Текст книги "Мы люди… Мост"

В лагере витала тревога, каждому из его обитателей было понятно: закончились для них дни мирной жизни, сюда подбирается война, от которой они на время здесь спрятались; если придут сюда немцы или полицаи, пощады не будет никому. Оставалось одно – защищаться с оружием в руках, и тогда появлялась надежда, рисовались картины удачного боя, когда погонят они врагов своих.

Сразу же после прибытия из Калиновки ушли незаметно на задание Степан с Федором и возвратились с пополнением для полка, привели с собой семь человек. В семейном лагере было шумно, собрались все жители и военные у землянки, где обитала Алеся. Устименко подал команду строиться, началась неразбериха и толкотня, что вызвало смех у «гражданского населения». Усмехались и новички: оказалось, полк в таком составе никогда не выстраивался ни в шеренгу, ни в колонну. Пришлось Федору спасать положение, и он, беря каждого за руку, ставил бойцов на определенное место. Разношерстной получилась шеренга, смешались военные и гражданские, первым стоял Федор, последним – Венька, а напротив оказались новички.

Из землянки вышел Устименко, остановился посредине строя, и неожиданно, словно выстрел, прозвучал его голос:

– Равняйсь! Сми-и-ирно!

Замерло все в лагере, строгими стали лица бойцов, а из землянки выходили Лукин с Грушевским. Начальник штаба уверенно повернулся по-военному кругом и отдал рапорт:

– Товарищ майор, личный состав вверенного вам полка для принятия присяги прибывшего пополнения построен. Начальник штаба лейтенант Устименко.

Он сделал шаг назад и стал позади командира. У многих стоящих вокруг и в строю спазм сдавил горло, а Арина краешком повязанного на голове платка вытирала слезы.

– Товарищи командиры и красноармейцы, к нам прибыло пополнение, присяга которого производится у развернутого знамени полка. Получилось так, что мы в бою не смогли сберечь полковое знамя, для полка это позор, и нам предстоит смыть его в боях с ненавистным врагом, которого Красная армия разбила под Москвой и сейчас ведет дальнейшее наступление. Враг еще силен, силы нашего полка немногочисленны, но придет время, и в строю будут стоять батальоны. Сейчас текст присяги зачитает комиссар полка товарищ Грушевский, вновь прибывшему пополнению после принятия присяги начальник штаба товарищ Устименко вручит боевое оружие, которое они должны беречь как зеницу ока. Зачитать присягу!

Глуховато зазвучал голос Грушевского, но с каждым словом он набирал силу и вызывал у стоящих вокруг людей дрожь в теле. Чужими голосами и вразнобой повторяли слова новички. То был торжественный момент для всех обитателей лагеря, а с ним приходило понимание, что враг близко, очень близко, и бои с ним не за горами, а вон там, у болота, за которым начинается темный лес.

Напряжение у людей спало, когда начали вручать винтовки; разговоры велись несмело, но уже проскакивали на лицах улыбки и по-другому светились глаза. Тут же командиром над пополнением назначили Ваню, начальником разведки был объявлен Федор, и в его подчинение переходили Петька Чиж и Венька. Определили команду, которая занималась тылом в полку и в лагере, в нее включили Артема, Алесю и Фросю, а их начальником стал Степан.

Зазеленело все вокруг, почти на всех деревьях появились зелененькие листочки, один дуб чего-то выжидал и не спешил укрыться листвой. Вот начнет дуб распускаться – и пройдет последний весенний заморозок, а тогда уже можно смело сеять огурцы и свеклу, наступит летняя пора. Такой разговор вел Степан у своей землянки, где собрались уставшие от напряженного дня почти все жители семейного лагеря. Только огородную тему быстро сменил Венька, ему хотелось поделиться своей бьющей через край радостью: он оказался в команде очень секретных красноармейцев, разведчиков Федора, который для него стал самым важным и грамотным начальником, не то что Степан, бабский командир. Так в этот тихий майский вечер и не получилось мирной и благодушной беседы, она перескакивала то на прибывшее пополнение, то на новый урожай и наконец затихла.

– Ночь уже короткая, не успеешь заснуть, а тут уж и вставать надо, – изрек Степан, призывая расходиться спать.

