Текст книги "Асистолия"

«Ну пойду я, пойду, не плачь… Жили мы жили, гроб с могилкой стоили как новое пальто… А теперь сказали, что даже в землю не хоронятся, так стало для людей дорого… Ох, как же это, ему-то покой настал, а мне куда? Значит, родненькие, в собес? А помощь у них какая? Другая? А бумага, она, что ли, примерно как паспорт для него будет? Вижу, вижу, ну хоть с печатью… Пойду я, пенсию, говорят, ветеранам войны к февралю успели, добавили. Он же у меня ветеран».

Молча дождавшись своей очереди – строгий, одинокий – вошел и вышел, как призрак, мужчина средних лет, получив свидетельство.

Следующим был он.

Сделал, что делали все: отдал паспорт, справку о смерти…

Действовало, наверное, как наркоз, когда люди проходили через эту комнату, – что вся она по-деловому не для скорби.

Рабочий стол: компьютер, принтер, факс еще для чего-то.

Девочка, что могла она понимать, – но работала.

Другие выдавали свидетельства о рождения, о браке, а ей не повезло.

Мертвых отделяла от живых.

Глупое милое личико умело смеяться, впитывать и отражать свет, кокетничать – но должно было потухнуть, закрыться наглухо маской.

И ролью своей не жила – а плохо, хоть и стараясь, играла.

Присутствие. Отсутствие.

Для нее это каждодневный ритуал.

И, наверное, боясь в своем кабинете истерик, старается выглядеть важной, строгой – все понимающей, но безучастной.

Звук небытия – теплый гул, – когда из принтера, будто в нем что-то мгновенно сожглось, но и сотворилось – сухо вышел наружу бланк этого акта гражданского состояния… Смерти.

Протянула еще одному.

Он взял – и точно бы обжегся.

И еще было противно, потому что все-таки взял, подчинился, хоть мог отказаться и ни в чем не участвовать. Но почувствовал себя безвольным, слабым, во всем раздавленным человеком. То есть как же, почувствовал – стал таким. И вот оказывал услуги похоронного агента… Профессор ничего не прощал, именно поэтому говорил не с ним, а с матерью – и распоряжался… Ну да, все оказались в его распоряжении, потому что, ничего не обещая, дал шанс что-то заслужить. Объявился, когда быстренько получил в больнице, где умерла сестра, справку о ее смерти, ключи от квартиры, паспорт… Поставил в известность, что уже заказал гроб, автобус до крематория, кремацию: доказал кому-то свое право, только свое! Хоть никто, кроме него, ни на что не претендовал, потому что никак бы не смог оспорить это его право, нет, даже не право – а первенство, что и было понятно.

И, конечно, он экономил средства.

Будущий миллионер, экономил свои миллионы…

Стал еще бережливей, чем был!

Утром с ним поехала Саша, кто же, если бы не она.

Уже стоял автобус – тот, в котором не было людей и дожидался гроб.

Все таяло в середине февраля.

Небо упилось грязной влагой.

Зима помешалась: вдруг, чуть ли не за одни сутки ослабев, потеряв себя.

Пошла по миру, бросив свое же – растекаться, растаскиваться…

Огрызает ледышки, лакает из луж, задыхается, гниловато пахнув теплом, кажется, прямо в лицо… Шаталась, бродила… И здесь, по двору.

Так похож был этот раскисший февральский двор на кладбище…

Прогулочный, покрыт трухлявой наледью – она истыкана следами, точно бы прошли целые толпы.

И вот следы вымерли – а в дырах этих, как в лунках, водица.

Обглоданные скамейки торчат из тающих куч.

Пока невидимые, покоились аллейки – сугробики рядом с черными деревьями-крестами, в которых путалось и трепыхалось, как пойманное, воронье.

Двор больницы – безлюдный и жуткий, как будто это после взрыва остались стены… без крыши, но с окнами внутри. Панельные, сомкнутые прямоугольником белые корпуса, шесть отвесных этажей. Сверху падает, бьется, громыхая, что-то обледеневшее. Льется вода. Звонко, шумно, гулко. Слышишь – а небо прямо над головой опрокинулось, пустое, ни капли в нем, ни звука. Но двор в состоянии какого-то неумолчного брожения, шумный. Слышно и все, что за стенами, суету, обыденность: человеческий рой. Больница проснулась. И в эти часы в ее стенах творилось, наверное, все самое главное… Кто-то поступал. Кто-то выписывался, освобождая койки. Кто-то передвигался по кругу больничных процедур. Кто-то умирал.

