Текст книги "Мы люди… Мост"

Не праздным для Лукина был вопрос, где разместить свою команду в Калиновке. Они шли вместе с Федором и обговаривали эту деликатную проблему. Определились с двумя местами: в смолокурне и пустующем дворе Веньки, который, как все знали в Калиновке, подался к военным в лес. Лукин склонялся к смолокурне, увязывая такое расположение с возможностью более удачного отражения нападения; не менее важным было и то, что вся команда оказывалась у него на виду. Федор настойчиво предлагал разместиться у Веньки: так легче организовать быт и меньше будет ненужных передвижений, – приводил он убедительные доводы. Поспорив еще минуту-другую, Лукин согласился с Федором.

Работу Лукин организовал быстро, он многих калиновчан помнил еще с прошлого лета, да и все военные считались здесь уже своими. Сразу исчез из деревни Наум с конем. Сам-то понятно, почему исчез, а вот конь очень был нужен для пахоты. В тот же день собрали жителей. Осторожничали калиновчане и пришли на сход далеко не все, хотя там обсуждались важные для деревни дела: кому нужна помощь и где брать зерно. Мало-помалу разговорились люди, первым делом надо было засеять свои огороды зерном или картошкой – кто чем мог, а дальше обсуждение не складывалось, и все упиралось в тревоживший людей вопрос: кому достанется посеянное на колхозном поле? А что говорить – немцам и полицаям, которые могут появиться в деревне в любой момент. Не было ответа на такие вопросы у военных.

Решили установить очередность, кому засевать огороды. Лукин сразу же объявил, что три лошади, которые имеются в Калиновке, переходят к военным на весь период посевной. Не всем понравилось такое решение, тогда взял слово Артем. Говорил он мало и нескладно, но его быстро поняли и пришли к согласию. Аратами определили Федора, Артема и Аркашу.

Соскучились жители и солдаты по мирному труду; не сразу все получалось, но через день утряслись неурядицы – и пошла слаженная работа. Огород Якушу в погожий день пахал Федор, картошку высаживать собрался немалый гурт. Тут же старался загребать навоз в борозду Василек, вертелась возле него, заминая, сестра, а сам хозяин оказался не у дел и, недовольно ворча, ходил между работниками, пока Федор не предложил ему готовить зерно для посева, пообещав назавтра вспахать клин под зерновые.

Работали дружно и с радостью, дело спорилось, и едва только солнце повернуло на вторую половину, как картошка была высажена. Даша пригласила всех в хату на обед; повеселел Якуш, зазвучал за столом голос хозяина с благодарственными словами собравшимся, просили Бога дать хороший урожай. После другой чарки самогонки заговорил стол на разные голоса, как это было в мирное время, а когда вставали из-за стола, обратился Якуш к Федору:

– Ты, Федя, паши завтра участок мне и на колхозном поле за огородом – чего земле пустовать, посеем. Людям, значит, вырастет – они, может, спасибо скажут.

Соглашались собравшиеся с такими словами, которые вскоре зазвучали почти во всех дворах Калиновки.

Устименко было поручено организовать охрану и выставить посты наблюдения на дорогах в сторону Новоселок и за смолокурней. Легла эта не очень почетная обязанность на Ваню и Веньку, а на подмогу им должна была выдвигаться группа, которая назначалась каждый день.

Наум в тот день, как прибыли военные в Калиновку, утром запряг коня, и люди видели, как он направился в сторону смолокурни. Дальше его путь лежал в Высокое – так он решил накануне, помня разговор с Якушом. Кузьма принял его только на второй день, до этого он уже знал многие тамошние новости, которыми с ним охотно делились полицаи: о команде укреплять оборону, сооружать на своих огородах окопы-блиндажи, о подготовке деревенских команд для организации посевной, за срыв которой немцы грозились с местных властей в деревнях «снять шкуру». Можно было уже и возвращаться назад с таким багажом новостей. Кузьма рассказал почти то же самое, а на вопрос, где брать зерно на посевную, ответил коротко:

– Думайте там сами.

