Текст книги "Мы люди… Мост"

Недобрая слава гуляла по Сергеевке о Павлуше – сыне известного не только в своей деревне торговца со странным для здешних мест именем Иннокентий, а правильней сказать – перекупщика всякого товара, будь то живность или зерно; за какое бы он дело ни брался, получалось так, что всяк ему был должен, а без него ничего не получалось. Богатства он за свою жизнь не накопил, а сын его многие привычки отца подобрал. Пришла советская власть, пометался Иннокентий туда-сюда, бросил свое дело, оставил жену с тремя уже взрослыми детьми и исчез.

Несладко пришлось на первых порах Павлуше, но заприметил он, что привычки отца выгоду могут дать, и стал начальникам разным, кто в деревне появлялся, всячески угождать. А те, бывало, хоть и малую, но посаду ему назначали, а уже с нее и доход получался; входил он в разные комиссии, проявляя завидную активность, и был отмечен не раз как строитель новой жизни на селе. А в конце концов понравилась ему посада, которая совмещала и полевого сторожа, и лесника колхозного: ничто не могло проскочить мимо его зоркого взгляда.

Не любили и побаивались его люди, кляли за глаза последними словами, а что сделаешь, бывает, и лесина нужна – так в деревне называли для краткости дерево, сваленное в лесу, – и копна сена в хозяйстве не лишняя. Можно сказать, знал он все тайны каждого двора, да и кто о нем что говорил, тоже знал. Семья его жила незаметно. Похоже, жену он побаивался, а женщина она была у него справная во всех смыслах, такой под руку попадешь – пощады не жди. Была у них дочка, похожая на мать, вышла замуж в районный центр, а там дальше куда-то перебрались, редко ее видели в деревне.

Избежал Павлуша призыва на фронт, да и забеспокоился: как при немецкой власти жить? Старостой назначили Ничипора, особых «должков» за ним не числилось у колхозного сторожа, но кое-что найти можно было: партийным был его старший сын, где он сейчас – неизвестно, но все же кое-какая зацепка имелась – Павлуша ее и использовал. Приветствуя и кланяясь новой власти, в разговоре он возьми и спроси невзначай, как дети поживают и что от них слышно. Ничипор сразу понял, куда клонит этот пройдоха, и в разговоре с немецкими начальниками в Высоком перед назначением на должность старосты, будь она проклята, когда гражданский чин, сидевший в стороне, на чистом русском языке спросил, есть ли в деревни люди, которые могли бы беззаветно помогать новой власть, не задумываясь ответил: есть. Сразу, как всех отпустили, подошел незаметно тот человек и попросил зайти в соседнюю комнату. Разговор был коротким: после того как Ничипор выложил все сведения о Павлуше, которые у него просили, человек поблагодарил его и отпустил с миром.

А в начале зимы предложил Павлуше староста проехать в Высокое. Он догадывался, зачем их туда вызывают, и позже корил себя, что сообщил о Павлуше тому человеку, да что тут поделаешь – жить-то надо как-то. Сожаления старосты были не напрасны. Перед тем как Андрей приходил просить коня, Ничипор, разговаривая за завтраком с женой, узнал от нее о слухах, что пошли гулять по деревне: мол, косари нашли девушку раненую, а кто такая и откуда, не знают, но не связана ли она с партизанами.

– Ты меньше слушай разную болтовню – спокойнее жить будем, – пресек этот разговор староста.

А в обед встретился ему Павлуша, да и спрашивает:

– Куда это Андрей со своим дружком Акимом собрался? Может, лесину какую повалить хотят? Так это незаконное дело – староста разрешение дать должен. Как же они поедут в лес без аусвайса? – въедливо допытывался вечный сторож.

«До чего же противный человек, – подумал староста. – Такой доведет до беды».

Вот и грянула новая беда в Сергеевке, откуда не ждали. Понимали люди: не обернется ничем хорошим перестрелка на пасеке Севастьяна, где погибли немцы и полицай. А произошло нечто из ряда вон выходящее и ничем не объяснимое: приехали полицаи из Высокого, посадили Павлушу в машину и увезли. «Теперь он все там выложит, накопал немало про каждого. Не пощадят немцы никого – спалят деревню», – с такими думами, отпустив от себя тревоги, засобирался староста на улицу. «Будь что будет, пойду людей предупреждать».