Морг в подвале – за оцинкованной для вечности дверью. Ее солидно распахнул пожилой, но крепкий санитар. Показать себя за ним появился, как из-под земли, еще один в белом халате – озираясь и щурясь на дневной свет… Торговались, похожие жадностью на мясников. Выгрузили гроб, предложив тут же в услугу женщину, очень, наверное, пьющую, но смиренную, тихую… «Это Зина. Она вам покойницу обмоет, приготовит. Будет стоить пятьсот рублей». Зина кивала, почти кланялась, согласная на все…

И солидный принял оплату – а ее увел обратно в подвал.

Через какое-то время она застенчиво выглянула, спросила: «Смертное при вас?»

Ни о чем таком он не знал – дядюшка ничего не передал и не сказал…

Профессор обо всем забыл – и вопил в свой мобильный, пока не сообразил: пусть крышку гроба заколотят.

Солидный ухмыльнулся – пожалуйста!

Согласился на сто рублей – и еще получил за простыню.

Зина радостно ее предъявила, больничную: хоть что-то чистое и белое. Стараясь, пристала: «Накрывать или обернуть? Я красиво сделаю, вы не сомневайтесь! Вы не подумайте, я это бесплатно!»

И еще пролепетала вдруг: «Или, может, запеленать?»

Но одна не смогла – позвав кого-то на помощь из подвала.

Санитары пропали: вдвоем ушли искать молоток и гвозди.

Он стоял – и не двигался.

Саша, она сжалилась над ним, спустилась туда, кутать старуху…

Подумал: ведь она не боится ни крови, ни трупов…

Действительно – наружу вышла спокойная.

Заколотили гроб.

Все было готово.

Солидный объявил, что надо бы еще прибавить за труды… Он перебил, не выдержав – «Сколько?» – и тот начал спокойно подсчитывать: «Туда-сюда. Побольше центнера будет. Сто рублей… Пятьсот… Сто… Туда-сюда. Итого…» Саша молчала. Но, когда рассчитался с ними, слышно сказала: «Какие же скоты». Он почему-то оскорбился: это ему стало больно… Она же ничего не хотела чувствовать, понимать – одна, в стороне. Солидный, все услышав, ухмыльнулся, буркнул себе под нос – как будто выругался: «Ну да…» Но уже громко сказал, на прощание: «Счастливого пути!»

Автобус ритуальный, в котором только они с Сашей – и гроб.

Пахло бензином, именно бензином.

Вдруг произнес: «Представляешь, миллион долларов».

Саша ничего не ответила.

Они молчали – и не заговорили, – даже когда откуда-то вынырнул такой же автобусик, но совсем затрапезного, провинциального, что ли, вида. Это происходило прямо на Ленинградском шоссе, в час пик, в густом потоке машин. Глухо занавешенные окна – кроме одного. В котором показывала себя и, просунув в отдушину мегафон, пьяно орала: «Люди! Глядите!» – полуголая девка, приплющив к стеклу груди. Несколько минут они наблюдали это, пока автобус шальной не вырвался вперед – и так исчез.

Профессор встречал с букетом цветов, как жених. Паспорт оказался только у Саши – а свой этот шут, конечно, забыл. Поэтому все оформляли они. Дядюшка так и не отлип от букета. Гроб выгружали из автобуса: теперь это были его сыновья, взявшие в свои руки то, до чего он то ли боялся, то ли стеснялся дотронуться. В этот день он собрал для чего-то в ритуальном зале крематория все свое потомство. От разных жен, такое непохожее на него самого – и поэтому, казалось, постороннее – но сплоченное одинаковой туповатой угрюмостью в лицах.

Братья были старше. Старшие. Сестра – младше, от последней жены, с которой дядюшка тоже развелся, но это еще не стало далеким прошлым, так что девушка все же неловко стояла поодаль от отца. Он почти не был с ней знаком. Братьев помнил – и они, наверное, дали понять, предупредив взглядами, молчаливо и деловито кивнув, что узнали.

На Сашу никто не обратил внимания. Чужая всем, она и в зале отошла, когда они, как стадо, приблизились к этому гробу.

Профессор суетился, не находя места себе – и букету.