Расспросил о настроении в деревне и особо интересовался военными. Здесь Наум был настороже и отвечал уклончиво, памятуя, что за сказанное слово может последовать и кара. Посетовал начальник, что мало людей стало вступать в полицию, а партизаны голову начинают поднимать, да только им ее скоро скрутят, и поднял многозначительно вверх палец, чем несколько озадачил Наума. Потом уже спокойно добавил:

– Твоя задача засеять там все колхозные поля, за это головой будешь отвечать, – и посоветовал поговорить с его помощником по снабжению насчет семян. На том и завершилась их беседа.

Заинтересовался Наум помощником по снабжению Кузьмы: а вдруг получится у него по дешевке прикупить что-нибудь для посевной? Только на четвертый день он сумел поймать того неуловимого полицая – важный оказался начальник, а главное, как понял староста, нужный он человек и с ним надо наладить связь, только обращаться к нему придется не с пустыми руками. С таким настроением решил возвращаться в Калиновку.

Выехал поутру, придремывая в телеге и рассчитывая после обеда быть на месте. Не доезжая смолокурни, вдруг раздался суровый окрик:

– Стой, ни с места, а то стрелять буду!

Сон от испуга у Наума как рукой сняло, вожжи выпали из рук, и конь остановился. Шагах в семи стоял человек с винтовкой в руках, что-то знакомое показалось в нем старосте, и тут же прозвучали уже более миролюбивые и спокойные слова:

– А, это ты, Наум. А тебя там в деревне военные искали, про коня твоего спрашивали, хотели на посевную его задействовать, а тебя нету, – сразу описал вооруженный человек всю сложившуюся в Калиновке ситуацию.

Наум узнал Веньку и обрел дар речи:

– А ты что здесь с винтовкой делаешь? Ты что, к военным подался? – со строгостью зазвучал его голос.

– Тут как сказать. Вступил вот в Красную армию – немцев да полицаев бить. А ты, Наум, не очень-то им служи, Ефим вон как старался, да не пожалели его. А ты на их сторону клонишь, хотя посада у тебя такая – не знаешь, кому служить, – высказал он сожаление старосте.

«Ишь ты, то вечным пастухом деревенским был, а тут вдруг вон как заговорил, пугать начал и про Красную армию вспомнил». Пронесшиеся в голове мысли об армии окончательно вывели Наума из оцепенения, он дернул вожжи, хлестнул коня и, проезжая на всем ходу мимо растерявшегося Веньки, прокричал:

– Еще посмотрим, чья возьмет. А ты был пастухом вечным, им и останешься.

Телега, промчав с десяток саженей, крутнула на неприметную лесную дорожку и затарахтела по торчащим из земли корням. Венька отскочил в сторону и, вспомнив о винтовке, дернул затвор и выстрелил вверх. Выстрел снова напугал Наума, и он, шепча слова проклятия вечному пастуху, погонял коня по узкой, заросшей травой, уже еле приметной тропе.

Лукин в это время помогал грузить мешки с семенной картошкой на телегу во дворе Акима, который, освободившись от нелегкой поклажи, неуверенно промолвил:

– Кажись, стреляют, или мне показалось?

Оба прислушались, в небе раздавалась трель жаворонка. Они, погрузив мешки, выворачивали коня в сторону огорода, когда к ним подбежал взволнованный Устименко и стал рассказывать о случившемся у смолокурни. Весть о Венькиной стрельбе в старосту вмиг разнеслась по Калиновке, а во дворе Наума голосила, причитая, его жена. «Не к добру это», – высказались многие калиновчане, но работу продолжили, хотя уже не с такой радостью.

Вечером Венька с волнением в голосе и несколько растерянным видом в присутствии почти всех военных излагал Лукину, как все было.