Ничипор молча направился к Андрею, шел по улице и словно видел ее впервые. Его вдруг наполнила радость, рвались наружу слова: «А красивое у нас место! Лес, грибы, ягоды, и земля хорошая, и скотину есть где пасти – живи и радуйся». С таким настроением добрался он до места и застал хозяина во дворе. Поздоровался. Тот не ожидал такого гостя.

– Ты, Андрей, все работаешь, а когда же отдыхать будешь? – прозвучал из уст старосты странный вопрос.

– Так, Ничипор, человек без дела жить не может. На свадьбе и то не сидится, в пляс кидаешься, а это же лето, тут надо думать, как зиму зимовать будешь. А там и передохнуть можно какой день, как заметет дороги, – в тон отвечал хозяин.

– Ты слышал, полицаи Павлушу забрали и увезли с собой, а он, сам знаешь, что та свинья Одаркина – про каждого такое накопал, что немцы не пощадят. Думаю, нашим людям схорониться надо на время в лесу, не оставят немцы нас в покое. В Калиновке вон какое горе случилось. Ты подумай, Андрей, а я дальше пойду, есть еще кому об этом сказать.

Повернулся Ничипор и, опустив голову, направился дальше.

«Не похоже, что себя выгораживает, свинью Одаркину вспомнил. Хотя и правда этот Павлуша много знает, так, может, это он и навел немцев, нагрянувших к Севастьяну? А от него дорожка тянется в этот двор». Присел Андрей от таких дум, а через некоторое время они с Акимом уже обсуждали, куда лучше податься в лесу.

Узнав о стрельбе во дворе Севастьяна и погибших немцах, Павлуша забеспокоился. Он рассчитывал, что немцы приедут, заберут партизанку – и будет все шито-крыто, а там, может, какая награда ему последует, пора бы платить за работу. Но получилось, что шума на всю округу наделали, да еще и немцев постреляли – они это так не оставят.

Полицаи разговаривали с ним приветливо, усадили в машину, и они без каких-либо разговоров ехали в Высокое. «Может, и пронесет», – утешал себя Павлуша, уже не думая о награде, только события разворачивались не в его пользу. В Высоком его пересадили в другую машину, мрачную и без окон, похожую на «воронок», о которых было до войны немало разговоров, закрыли железную дверь и доставили в райцентр. Тут Павлуша совсем скис.

Допрашивал его офицер в черной форме, рядом сидел переводчик, и больше в комнате никого не было. Разговор сразу пошел простой: как в деревне людям живется, как они относятся к немецкой власти? На такие вопросы Павлуша отвечал уверенно, а потом офицер неожиданно спросил:

– А кто еще в деревне знал, что у этого пчеловода партизанка находится? – и таким взглядом посмотрел, что Павлуша побледнел, дышать стало тяжело, и он хотел было вставать, но последовал окрик:

– Сидеть!

Не выдержал Павлуша взгляда жандармского офицера, скис и заговорил. Называя имена и фамилии односельчан, тут же добавлял:

– Поверьте, господин офицер, я о них хотел доложить позже.

Немец, привстав со стула, так хлопнул ладонью по столу, что на Павлушу накатила тошнота. И снова был задан вопрос:

– Кто еще знал, где скрывается партизанка?

Перепуганный деревенский полевой сторож вспомнил старосту и выложил все о его сыновьях-коммунистах. Немца такие сведения не удовлетворили, он еще громче повторил проклятый вопрос и добавил:

– Так это ты, русская свинья, навел партизан, и они устроили засаду на солдат германской армии? За это тебе будет расстрел.

Павлуша позеленел и свалился с табуретки.

Начальник жандармерии просматривал список фамилий, названных осведомителем; список получился внушительным, выходило, что больше половины жителей помогали или были связаны с партизанами. Такого он не ожидал, эта деревня, по всем представляемым ему докладам, считалась одной из самых лояльных немецкой власти. Под списком он лаконично написал: «Дома сжечь, двадцать человек расстрелять как заложников, здоровых – на пользу немецкой армии».

Отто, прочитав материалы допроса осведомителя, полученные из жандармерии, позвонил герру подполковнику и попросил не переусердствовать с его человеком – тот ему еще очень пригодится. Галенгюндеру пришла заманчивая идея использовать Павлушу в камерах, где содержатся арестованные.

Немцы нагрянули в Сергеевку утром. Строгую они получили команду: никто не должен убежать из деревни, а кто пытается убежать – это партизан, и он должен быть уничтожен.