На рассвете в лагерь вернулся Ваня и принес две вести. Первая: в Калиновку прибыло с десяток полицаев из Новоселок и заставляют сельчан заниматься посевной. А вторая весть была от Ивана Захаровича: он предлагал Лукину встретиться у них в лагере.

Было над чем подумать командованию полка: с десятью полицаями при наличии пополнения можно было запросто справиться, да потом и оставшихся «бобиков» в Новоселках хорошенько припугнуть, а оттуда и в Лотошино отправиться. Вырисовывался заманчивый план, только неясно было, что затеял председатель колхоза – вдруг там нужны силы для более важного дела. Такая получалась дилемма.

Устименко склонялся к первому варианту действий и выражал это напористо, Лукин предлагал сегодня же отправиться в сторону Дубровицы. Грушевский и Федор живо поддержали начальника штаба, напоминая о необходимости подучить военному делу прибывшее пополнение «новобранцев». Лукин понимал, что на реализацию такого плана времени у них немного, поэтому на подготовку пополнения было отведено три дня, а заодно Устименко поручалось организовать на этот период наблюдение за дорогой и выбрать место для засады на случай, если при нападении на Калиновку полицаи вырвутся оттуда и будут драпать или на выручку им направится подмога из Новоселок, там их хорошенько и встретить.

Не покидала Лукина и мысль о просьбе Ивана Захаровича: раз просит человек, надо выяснить, что там стряслось. Устименко стоял на своем: силы не распылять, а в Дубровицу направить связных после операции в Лотошино.

Степан вместе с Лукиным, Ваней и новобранцем Гришей осматривал блиндаж и окопы, которые немцы оборудовали для засады зимой; отсюда задумал начальник штаба вести с утра до темноты наблюдение за дорогой из Калиновки в Новоселки. Определили очередность: Федор со Степаном, а потом Ваня с Гришей.

Нудным оказалось это занятие, спишь вдоволь, а все равно скучно. Особенно когда вечер подходил, забеспокоится Ваня, что здесь рядом – рукой подать – такая желанная и любимая Марийка. Застила она ему весь белый свет, только про нее все мысли, и задумал он на второй день, еще дотемна, отправиться в Калиновку – как он сказал Грише, сходить в разведку, только никому об этом не докладывать по прибытии в лагерь.

Не знал Ваня, что в тот день старосте Науму принес его доверенный человек весточку неприятную: недалеко от Калиновки видели вооруженных людей – человек десять, ходят смело. Поделился Наум той вестью с Панасом в надежде, что тот вызовет сюда подкрепление из Высокого, а может, и из района, а получилось наоборот: решено было вечером убыть всем полицаям в Новоселки и не распылять силы. Вздохнул с тоской от такого решения староста, да что поделаешь, посада такая – не знаешь, кому угодить.

Сразу после отъезда «бобиков» видели люди, как Наум начал копать какую-то яму в огороде сразу за сараем. Разные пошли толки: может, прятать что собрался. Настораживал калиновчан и спешный отъезд незваных гостей. «Ох, не к добру это», – слышались разговоры. А когда староста привез из леса толстые жерди и обтесал их, стало понятно: не иначе как блиндаж или землянку строить собрался. Взволновало такое событие деревеньку. Дошла эта весть и до Якуша, встретил он Наума возле своего двора, когда тот понукал лошадь, тащившую длинные сосновые жерди, и, поздоровавшись с ехидной улыбкой, завел разговор:

– Ты, Наум, люди говорят, замок с башней собрался строить или, может, крепость какую.

Не хотелось Науму вступать в разговор с Якушом, да разве отстанет этот назойливый ворчун – такую молву по хатам пустит, что потом людям в глаза смотреть будет стыдно, и ответил кратко, не останавливая лошадь и не сбавляя шаг:

– Блиндаж строю.

«Да разве отвяжешься так просто от этого несносного человека», – пронеслась у старосты неспокойная мысль.

– А от кого же это ты хорониться собрался? Новая власть – она крепкая, всех нас защитит. Или, может, еще какие враги против нее нашлись? Так ты скажи, и мы, может, начнем блиндажи строить, как на фронте в германскую войну, – не унимался Якуш.

– Ты же у нас все знаешь, так зачем спрашиваешь? В Высоком строят, в Новоселках строят, и я строить буду… Но-о, давай шевелись, – понукая лошадь, закончил неприятный разговор Наум.