– Ты, Вениамин, правильно все сделал, и правильно, что стрелял. Пусть знает немецкий прислужник, что с ним разговор может быть короткий. Да и нас предупредил – мало ли кто еще с ним мог ехать. Сейчас нам надо думать, как быть дальше. Сюда, в деревню, Наум уже не поедет один, а, скорее всего, постарается известить полицаев в Высоком, так что надо будет усилить охрану, и через день-два будем сворачиваться. Огороды почти всех фронтовиков уже засеяны, да и колхозного поля вспахано немало.

Повеселел Венька, заулыбался после слов командира. Потом еще не раз приходилось ему слушать приятные и насмешливые слова за свой поступок.

На следующий день в Калиновке появился Степан с конем и известием о прибытии в Новоселки полицаев. Получалось, что два факта сходились в один, и было решено, никого не предупреждая в деревне, оставить ее следующей ночью.

Часть четвертая

У Кузьмы сидел полицай из Новоселок и докладывал, что к нему жена направила сына с деревенскими новостями. Самой важной оказалась новость о местном жителе Степане, который, по всем сведениям, отправил на тот свет братьев Кириков. Он вернулся с женой и невесткой на свой двор и начал засевать огороды, конь у него появился; так мало того, по очереди пашет огороды солдаткам и вдовам, а еще помог засеять огород жене полицая Дудянова Аркадия, погибшего от рук партизан, – ведет себя так, будто и нет там немецкой власти.

Напоминание о немецкой власти не понравилось Кузьме, и он оборвал доклад полицая словами:

– Ты в политику давай не лезь, не твое это дело, – и, покрутив головой, продолжил: – А вдове нашего покойного сослуживца помог – хитрый этот Степан, думает, что мы его простим. Вот пусть укажет, где эти недобитые вояки прячутся, тогда и посмотрим, простить его или нет.

Оставшись один, Кузьма открыл окно, и комната стала наполняться запахами весны. Но чистый воздух не принес ему радости, занозой всплывала тайная дума. «Может, зря связался с этой немчурой? Надо было найти место, затаиться и переждать, посмотреть, как оно будет, кто верх возьмет, тогда и устраивать жизнь. Только что теперь гадать – кабы знал, где упадешь, соломки бы подстелил, а сейчас думать надо, как выжить, когда люди эту власть не признают. Вон в лес стали уходить, а там смотри и нападут на деревню, всякое может быть», – закуривая, размышлял Кузьма.

Он вызвал к себе Василия, который из-за своей хромоты больше времени находился в канцелярии, занимался писарскими делами и отвечал за организацию охраны гарнизона – такое важное и ответственное дело. Начал с ним Кузьма разговор издалека:

– Не пора ли ехать в деревню и заняться там посевной? Надо будет помочь засеять колхозные поля, да и про свои огороды не забыть.

Василий сразу понял, куда клонит начальник: напоминает о позорном разгроме его полицейской команды зимой в Новоселках.

– Да, ведутся такие разговоры, что пора начинать посевную. И вояк недобитых надо бы погонять, да и с одним односельчанином повстречаться – долго его искал, а он, как уж, все ускользает. Со знахаркой тоже пора разобраться – связана она с этим Степаном, как пить дать связана, и ее надо хорошенько допросить, – распалялся Василий.

– Ты Варвару не трожь – такой умный нашелся! Ты знаешь, что они с одной монашкой немца спасли, вылечили, и он остался жив. В районе об этом известно, – поднимая вверх указательный палец, прервал его Кузьма.

Василий не ожидал такого поворота дела и сразу сник.

– Ты лучше вспомни, как сидел в собачьей будке, когда военные вас гоняли, – продолжал наседать начальник.

От этих слов Василий встрепенулся, бурей закипела внутри злоба. «Рассказал, гнида! Ну, я ему это припомню!» – пронеслась в голове мысль.

– Было дело, – произнес он вслух, сдерживая себя.

– А если бы у каждого твоего вояки на огороде был подготовлен блиндаж или хотя бы окоп, смотри, могли бы отстреливаться, а не в будке и бане прятаться. Нам надо учиться с этими бандитами воевать, мало ли что. Ты не злись, а нарисуй-ка схему охраны и приказ подготовь, чтобы в каждом дворе, где наши обитают, блиндаж был подготовлен. Да и в деревнях, где семьи живут, тоже пусть соорудят, не ровен час… – Кузьма замолчал, думая о своем, потом добавил: – Завтра и зачитаю приказ на построении гарнизона.