Машины остановились, не доезжая Сергеевки, и из них быстро выскакивали немцы, охватывая густой цепью дворы. Раздались первые выстрелы, а с ними понеслись крики: «Не-е-емцы-ы!» Заголосили сергеевчане в первых дворах, кидаясь в поисках укрытия, да куда побежишь, если на тебя ствол направлен и слово звучит страшное – «хальт».

Метнулся со двора и Аким, добежал до старого гумна, только ступил за дверь, как она с треском открылась. В проеме стояли два немца в черной одежде, направив на него карабины:

– Партизан, ханде хох!

Сами руки поднялись вверх. Улыбаясь и что-то объясняя один другому, показывая стволами и повторяя, мол, «партизан», выходи – жена уже была на улице, в небольшой толпе сельчан, – толкнули туда и Акима. Снова стали раздаваться выстрелы, кто-то кричал – было похоже, что люди кинулись в лес, ища спасение. Толпа хоть и медленно, но росла, немцы выкриками торопили испуганных людей.

Андрей дня два назад собрал немало, как он считал, необходимых вещей, связал их в узел из домотканого полотна и положил его под поветь. Услышав выстрелы и шум машин, он вскочил в хату и, хватая жену за рукав, закричал:

– Немцы, бежим!

Пробегая мимо двора Ганны, помог ей вскинуть за плечи небольшой узел, и они кинулись в сторону леса; к ним присоединилось еще несколько человек. Так и бежали небольшим гуртом.

Услышав голос жены: «Ой, я больше не могу!» – Андрей задержался, поджидая подуставших сельчан. Он приблизительно наметил для себя, где можно остановиться, если не будет преследования. Позади и чуть в стороне раздавались выстрелы, беглецы несколько успокоились и двигались по лесу медленным шагом. Стал проходить страх, наваливалась усталость, слова Андрея: «Всё, остановимся здесь», – отняли последние силы.

В то утро Ничипора одолевало беспокойство. Проснулся рано, и, хотя жена уже возилась со своими горшками, не сиделось ему на месте. Хватаясь то за одно, то за другое дело, рукой зацепил горшок, который стоял на краю скамьи – тот упал и разбился, наделав на полу мокроты. Сразу на него обрушились гневные слова жены, от которых он выбежал из хаты, но и во дворе беспокойство его не покидало.

Необычный звук, доносившийся с того конца улицы, заставил его выйти за калитку. Так и есть, едут машины… «Так это же немцы!» – тревожная мысль заставила его всего собраться, отбросив утреннюю суету, а раздавшийся выстрел, словно удар плетки отца в детстве за скверный поступок, в момент переключил его сознание к активному действию. Он ожидал прибытия немцев и втайне наметил, что будет делать.

Жена, увидев вбежавшего в хату Ничипора, сразу потеряла свой воинственный вид, повинуясь его командам, быстро собрала в мешок попавшееся под руку съестное и вместе с мужем выскочила во двор.

Они не помнили, как оказались на болоте. Ничипору казалось, что ноги принесли его туда сами, сознание отключилось от происходящего вокруг, а в голове носилась одна мысль: когда же появится то болото с купинами травы? Это место он заприметил давно, еще несколько лет назад; оно понравилось Ничипору, влекло к себе, и сейчас он искал в нем свое спасение, а следом жидкой цепочкой, стараясь не потерять из виду старосту, тянулись спасавшиеся от беды люди. Рассевшись в болоте на купинах, они, словно выбившиеся из сил после длительного перелета птицы, ожидали своей участи.

По-другому складывалось утро у Антося. Изнутри на него накатывало неприятное беспокойство, вызывавшее чувство тошноты, подступала слабость, хотелось сесть и отдыхать – так он и сделал. Антось слышал выстрелы, шум машин, крики людей. Накануне к нему заходили Андрей и Аким, пугали немцами и убеждали, что надо спасаться в лесу, даже договорились, где там встретятся, но сейчас ему никуда не хотелось идти. Выбежавшая жена говорила какие-то слова, которые не доходили до его сознания. Таким и застал его жандарм.

Антось безропотно поднялся и тут же сел назад, вернее сказать, от слабости плюхнулся на скамейку и чуть не свалился на землю. Подбежавшая жена помогла ему встать, немец лопотал непонятные слова, у Антося опять закружилась голова, и перед глазами поплыл туман. В таком тумане его втолкнули в движущуюся толпу; он не замечал ни Антипа, ни других людей, а просто, переставляя ноги, шел. Крики, выстрелы, падающие тела мелькали в том тумане. Высокий немец называл ему фамилии, а он рукой указывал на двор того сельчанина; так же безучастно указал на свой двор, хаты старосты, Акима и Андрея.