В конце концов, он уже прослезился – и положил неприкаянные цветочки прямо на гроб, установленный для спуска в многоразовое, массивно обрамленное мрамором, наподобие саркофага, отверстие, а сам потерялся, встал как-то сбоку: и можно было смотреть лишь на букет – казалось, кем-то забытый.

В тишине зала, потрескивая, как дрова, горели, оплывали и точно бы шевелились, казалось, тоже забытые перед выставленной здесь одинокой иконой, церковные свечки.

Дама, которая приготовилась дирижировать еще одну церемонию, растерялась – и не могла начать – уставившись на крышку гроба… Но все же нашла какие-то слова, призывающие с кем-то проститься – и по гулкому холодному залу разлилась траурная музыка… Он стоял и думал, что это – спектакль. Что все они – актеры… Минутная отвратительная и фантастическая пьеса без слов, без движения… Музыка вдруг оборвалась, прекратилась. Лифт загудел – и гроб, медленно опускаясь, исчезая, как бы сам ожил и уехал, забирая с собой задрожавший букет цветов. Потеряв на миг ощущение реальности, он обрел сознание, увидев, что братья, да и сестра с небрезгливым любопытством оглядывались на его жену…

Саша сглаживала на щеках слезы, хотела спрятать – но в глазах ее все плыло, бессмысленно отражая какой-то свет.

Разошлись, не прощаясь даже друг с другом. Провожая братьев взглядом, он представил, как мог бы крикнуть им в спины, поразив: «Счастливого пути!»

Профессор порывался всех пригласить: «куда-нибудь». Но, когда сыновья разъехались, фыркнув джипами, каждый своим, выдавил из себя казавшееся, наверное, спасительным: «когда-нибудь».

Уже куда-то спеша, их он мог подвезти до ближайшей станции метро, взяв в свою машину. Дочь, которую должен был вернуть домой, ее матери, замерла на переднем сиденье, рядом с ним, уткнувшись в книгу, делая вид, что читает. Профессор заговорил, обращаясь лишь к ней, что-то спрашивая, хоть девушка пугливо молчала. Он забыл, что должен взять квитанцию, именно что забрать ее себе… Этот человек был должен. Понимал же он, что если не старуху – а то, что останется – должен еще кто-то похоронить? И вот стало мучительно: ждать, что дядюшка сам об этом вспомнит… Но дядюшка высадил их, ни о чем не вспомнив.

Мать, она, конечно же, и не собиралась очутиться на похоронах. Но можно было подумать, даже не понимала, что произошло, откуда же они вернулись… Саша не находила себе места: сказав, что кончился стиральный порошок, ушла в магазин. И, вернувшись, но уже возбужденная, схватилась за молчаливую работу, как машина что-то делая: готовила, убирала, стирала. Пока вдруг не остановилась под вечер – сломалась. Было бессмысленно допрашивать, бороться с ней… Она знала, чего хотела – а в тот момент уже не могла ничего скрыть, шатаясь, когда вставала и куда-то шла, то есть порывалась пойти. Он видел, как она менялась в течение дня… Понял, что произошло. И сам впал в какое-то невменяемое состояние, когда жена – наверное, даже не чувствуя, что он присутствует где-то рядом, – рыдала, бессильно вдавленная в диван, на котором оба они лежали перед включенным, мигающим то скучно, то весело телевизором. Он вскочил – и бросился на кухню, чтобы найти то, что она там прятала, как и всегда: искал – и находил. Давно зная все эти щели, в которых спасала, чтобы только успеть выпить, потому что, найдя недопитое, он выливал.

И ничего не нашел!

На кухне, в туалете, в коридоре, ванной – всюду – где она сама от него прятала себя, исчезнув, исчезая.

Кажется, он не переворошил только комнату матери – и свою, в которой пролежал до вечера на диване у телевизора.

Саша уже не рыдала. Она смеялась над ним, смеялась ему в лицо, с болью и злостью показывая свое торжество, свою радость!

Но как будто от кого-то, кто невидимо и властно ткнул именно туда, куда бы сам не подумал, он получил то, что хотел, когда успокоился, когда взял себя в руки… И пришел в бешенство!

Взмах – и бутылка полетела в стену. Разбилась и разлетелась по кухне, оставив на стене влажное вонючее пятно. Чудилось, эта вонь, от которой мутило, растеклась тут же по дому, как эфир. Она еще нашла силы, они к ней вернулись – и ворвалась сама на кухню. Увидев, что он сделал, с хохотом бросилась босыми ногами на осколки – но не смогла, не поранилась, потому что, опомнившись, он успел подхватить и утащил обратно в комнату, кинув на диван.

