым вышел с собрания.

– Заговор, – уверенно заявляет тот.

– Конечно заговор, и во всем виноваты эти проклятые ублюдки.

Но им не удастся сломить меня, я еще добьюсь своего.

По пути домой Галлахер поскользнулся и упал в лужу. Штанина намокает от низа до самого бедра.

– А-а, чтоб тебя!.. – смачно ругается он. – Люди пропадают изза этих заговоров... но я-то не дамся, меня не проведешь.

Шатаясь, Галлахер вваливается домой, сбрасывает пальто. Он замерз, беспрерывно чихает и ругается.

Заснувшая в кресле Мэри просыпается, изумленно смотрит на него.

– Ты весь мокрый! – восклицает она.

– И это все, что ты можешь сказать?

– Рой, всякий раз ты возвращаешься в таком виде.

– Ты все хочешь, чтобы я сидел дома. Единственное, что теоя интересует, так это проклятые деньги, которые я приношу в дом. Ну хорошо же, я достану столько денег, сколько тебе хочется.

– Рой, не говори со мной так, – умоляет она, ее губы дрожат.

– Давай, давай, реви. Ты это умеешь. Я ложусь спать. Иди сюда.

– Рой, я не обижаюсь на тебя. Но я не понимаю, что с тобой происходит, в тебе что-то такое, чего я никак не могу понять. Чего ты от меня хочешь?

– Оставь меня в покое.

– Рой, ты мокрый, сними брюки, дорогой. Зачем ты пьешь? Ты всегда становишься злым, когда выпьешь. Я молюсь за тебя, честное слово молюсь, Рой.

– Я сказал – оставь меня в покое.

Некоторое время Галлахер сидит один, тупо уставившись на кружевную скатерть.

– А-а-а... не знаю, не знаю, – бормочет он.-Что же делать? Что мне остается делать? Завтра опять вкалывать...

(Он будет защищать свою даму в платье, пахнущем лавандой...)

Галлахер засыпает в кресле. Утром он чувствует, что простудился.

10.

Галлахер все еще был в оцепенении. В дни, последовавшие за сообщением о смерти Мэри, он неистово работал на дороге, непрестанно копая лопатой кюветы или срубая дерево за деревом, когда приходилось укладывать бревенчатый настил. Во время перекуров, которые объявлялись каждый час, он редко прекращал работу, а по вечерам обычно съедал свой ужин в одиночестве, а затем нырял под одеяло и, поджав ноги к подбородку, засыпал, сраженный усталостью. Уилсон часто замечал среди ночи, как Галлахера трясла лихорадка, и набрасывал на него свое одеяло. Внешне Галлахер не проявлял своего горя, хотя сильно похудел, а его глаза и веки припухли, как после долгой пьянки или игры в покер в течение двух суток подряд.

Солдаты пытались проявить участие к нему. То, что с ним случилось, внесло какое-то разнообразие в их монотонную жизнь на прокладке дороги. Они выражали ему молчаливое сочувствие; если он оказывался поблизости, говорили вполголоса. А кончалось тем, что, когда он садился рядом, они чувствовали себя просто-напросто не в своей тарелке и раздражались, потому что вынуждены были сдерживаться в выражениях. Одним словом, его присутствие стало вызывать у всех неловкость. Однажды ночью, стоя в карауле и размышляя о Галлахере, Ред почувствовал какие-то укоры совести. «Тяжело все это, но изменить ничего невозможно, – подумал он, всматриваясь в темноту. – Впрочем, что я-то пекусь, – пожал он плечами, – это дело Галлахера, а мне наплевать на все».

Почта продолжала поступать почти ежедневно, и при этом случилась ужасная вещь: Галлахеру продолжали поступать письма от жены. Первое пришло через несколько дней после того, как отец Лири сообщил ему о ее смерти; оно было отправлено почти за месяц до этого события. Уилсон, получивший в этот вечер письма для всего взвода, начал размышлять: отдать или не отдавать письмо Галлахеру.

– Оно ведь очень расстроит его, – сказал он Крофту.

Крофт пожал плечами:

– Трудно сказать. Может быть, наоборот. – Крофту было любопытно посмотреть, что произойдет. Уилсон решил отдать письмо Галлахеру.

– Тут какое-то письмо для тебя, – сказал он как бы между прочим. Почувствовав замешательство, он отвернулся.

Взглянув на конверт, Галлахер побелел как полотно.

– Это не мне, – пробормотал он, – здесь какая-то ошибка.

– Это тебе письмо, друг, – настаивал Уилсон, положив руку на плечо Галлахера, но тот стряхнул ее. – Что же мне, выбросить его? – не унимался Уилсон.