Туман пропал, когда их везли в машине, но не хватало воздуха, тяжело было дышать, по лицу и телу ручьями тек пот. Антось приподнялся и, расталкивая руками людей, начал пробираться к просвету в кузове, оттолкнул немца, пытавшегося его остановить, и прыгнул за борт. Боли и выстрелов он не почувствовал.

Над указанными Антосем хатами начинал подниматься густой дым и появлялось пламя, трещали горящие бревна, высоко в небе обеспокоенно кружили аисты, тоже лишившиеся своих насиженных гнезд. Погода стояла тихая, и это спасло часть хат.

Людей загоняли в крытую машину, немцы и полицаи после полудня, закончив свою черную работу, покидали деревню. Для жандармов такая работа была обычной и почти каждодневной, им приказали насаждать немецкий порядок среди этого дикого народа. Полицаи же были несколько обескуражены, в родных деревнях оставались их семьи, нарушалась негласная договоренность между ними и партизанами семьи стараться не трогать, а в Сергеевке их расстреливали и поджигали хаты по списку.

Тяжелыми оказались раны у Вани, с каждым днем ему становилось все хуже, нужен был врач. Пока возле него безотлучно находились Грушевский и Федор, да только чем они могли помочь ему – бинтов и тех не было. Куда ни кинься, везде немцы и полицаи, оставалось одно – нести раненого к Варваре. Такой разговор и завел Лукин с Грушевским, они оба понимали, что нескладно получилось с походом, и каждый винил в этом себя. Федор предложил сходить в Сергеевку в надежде найти там лекарство и бинты, эта деревня была ближе всего от них. Надо было действовать, и туда ушли Федор с Виталием.

В деревню они решили заходить со стороны дороги, что вела из Высокого, делая немалый крюк, – не хотели проходить близко от пасеки, опасаясь засады. Тревожно было в лесу, тревогу создавал запах гари. Шли тихо, часто останавливались, прислушиваясь к звукам леса; при одной такой остановке Федору показалось, что где-то разговаривают. Голоса то стихали, то слышались снова, и они долго пробирались на этот говор, а люди оказались почти рядом. Было их человек шесть-семь, слышались и женские голоса; они сидели полукругом, чуть в стороне стояли увесистые клунки. Подкравшись совсем близко, Виталий узнал односельчан: дядьку Андрея, его жену, их соседку с двумя подростками и тетку Ганну. Двоих, сидевших спиной, узнать ему не удавалось.

Виталий решил открыться и, махнув рукой Федору, чтобы тот не вставал, решительно поднялся и сделал шаг к людям.

– Дядька Андрей, тетка Ганна, это я, Виталий, – обрадованно произнес он.

Люди растерянно вскочили с мест, а когда испуг прошел, сразу появились слезы. Наперебой рассказывали они, как убегали от окружавших деревню немцев, как те стреляли, как было страшно, а Андрей добавил, что, похоже, палят хаты. Люди с оружием вселили надежду на помощь и защиту, и тут же стали звучать предложения, что делать дальше. В сторону Сергеевки они уже пробирались втроем.

Трудно было поверить в происходящее, то был кошмарный сон: люди двигались, как тени, увидев другого человека, обнимали его, ища утешения, по улицам деревни гулял дым и смрад пожарищ. В своем дворе Андрей ходил, словно в угаре, разыскивая драгоценное и необыкновенное, поднимал его с земли и тут же бросал обратно. Федор следовал за Виталием, который спешил ко двору своих родителей. Встречные, увидев незнакомого человека с оружием, с опаской обходили его; он уже не помнил, зачем они сюда пришли.

Виталий остановился, перед ним дымился забор из штакетника, там, где стояла хата, виднелась торчащая над тлеющими бревнами закопченная печная труба – огонь, видно, свободно гулял по двору, оставив после себя пепелище. Чуть подальше послышался громкий плач, переходящий в жуткое подвывание, заголосили живые по мертвым и пропавшим родным, по спаленным хатам; туда заспешили люди.