Назавтра после обеда Кузьма дал команду построить весь немалый состав гарнизона, довел план по отрыванию окопов и блиндажей на подступах к деревне и приказал, чтобы в каждом дворе также был вырыт блиндаж или окоп, и на эту работу отвел три дня. С мрачным настроением был воспринят его приказ полицаями.

В тот же день начальнику полиции района было направлено донесение, где сообщалось, что в Новоселках и Калиновке военные и примкнувшие к ним местные жители помогают засевать огороды в первую очередь вдовам и женщинам, чьи мужья на фронте.

Строительство укреплений на подступах к деревне и возле мест обитания полицаев не осталось без внимания жителей Высокого, а больше всего односельчане обсуждали сооружение блиндажей и окопов возле жилищ местных полицаев, называемых за глазами «бобиками». Такое событие вызвало не только пересуды, но и тревогу, а соседи тех вояк тоже начали по вечерам, не привлекая внимания, копать такие же окопы, думая про себя: мало ли что, а все же какая-никакая защита будет. Вот только непонятно было, от кого защищаться. Приходила и другая думка: видать, плохие времена у немцев наступают, боятся «бобики» партизан. Окопная мода охватила вскоре почти всю деревню, но потом подошли другие заботы: надо было думать о хлебе насущном – о посевной.

Кузьма нервничал и злился: разлагающе подействовала такая работа на личный состав. Свое негодование он старался при людях выплеснуть на Василия, обзывая того паникером; нет-нет да и проскакивали у него слова о трусости с намеком на никудышную оборону полицейского участка в Новоселках. А в один из дней, когда полицай повредил топором ногу, он перед строем излил всю свою горечь на помощника, обозвав план укрепления бредовым и добавив: «Заставь дурня богу молиться, так он лоб расшибет», – что вызвало в строю смех и насмешки.

Василий в тот день находился в штабе и на построении не был – побаливала нога, но к обеду он уже знал все сказанное о нем, скрипнул зубами от злости, и возникло в нем горячее желание отомстить этому жестокому «ублюдку» – так окрестил он Кузьму в тайных закромах своей закаменелой души.

Боль в ноге возвращала его к тому злополучному событию по дороге из Калиновки после похорон полицая Петьки. Сколько тогда было радужных планов и надежд на установление крепкого немецкого порядка, в котором он отводил себе важное место – значительно выше этого «ублюдка». Может, была бы посада самого бургомистра, а сейчас приходилось выслушивать такие обидные слова.

Настораживало Василия и другое обстоятельство: практически перестали пополнятся ряды полицаев в их гарнизоне, прошел тот первоначальный запал у людей, не хотели люди идти в полицию, зато в партизаны подаваться стали. Вынашивал он вначале идею объявить мобилизацию всех пригодных для военной службы – такие разговоры вел с покойным Алексеем, да и Кузьме об этом намекал. В минуты размышлений всплывал перед ним зловещий образ Варвары, и тогда поднималась невыносимая злоба на нее, рождались проклятия в адрес «ведьмы», а ведьм надо сжигать огнем и пепел их развеивать на болоте, куда люди не ходят. Такая мысль приносила некоторое успокоение, только, получалось, покровители у нее нашлись в районе; оказывается, она спасла бургомистра в ту войну, вот он ее и защищает, а напрасно. Камнем оседали такие думы в сердце Василия, не находя своего разрешения.

Галенгюндер собрал небольшое совещание и слушал предложения начальника жандармерии в связи с активизацией деятельности бандитов в районе. Получалось, что, несмотря на жесткие меры, уничтожить лесных бандитов зимой не удалось, более того, их количество только увеличилось: если осенью было две-три банды, то сейчас четыре-пять. Были названы деревни, жители которых активно им помогают, и особо отмечалась Калиновка. Упоминание этой деревни вызвало у коменданта раздражение, напомнив ему о неудачной акции, которую он там проводил зимой.