В тот же день можно было видеть на огороде с лопатами Якуша с Васильком, пошла молва по хатам: мол, Наум дал команду от каких-то врагов схроны копать, мало ли что дальше будет, время неспокойное. Такая весть обрастала размышлениями и догадками: а от кого можно схорониться в том блиндаже, лучше уж в лес податься и там будан сооружать. Видно, плохи дела у немцев, полицаи тоже здесь день побегали и дали деру в Новоселки. Затревожилась Калиновка, таяла у них надежда, что в своих хатах можно такое лихолетье пережить. А пролетевший низко над Калиновкой немецкий аэроплан принес еще больше страхов и разговоров: он же может и бомбу кинуть.

Видела тот аэроплан и баба Вера. Она ругала свою дочку за бестолковость, хотя та никак не могла понять, в чем провинилась, а услышав странный звук, замолкла: над Калиновкой летел самолет. Баба Вера подняла свой кий, словно грозя ему небесными карами:

– Вот и антихрист прилетел, знак нам принес.

Она присела на колоду, опустив свой кий, и принялась вычерчивать им замысловатые фигуры на земле. Получалось, не зря Наум блиндаж строит.

Якуш с Васильком целую неделю копались с блиндажом; приступили они к работе с охотой, а потом подустали, и желание начало улетучиваться. Но не такой был человек Якуш, чтобы дело на полдороге бросать, цыкнул на Василька, Дашу привлек в помощь – и завершили они укрытие.

– А ничего схрон получился, вот только вход закрыть надо да сумку с едой приготовить и здесь к потолку подвязать – пусть будет на всякий случай.

Известие от Наума, что в лесу бродят военные, встревожило Панаса не на шутку. Он понимал, что у них здесь сил мало и рисковать не стоит; быстро собрались полицаи, и только солнце повисло над лесом, как две телеги выехали в сторону Новоселок.

Почти на полпути полицай, которому приказано было наблюдать за дорогой, заметил человека, который шел по обочине и, похоже, с оружием. Панас приказал остановиться. Человек, видно, заметил обоз и сразу метнулся к лесу.

– Давай, лови его, стреляй, – раздавались голоса соскакивающих с телег полицаев.

Несколько из них кинулись вдогонку в сторону леса, затрещали выстрелы. У Панаса, бывавшего в разных передрягах, внезапно пронеслась мысль, а нет ли там засады, и он закричал во весь голос:

– Стой! Назад!

Подняли крик и остальные. Возбужденные перестрелкой полицаи медленно возвращались к телегам, их подстегнул голос начальника:

– А если он заманивает вас в засаду?

Такой поворот дела был ни к чему, и, понукая лошадей, они в молчании двинулись дальше.

Ваня радостный, закинув винтовку за плечо, отмерял шаги по обочине дороги, рисуя радужные картины встречи с Марийкой и предвкушая хороший ужин. Его слух уловил посторонний шум и человеческие голоса, он метнулся с дороги и побежал что было сил. Мешала винтовка, он снял ее с плеча и, пригнувшись, запетлял между деревьями, потом, зацепившись ногой, упал. Позади раздались выстрелы, дальше полз ужом.

Пришел в себя, когда был уже почти у перехода через болотину, протянувшуюся вдоль их лагеря, присел на землю у сосны и начал прислушиваться. Вокруг было тихо, и тут он вспомнил о Грише. Сразу ушел страх, который гнал его по лесу от выстрелов и преследователей, один за одним возникали образы Лукина, Петьки Чижа, Устименко с их немыми вопросами: «Как же так? Как ты мог оставить своего товарища? А мы надеялись». Ваня подхватился и кинулся в сторону дороги; у самых окопов он негромко позвал Гришу, вглядываясь в темноту, заметил шевеление, позвал еще раз и услышал еле слышное ответное слово: «Я». Обрадованный, он вмиг оказался возле блиндажа и жал руку Грише, как родному брату после длительной разлуки.

Гриша заметил приближающийся обоз раньше своего командира, видел спрыгивающих с телег вооруженных людей и уже хотел стрелять, как в этот момент Ваня метнулся с обочины и исчез в лесу. Тут он осознал свое незавидное положение, крики и выстрелы заставили его спуститься в блиндаж, и он приготовился отстреливаться. Находясь в ожидании, Гриша весь окаменел и ничего не слышал, в ушах стоял звон.