Расстрелянных было больше десяти человек, они лежали плотно один возле другого, словно ища защиты. Среди них была мать Виталия. На миг прекратился плач – лежащий на боку Аким пошевелил рукой. Его сразу отнесли в сторонку, и началась суета: люди кинулись спасать своего сородича, ему нужна была срочная помощь. Помочь могла матушка Варвара, и Андрей, спасая своего друга детства, заспешил в Новоселки.

Мало осталось людей в Сергеевке, спаслись те, кто успел спрятаться в лесу. Вернулся с болота староста, встал вопрос, как хоронить погибших, где взять гробы, кто будет копать могилы. Родственников хоронили вместе – таких оказалось четверо, в их числе и мать Виталия, для них гробы нашлись. Виталий с Федором взялись копать большую могилу в соседнем с Ничипоровым дворе, застучали молотки и зашаркали рубанки, туда сносили обгоревшие доски – по-людски решили хоронить остальных убиенных, как подобает, в гробах. К ночи сыскался конь, назавтра ему нашлось много работы – похороны длились с обеда до вечера. Получилось так, что доверились оставшиеся сельчане Ничипору, за ним и шли от одной свежей могилы к другой, слов не говорили, не плакали родные и близкие – иссякли у людей слезы за прошедшую ночь. К Виталию тулились родные и родственники его друзей – Гриши и Николая. О родителях Миши никаких сведений не было, сходились на том, что их увезли немцы.

Плач не плач, кричи не кричи, а жить-то надо – потянулись убитые горем сельчане к своим пепелищам в надежде отыскать что-то, не тронутое огнем, соорудить место, где можно хотя бы на время укрыться от непогоды. В горе познаются люди, и на следующий день, к заходу солнца, уже каждый погорелец имел крышу над головой: кто у соседа, а кому мастерили стол и полати в уцелевшем от огня гумне или сарае. За работой и такими заботами немного успокаивались люди, а глубокой ночью над пепелищами вдруг раздался жуткий вскрик и взметнулся ввысь, отчего взлетели, закаркав, вороны.

К обеду появился Андрей с матушкой Варварой. Аким лежал в хате соседа, там и взялась она за свое тайное дело, пока шли похороны. После захода солнца Федор, встретившись с Андреем и узнав, что немцы и полицаи из Новоселок уехали, похоже, нет их и в Калиновке, зашел в ту хату. Не сторонились уже его люди, расступились перед ним в тишине. У изголовья раненого горела лампадка, рядом сидела матушка. Федор остановился, не решаясь нарушить молчание.

– Ты присядь, мил человек. Если имеешь что сказать – скажи, а то давай выйдем, тяжело больному и слова слушать, – проговорила она негромко.

Сойдя с крыльца и пропустив вперед Варвару, решился Федор на разговор:

– Я от Грушевского, матушка…

Варвара тут же прервала его, встревоженно спросив:

– Что случилось с Романом?

Федор быстро рассказал о том, что произошло с бойцом их полка, об отсутствии всяких лекарств и бинтов.

– Их бы обоих доставить туда, на мой двор, – ответила она и, подумав, произнесла: – Несите его быстрее сюда, в эту хату, – и заспешила к раненому.

Сгрудился весь полк вокруг Федора и Виталия, страшные слова они произносили, всех те слова касались. Лукин сразу пресек возникшее было обсуждение, встал и подал команду:

– Всем приготовится к убытию в сторону Сергеевки, выходим через полчаса, порядок транспортировки красноармейца Пронина Ивана определит начальник штаба.

Полк почти в намеченное время начал движение. Ваню несли по двое, часто меняясь. Уже у самой деревни Лукин приказал организовать размещение и охрану и назвал, кто пойдет с ним: это были Федор, Петр Чиж и красноармейцы из Сергеевки. Старшим остался Устименко. Лукин думал взять с собой еще и Грушевского, но в последний момент что-то его остановило.

Ваню внесли в хатку и уложили на скамью у окна. Побледнела Варвара, увидев раны, ничего не сказала и принялась быстро их промывать, прошептав:

– Помоги мне, Боже милостивый, спасти эту душу.

Утром потянулись люди ко двору, где лежал Аким. Хотелось им побыть вместе, поделится своим горем, услышать слова сострадания, высказать свои суждения, а то и помочь чем-то, а главное – в гурте почувствовать, что ты не одинок, что у всех горе и его надо пережить вместе, заодно узнать, как Аким. А тут пронеслась весть, что принесли еще одного раненого. Многие подумали, может, кто со своих, а оказалось, это военный. Появились с Виталием его друзья, молча здоровались с ними знакомые, вздыхая, мол, вот как получилось.