«Ненавижу!»

Кричала – и билась, рвалась, – а он, даже не давая подняться, легко, движением одним, отбрасывал на диван, чувствуя себя отчего-то и мужем, и отцом – и палачом.

Ей нельзя было позволить вырваться.

Выкрикивая уже что-то беспомощное ему в лицо, Саша наконец сдалась – и, только утихнув, закрыв глаза, лишилась памяти, чувств, жизни, застыв в опустошенной отвратительной позе, как убитая.

Он подождал – потом, на кухне, прилежно подмел опасный пол, убрав бутылочные осколки.

Мать весь день не выходила – радио в ее комнате молчало.

Он вспомнил и подумал о ней только потому, что поразила эта тишина: молчание во всей квартире.

Кинул себе подушку и плед на пол, лег, прислушиваясь, как жена то храпела, то, судорожно глотнув воздух, спокойно и глубоко дышала. Почувствовав, что воцарился покой, отчего-то возле него, на полу, приютился в темноте кот – и тихонько благодарно урчал, будто на краешке чужой, теплой и мягкой подстилки.

Одна жизнь кончилась, ничего не получилось, все развалилось… Новая, новую… Но как это возможно: все изменить. Родишься заново? Притворишься, что умер, но вот вдруг – воскрес! Да что это такое, что это – «новая жизнь»?

Всю свою сознательную жизнь он лишь чего-то мучительно ждал. Ждал. Как ждал любви, хоть какой-то, к себе, нежности хоть чьей-то. Как ждал, что у них родится ребенок. Как ждал умершего отца…

Вдруг осознал: она выкрикивала это свое «ненавижу», как выкрикнул бы и он сам всей этой жизни… «Я не живу, я жду, жду, жду… Страшно, как страшно жить!»

Лежал в грузном горизонтальном положении – покойника – а, лишь закрыв глаза, увидел старуху… Вспомнил: когда не стало отца, кто бы ни пришел в дом или куда бы ни повели его, мальчика, попадал в сомкнутое кольцо взрослых людей, похожих серьезностью на судей. Больше никто не заискивал – и он уже не говорил со взрослыми играя, бездумно. Молчал. Если задавали вопросы, отвечал какую-нибудь неправду, только и чувствуя, что делает это назло. Это было страшно. Но что-то помогало преодолеть страх. Все смотрели на него – смотрели, смотрели… Все они. Все. И теперь – она.

Старуха! Она втянула во что-то своей смертью, повлекла куда-то, где только можно сойти с ума, возненавидев все и всех!

И он дождался дядюшкиного звонка… Далекий – перепуганный, беспомощный голос. Связь обрывалась несколько раз. Все рассказал уже по дороге, в машине, простонав: «Собаки породистые, кошки – а люди, не понимаю… Что стало с людьми?»

Он проговорил: «Домашних животных любить проще».

Профессор взорвался: «Что?! Какие животные? Какая любовь? Это человек ведет себя как животное… Да! Голодное! Дикое! Вот этот, кто он, по-твоему? Врач?! Это Чехов, Антон Палыч, извиняюсь, был врачом! Скотина! Нет, ну как это возможно: пользоваться страданиями, беспомощностью! Больница! Так быстро, ловко – как по маслу! Не первая и не последняя она была… Это действует целая мафия!»

Они еле продвигались в дорожных пробках.

Нагрянул, обрушился снегопад. Как последний: слишком быстрый, торопливый, мстительный. Москва тонула и барахталась в снегу. Где-то на Охотном Ряду, наверное, перекрыли движение, выезжал из Кремля кортеж – но не остывал горячий дымящийся поток машин. Зависли на Большом Каменном мосту, профессор упрямо не хотел сдаться и пробираться как-то иначе, но не через центр, где все замерло, остановилось… Кремлевский торт. Шоколадные башенки и стены. Сахарная снежная пудра. И все его церкви – бело-розовые, зефировые, облитые светом, будто сочащейся из них же сладостью.

Дядя Сева теперь уже тоскливо пожаловался: «Вот кто из грязи в князи… Да что там, сразу в цари!». Тут же изрек: «Свобода – то, что рождается в воображении рабов».

Прорываться никуда не пришлось: кто-то, кто не скрывался, распорядился их пропустить, как если бы уже ждал, назначив встречу.