В себя пришел от тишины, медленно выбрался из блиндажа, осмотрелся: вокруг царила ночь со своими тайнами и страхами. «Буду здесь до утра, пока не придет смена», – с таким намерением он вернулся в блиндаж и, свернувшись, прилег на ветки, которые они приготовили днем. Волнами его окутывали невеселые думы, хотелось в лагерь, а лучше домой. Всплывала тревожная мысль: «Как там Ваня? Где он?» В один такой момент ему показалось, будто его кто-то завет. Зов повторился, и через несколько мгновений они с радостью пожимали друг другу руки.

Ваня утром доложил о случившемся на дороге Лукину, утаив, что он шел в Калиновку. В его устах это звучало так, что он хотел проверить окопы, отрытые немцами, которые находились за поворотом дороги, а дальше его доклад соответствовал объяснениям Гриши. Одно было ясно Лукину: полицаев что-то насторожило, и они заспешили вернуться в Новоселки. Намеченный план нападения на Калиновку срывался, но пост наблюдения он решил не снимать и продолжить подготовку новобранцев.

Надо было думать, что предпринять дальше, об этом и шел вечером разговор в командирской землянке. Внезапного нападения в Новоселках не получится, полицаи встревожены и будут начеку, но и слабость свою они показывать не станут, а если в Калиновке появятся, то с другой силой. Федор настаивал на своем: идти в Лотошино, как только вернется Устименко, и усилить наблюдение за дорогой. Поддержал его и Грушевский.

Невесел был командир полка: из большого плана получалась несерьезная вылазка по запугиванию «бобиков».

В самом дальнем углу лагеря военных, на возвышенности, почти у самого болота, более десятка мужчин, среди которых виднелись женские и подростковые фигуры, рыли траншею и сооружали блиндаж. Руководил работами Грушевский. Новобранцы, а с ними Алеся, Змитрок и Фрося осваивали нелегкое военное дело. Вначале, после краткого объяснения устройства нехитрых, но очень важных и нужных элементов обороны – окопа и траншеи, работа закипела с энтузиазмом; никто не хотел отставать от других, а Змитрок старался из всех сил вырваться вперед и первым отрыть намеченный окоп, да разве угонишься за взрослыми молодыми парнями – они даже пиджаки поснимали и знай себе лопатами орудуют, словно дубинками играются. А тут, как назло, корни деревьев стали попадаться, дело замедлилось, а следом пришли разочарование и усталость, да и мысли возникали странные: зачем копать зря, все равно потом закапывать придется. Только комиссар уже почти по пояс вырыл яму, и складно у него все получается, и земля назад не сыплется, а укладывает он ее перед собой, бруствер делает.

Наконец прозвучала его короткая команда: перекур. Все поднимались из ям, осматривая свои и соседские старания. Получалось не очень, а Грушевский, молча двигаясь вдоль намеченной линии, остановился возле Алесиной ямы и грустью подумал, что совсем это не женское дело – копать траншею, да и не детское. А как быть? Если придется принимать бой, кто их пожалеет? Пуля – она не разбирается, женщина ты, мужчина или дитя, а тут все же какая ни есть, а защита. Поэтому придется освоить это безрадостное дело – умение защищаться.

В это время Алеся стояла возле сына и о чем-то с ним разговаривала, а увидев стоявшего около ее ямы комиссара, быстро направилась к нему.

– Что-то не так, товарищ комиссар? – растерянно спросила она.

Грушевский поднял голову, и их взгляды, словно огненные стрелы, встретились на миг, сверкнув яркой вспышкой, от которой у обоих кольнуло в сердце, и по их телам пробежала мелкая незаметная дрожь. «Что это?» – была первая мысль Алеси. «Где я ее встречал?» – возник неожиданно вопрос у Романа. Оба они, обескураженные, так и стояли несколько мгновений.

– Да все так, товарищ начальник санчасти, все так… А вам еще, может, придется и раненых укрывать и для них окоп готовить. Такая вот она, война, – отвечал несколько чужим голосом комиссар.