Прервав доклад начальника жандармерии, он сухим голосом произнес:

– Посевную кампанию в районе надо развернуть более активно. Все поля должны быть засеяны: нашей армии нужны продукты питания, хлеб, мясо, ни клочка земли не должно пустовать.

Галенгюндер, повернув голову к Отто, уже более спокойно отдал команду подготовить акцию по наведению жесткого порядка в Калиновке, и, приподняв руку, с раздражением повторил:

– Там должен быть наведен жесткий порядок.

В гарнизонах стали спешно готовить команды к выезду в деревни. Им ставилась задача принять меры по организации посевной, в первую очередь засевать те земли, которые принадлежали колхозам, и принимать самые жесткие меры там, где будет замечен саботаж и ненадлежащее исполнение приказов немецкого командования. В деревни потянулись из гарнизонов телеги с вооруженными людьми, а на дорогах чаще можно было заметить патрули жандармерии на мотоциклах.

К Новоселкам небольшой обоз в шесть телег с полицейскими подъезжал в обеденное время. В прежнем крайнем дворе самой длинной улицы лошадей распрягли, и приезжие стали обустраиваться, а по деревне понеслась весть: приехали полицаи, и не только местные, а и чужие, ведут себя мирно. Ко двору уже бежали радостные дети местных стражей порядка новой немецкой власти, в их дворах заранее знали о прибытии своих хозяев и готовились к этому событию, сохраняя его в тайне – мало ли что, время военное, да и солдаты со Степаном, считай, только вчера уехали, а у них здесь свои люди есть – сразу донесут.

Старшим команды был назначен Панас, заместитель Кузьмы, хотя приехал и Василий, который, скрывая обиду на такую несправедливость, отдавал команды, куда что расставлять, и по своей должности распоряжался охраной и несением службы дежурными. Местным хотелось побыстрее оказаться в своем родном дворе до поесть не казенной пищи, а приготовленной желанной хозяйкой в своей печи. Не всем выпала такая радость, некоторые по милости Василия вынуждены были закидывать за плечо винтовку и нести охрану в назначенных им местах, а чтобы не скучно было, Василий потребовал очистить старые обвалившиеся окопы, которые рыли осенью прошлого года. А куда денешься, служба – она такая, подчиняйся начальнику.

На удивление, местные полицаи без понуканий стали обустраивать на своих огородах блиндажи-окопы. Весть эта быстро разнеслась по Новоселкам и медленно стала захватывать людей, у кого была сила на такие дела. Уже назавтра можно было видеть новоселковцев возле кузницы и на колхозном дворе, откуда доставали поржавевшие плуги, бороны и другую хозяйственную утварь, необходимую для посевной, а еще через день вышли в поле пахари. Люди с затаенной надеждой втягивались в привычную и необходимую работу.

Панас с полицаями и старостой собрались у амбара и мараковали насчет зерна. Амбар был пустой, все понимали, что немцы зерна для посева не дадут, в этом и была главная заковыка. Подсказку дала вспаханная и засеянная Степаном широкая полоска поля у самой дороги.

– Засеял-то он своим зерном, нашел где-то, пусть и остальные ищут и засевают такие полоски, – прозвучал наказ Панаса старосте.

Василий, прихрамывая, добрался к амбару, когда обсуждение важного вопроса уже завершалось. Упоминание о Степане вызвало у него дикую злобу.

– Этого бандита надо повесить, а не брать с него пример, – брызгая слюной, выкрикнул он.

– Придет время – и до него доберемся, и зерно его заберем, а сейчас надо организовать посевную, а не митинговать здесь, – прервал его Панас, считая разговор законченным.

Через три дня полицейские небольшой командой выехали в Калиновку. Перед отправлением Панас был строг, отдавая команды, где кому сидеть и что делать в случае нападения партизан. Притихли полицаи, посматривая на Василия, который оставался на хозяйстве за старшего.