Пришел туда и Ничипор. Идя по улице и определяя, чьи дворы сожгли немцы, с негодованием подумал: «И про меня донес, и про семьи, которые с партизанами связаны, и про Андрея с Акимом. Знал про девушку-партизанку, припомнил и мать партийного председателя колхоза. Получалось, никого не забыл, спасая свою шкуру, а таким был активным, так за добро колхозное радел. Вот и угадай, что человек думает, к чему он тянется». Запрятал такие думы староста, сейчас они были ни к чему. У двора уже собрался небольшой гурт сельчан, а среди них несколько незнакомых с оружием. «Похоже, партизаны», – подумал Ничипор.

Он поздоровался и смело подошел к военному, который стоял чуть в стороне.

– Я здешний староста, хотел бы знать, кто к нам в деревню пожаловал в такое время. Беда у нас, вот что новая германская власть натворила, постреляли невинных, хаты попалили. Как теперь людям жить?» – и замолчал, пристально всматриваясь в военного.

Да не получилось разговора. По улице бежала женщина и сквозь слезы кричала:

– Там убитые! Ой, там убитые!

И жители с военными поспешили ей навстречу. За огородами, почти у самого леса, лежала женщина, вытянув вперед руки – видно, смерть ее была мгновенной, – а в нескольких шагах от нее мальчик лет пяти, с оголенной окровавленной спиной; по запекшейся крови ползали мухи, в одной руке он сжимал горсть травы.

– Так это же Маланья со своим сыночком Петенькой. Ой, Боже ж мой, что же это такое?! – запричитала женщина.

Окаменев, смотрел на мальчика Лукин, с ужасом взирал на убитых Федор, остановились и остальные, словно наткнувшись на непреодолимую стену. Каждый из стоящих чувствовал свою причастность к произошедшему, и возникал немой вопрос: за что? Метрах в десяти нашли еще девочку лет восьми.

– А это ее Полинушка! – продолжала причитать женщина, соседка Маланьи. У самого леса пуля настигла ее старшего сына – подростка Колю.

Мужа Маланьи призвали в армию, в октябре сорок первого года он попал раненый в плен под Ельней и умер в концлагере для военнопленных в Германии.

Снова людям пришлось делать гробы, копать могилу. Гробы до кладбища военные несли на руках. Скорбным было прощание с семьей Маланьи, перевернулось что-то в сознании людей, чаще и смелее зазвучали их голоса:

– Будь они прокляты, эти германцы! Стрелять их надо, как бешеных собак!

Непомерным было горе сергеевчан, а все же им хотелось проявить доброту к другим людям – такими оказались для них Аким и Ваня, которого они совсем не знали.

Раненые находились в беспамятстве, и Варвара никого к ним не подпускала, для нее наступило время пробуждения всех ее тайных сил и возможностей, чтобы спасти находящихся при смерти людей. Силы ее были не беспредельны, и она чувствовала это, но кому из этих двоих отдать их полностью? Она молилась, молитва облегчения не приносила, спасать надо было обоих – так говорил ее внутренний голос. К утру она забылась тревожным сном. И сон приснился будто явь.

Больно ударил по глазам солнечный свет, на миг перехватило дыхание. Варвара остановилась, колотилось сердце, все тело охватила усталость, несмотря на жаркий день, знобило, ее жизненные силы были на исходе. Она присела в тенечке, глаза закрылись, в памяти всплыла матушка Марина и почему-то грозила пальцем и улыбалась. В стороне слышались людские голоса, туда показывала рука матушки.

Глаза открылись. Этого не могло быть! К ней подходил молодой, чуть возмужавший Вацлав и улыбался. Это был точно он, его глаза, губы, улыбка… Варвара, пораженная увиденным, медленно поднялась со скамейки и вне себя кинулась навстречу своему счастью. Ее обняли сильные руки и прижали к себе, она была счастлива. За короткий миг она распрямилась, ее наполнил бурлящий поток нежности, похожий на страсть. Так они стояли минуты две, хотя Варваре они показались вечностью, она даже забеспокоилась: а как же раненые? Отстранилась и взглянула на него. Ее охватило совсем другое, будоражащее и необъяснимое чувство. Она тихо произнесла:

– Роман…

А каждая клеточка шептала: «Твой сын, твой сын, твой сын…» Из глаз текли слезы.