Алеся покраснела и тут же возбужденно стала объяснять, что не боится никакой работы, она к ней привычна, а вот для сына такая задача еще не по силам, хотя он изо всех сил и старается выполнить ее. А потом, уже опустив голову, произнесла:

– Вы, товарищ комиссар, если можете, сократите для него размер окопа, – и покраснела.

Грушевскому стало жаль эту еще молодую женщину, на которую свалилась такая непомерная тяжесть, и ему вдруг пришла шальная мысль подойти к ней прижать ее голову к груди и пожалеть ее. Он уже намеревался сделать шаг, как раздался голос Змитрока:

– Товарищ комиссар, вы не слушайте маму, я справлюсь. Я же понимаю, без окопа воевать нельзя, будешь мишенью для супостата, как дед Степан говорил, – отчего Алеся и Грушевский улыбнулись.

– Как же, Змитрок, не слушаться начальника санчасти? По всем вопросам здоровья в полку она главная, и для Лукина она в таких вопросах командир. Она права, одиночный окоп можно сделать и поменьше, в маленький окоп снаряд редко попадает, поэтому для одиночных окопов мы размеры сократим. Такими будут твой и санитарки Фроси, которая выделяется в помощь санчасти, так что идем начертим другие линии.

К концу третьего дня уже вырисовывалась линия окопов, но не такой легкой казалась лопата, как в первый день, не так быстро удавалось выскочить из изрядно надоевшей ямы, хотя земля пошла больше песчаная и, главное, без корней.

Отношение к дальнейшему продолжению работ высказал один из новобранцев:

– Надоело заниматься пустяшным делом.

Грушевский чувствовал такое настроение подчиненных; к обеду он завершил обустройство окопа, у которого приказал вечером всем собраться. Недоверчиво восприняли такое приказание обучаемые, к комиссару вновь прибывшие и гражданская половина полка относились с некоторой опаской: молодость, умение на равных разговаривать с Лукиным, высказаться по любому вопросу выделяли его среди военных, невольно создавая у людей впечатление, что он, дескать, шибко грамотный.

Окоп у Грушевского получился почти во весь его рост, дно было устлано лапником, по стенкам были вырыты неглубокие ниши и выемки, со стороны бруствера сделаны две ступеньки. Собравшиеся с удивлением смотрели на комиссара, который четким голосом объяснял предназначение каждой сделанной детали. Алеся, стоя рядом с сыном и слушая Грушевского, вдруг подумала: «Как он все устроил, словно хозяйка у своей печи», – а тот, словно уловив ее мысли, говорил:

– Окоп для солдата – это как для хозяйки родная печь и хата, она всегда знает, где и что лежит и быстро все находит.

Заканчивая, он повернулся, мигом встал на одну, потом на другую ступеньку и оказался за бруствером окопа, чем вызвал всеобщее восхищение.

– Завершать строительство блиндажа и обустройство окопов будем после стрельб из винтовки. Каждый получит по три патрона, вон там, у того деревца, выставим мишень, и ее надо будет поразить. Это как экзамен в школе: там проверяют, как ты усвоил науку, а здесь, в полку, нужно определить, готов ли ты быть настоящим солдатом, Родину защищать. А сейчас собираем весь инструмент и направляемся в лагерь.

Ободрились люди, появились улыбки, и пошло обсуждение преподанного им урока.

– Мама, я доделаю свой окоп, он будет еще лучше, чем у комиссара.

Улыбнулась Алеся, на нее навалилась необъяснимая грусть, а шла она от этого военного, которого они со Степаном еле живого тащили от хатки Варвары в можжевельник.

Стрельбы шли радостнее. Первым стрелял Грушевский, все три пули кучно пронзили деревянный щит. Перед этим он, лежа с каждым на бруствере, объяснял, казалось бы, совсем нехитрую премудрость: как держать винтовку, как прицелиться, как нажать на спусковой крючок, – да не тут-то было, мало у кого получалось попасть в тот заветный щит.

Змитрок стрелял прицельнее мамы и тетки Фроси и был безмерно счастлив; он даже кучнее положил пули на деревянном щите, чем некоторые новобранцы. Хуже всех стрельба получилась у Алеси. Лежа на бруствере и почти касаясь ее волос, Грушевский, горячась, старался что-то объяснить ей, только пули почему-то летели мимо щита, а когда одна сшибла щит, больше всех возрадовался этому комиссар полка.