В тот вечер до Новоселок добрался Наум и с опаской постучал в калитку крайнего дома, где, по его расчетам, всегда останавливались полицаи. Его впустил заспанный полицай, которому он в красках рассказал о военных, которые захватили Калиновку. Не успел он задремать, как его с криком потребовал к начальнику дежурный. Василий мало чего добился от Наума. Он и так уже знал, что там могут быть военные и участвовать в посевной, а вот как бы их там прихлопнуть – это другое дело. Только они не дураки, поди, их там уже и нет.

В природе наступила пора пробуждения и расцвета всего живого – как говорили при встрече сельчане, в эту пору даже щепочка к щепочке тянется. По утрам к незатейливым песенкам синичек о весне присоединялись голоса скворцов; в такие минуты Варвару влекло во двор, она слушала этот наполняющий лес гомон птиц и улыбалась. А то вдруг кольнет в сердце, и вспоминался Грушевский с родинками на теле – путались тогда мысли, переплетались образы, казалось, на век забытого Вацлава и гноящегося тела обгоревшего военного. Эти воспоминания были нечастыми, но они, как темная ночь, пытались закрыть собой все, заставить ее забыть всю жизнь и приоткрывали какую-то бездну, которая была темнее любой ночи. Неужели были те минуты невообразимого счастья и парения в небесах, желания обнять весь Божий свет, прижать к себе такое милое и такое желанное тело и раствориться в нем? От этих воспоминаний горело лицо, а из нутра, из самого сердца готов был вырываться крик: «Зачем все так?!» В такие минуты Варвара начинала читать молитву, обращаясь к Богородице и прося ее избавить от этой темноты и дум хуленых, а когда успокаивалась, ее тянуло к людям.

Ей передали, что бабка Люба, которой, по скромным подсчетам самых сведущих в деревне говорунов, почти два века от роду, занемогла и просила матушку Варвару ее проведать, а жила она по соседству со двором Алеси. У бабы Любы Варвара застала Фросю, от нее и узнала, что в деревне были военные, а несколько дней назад появились в своем дворе Степан и Арина, а вместе с ними и Алеся с детьми приехала, все живут на подворье Степана, занимаются посевной. Варвара не стала обсуждать эту новость – она надеялась, что Степан найдет время и навестит ее. В помощи она не нуждалась, сеять у нее практически было нечего, а хотелось услышать его спокойный голос и, главное, узнать о Грушевском.

Баба Люба была слаба, приближался ее час, а кто знает, когда тот час придет – Божье это дело, и Варвара заговорила о делах, творящихся в природе, стала рассказывать, что зацвело и что может быть хороший урожай слив, если в ближайшие дни не будет заморозка и он не погубит цвет на деревьях; да уже пришла пора сеять огурцы – как раз луна растет, и это можно делать в эту пятницу; да и свеклу уже можно сеять… Эти разговоры отвлекали собравшихся от своих недугов и вселяли надежду дождаться тех слив, вкусить зелененького с пупырышками огурчика.

Когда Варвара задумала уходить, баба Люба приподнялась с кровати, чтобы проводить гостью, и спросила у Фроси, нет ли у нее семян свеклы, чтобы их замочить перед посевом. А дня через два Варвара узнала, что на дворе Степана никого нет, а в Новоселки прибыла большая команда полицаев. Возвращалась немецкая власть и требовала развернуть посевную.

В один из дней, ближе к обеду, к ее дому подъехала повозка с двумя полицаями, старший изложил просьбу Кузьмы посмотреть его жену: ее, как он сказал, одолели разные болячки. Так на следующий день матушка оказалась в Высоком.

Василий негодовал: прибывшие из Высокого полицаи, ничего толком не объяснив, начали спрашивать, где проживает лекарь по имени Варвара, которую надо отвезти к Кузьме. На слова Василия, что ее надо отвезти в гестапо, старший, ухмыльнувшись, ответил: мол, наше дело маленькое, начальник приказал доставить ее к нему.