– Да что ты, мать, я живой. Прости, что так долго не шел к тебе. Спасибо тебе, благодаря тебе я живу, – звучали восторженные слова ее сына.

Сон исчез. Издал стон раненый.

Уже третий день почти все красноармейцы полка помогали обустраивать погорельцам свои места обитания. Люди их не сторонились, а принимали помощь с благодарностью. Оставил свои метания Ничипор, он явственно понимал, что дорога перед ним одна, надо держаться военных, оставалось открыться перед сельчанами и рассказать всем о Павлуше.

Накануне вечером командир военных сообщил, что им надо уходить и он хотел бы сказать перед жителями несколько слов. С воодушевлением воспринял такие слова староста, они ему принесли облегчение. «Доверяет мне», – пронеслась радостная мысль. «Вот там и скажу все», – решил Ничипор.

Для проведения такого мероприятия Лукин вызвал Грушевского. Утром тот прибыл в Сергеевку и задумал непременно встретится с Варварой; уже почти год прошел после его ранения, а он так и не отблагодарил женщину, которая спасла ему жизнь. И вот такая возможность ему представилась. Встреча прошла трогательно и взволновала его. В первый момент Варвара не узнала Романа; она отошла от раненых, чтобы взглянуть на солнышко, вдохнуть свежего утреннего воздуха, и еще находилась под впечатлением от увиденного сна, как к ней подошел, улыбаясь и чуть расставив для приветствия руки, мужчина с оружием. Только в шаге от себя она его узнала, быстро забилось сердце, но он не был похож на того Романа, образ которого явился во сне. Руки мужчины нежно коснулись ее плеч, от него шел знакомый запах, и голова Варвары прижалась к его груди, пронеслась мысль: «Там был мой сын». Они, прижавшись друг к другу, словно давно не видевшиеся родные, счастливые стояли в молчании.

Жителей собралось немного, хотя староста обошел почти все дворы, где налаживалась жизнь. Грушевский после встречи с Варварой выглядел потерянным, и Лукин выступал сам. «Наверное, увиденное в деревне подействовало на комиссара удручающе», – подумал он, говорил мало, а что скажешь, когда перед глазами возникал мальчик с зажатым комом травы в руке.

Был немногословен и староста. Он выпрямился, опустил руки, потом приподнял их к груди; чувствовалось, что он волнуется и хочет сказать что-то значимое и важное, но не знает, с чего начать. Наконец, он развел руки в сторону и заговорил: просил прощения за содеянное в его родной деревне, возлагал на себя вину за то, что назвал немцам фамилию Павлуши, заявив, что тот будет служить им верой и правдой, – только не мог тогда подумать, что человек может пойти на такое, нелюдь он… Видно, пересохло в горле Ничипора, он кашлянул и уже более спокойно произнес:

– Свою вину я искуплю, у меня теперь одна дорога: брать оружие и идти против нелюдей. Я открыто заявляю и прошу присоединиться ко мне, а если мы будем пригодны для дела, то попросим командира военных взять нас к себе.

Ничипор поклонился, приложив одну руку к груди, и отошел к небольшому гурту людей. Не ожидал таких слов Лукин, не ожидали их и многие сергеевчане, открылась им тайна предательства, да что толку сейчас от той тайны – людей уже не вернешь; а что оружие брать – так-то оно так, но кто же сеять, убирать здесь, на земле, будет, тут надо подумать. А насчет нелюдей это он правильно сказал – чуть что, хорониться от них надо.

Сразу после обеда военные покидали Сергеевку, оставались здесь только местные «новобранцы». Им поручалось, если что, уносить Ваню к их временному лагерю, а Ничипор заверил, что Акима они не оставят. Варвара оставалась с ранеными, и Грушевский перед уходом спешил заскочить к ней. Это была другая Варвара, встреча с образом Вацлава влила в нее жизненные силы, она обрадованно всматривалась в глаза Романа, ища в них подтверждение своей тайной догадки, не это ли ее сын.

Дальше оставаться в Сергеевке было опасно, да и надо было собирать полк воедино, искать место для нового лагеря. События последних дней перевернули представления о дальнейших действиях против ненавистного врага, против нелюдей. Враг мог появиться в любой момент в любом месте, и надо быть готовыми вступить с ним в бой. С такими мыслями Лукин шагал впереди своего немногочисленного полка, надо было искать команду Степана.