Дверь указанного врачебного кабинета в отделении неврологии оказалась запертой. Дядюшка озирался, может быть, думая, что попал в ловушку, привлекая внимание прогуливавшихся по коридору больных. Но вдруг подбежал спортивный молодой человек, перед которым все расступились – и оробели любовно. Белые кроссовки… Хирургическая блуза, облегающая мускулистый торс… Какой-то американец.

Наверное, разгоряченный игрой – с ракеткой для пинг-понга в руке – он успел с любопытством осмотреться, отпирая дверь кабинета, и уныло пригласил: «Проходите».

Почти сразу – за ним – в кабинет впорхнула медицинская сестра.

Кинув теннисную ракетку на стол, успев сбросить блузу, нисколько не стесняясь, он обтирался в эту минуту полотенцем – и мгновенно, как солдат, надел свежую, точно такую.

«Иван Федорович, вы будете обедать?»

Резко, даже не глядя: «Уйди. Потом».

Кажется, лишь тогда заметив, что в кабинете есть кто-то еще, глупенькая медсестра обиженно развернулась, показав тугой, под нейлоновой белой кожицей халата, зад – но услышала…

«Стоять! Разберись-ка с этим, пожалуйста».

Бросил, как мяч, уже что-то скомканное.

Она поймала – послав в ответ капризный взгляд.

Обстановка кабинета могла бы сойти за бивуак, место отдыха и ночлега: похожая скорее на унитаз раковина умывальника, протертый диван, канцелярский стол… Умывал руки, принимал пищу, отсыпался… Читал. Книга, брошенная – на столе, – видимо, такое же увлечение, как и теннисная ракетка. На обложке крупно: «Клиника и нейрофизиология глубокой комы и смерти мозга».

Покончив, провалился в офисное кресло, откинулся, но – почувствовав какое-то неудобство – достав из-под стола бутылку, кажется, джина, плеснул в стакан…

«Это вы хотели со мной поговорить? Я вас слушаю».

«Нет уж, это я… Да, это мы… Пришли вас послушать… Я профессор Московского государственного университета! Этот молодой человек – известный в России и за рубежом художник, мой племянник…»

«Понятно. Цвет нации, – снисходительно хмыкнул тот, сделав глоток. – А можно ближе к делу? Тем не менее, вы чего-то хотите от меня… У вас во мне какая-то нужда?»

«Наша встреча вам не кажется странной, молодой человек?» – волнуясь, все же попытался взять себя в руки профессор, надеясь выглядеть как можно внушительней.

«Да, странно. Очень странно», – спокойно ответил тот.

И профессор проговорил слабым голосом: «В таком случае, могли вы ознакомить нас с этим завещанием?»

«Вы же знаете, что это дарственная. Подарок. Мне что-то подарили. Ну и какое вам дело?»

Вспылил, возмутился: «Такое, что я намерен оспорить этот документ в суде, в судебном порядке… И откуда же столько самоуверенности? Я бы даже сказал, наглости? Отказываюсь, простите, понимать!»

«Хотите суда – идите в суд. Это все?»

«Ну какая наглость! – упрямился обескураженный и беспомощный истец. – Вы присвоили себе чужую собственность! Какое вы имеете право…»

Но тут же услышал: «Как видите, имею. Полное право. Теперь».

Он произнес это, допивая, по глотку…

И, расслабленный, то есть почувствовав, наверное, что сопротивление во всех смыслах бесполезно, посмотрел вдруг как врач, который должен был что-то объяснить тяжелобольным…

«Вашу сестру я мог – и продержал в отделении месяц. Здесь ее хотя бы кормили. Но дальше вопрос стоял только о помещении в специнтернат. Она уже не могла самостоятельно передвигаться, есть, пить… Родственники, кстати, что-то не появлялись. Но, как вам сказать… Через месяц она бы умерла. Она это понимала по-своему. Люди пожилые чувствуют приближение смерти, ее час, почему-то это так. Она просто хотела спокойно умереть. Предложила мне дарственную – я не отказался. Я оплачивал ее дальнейшее пребывание в нашей больнице – ну, можете проверить… Лекарства. Питание. Отдельный бокс. Даже сиделки. Все это у нее было. И она умерла. В общем, не мучаясь – и ее никто не мучил. Свой долг я выполнил. Дарение – не взятка. Ну, наверное, меня могут уволить… Могли бы, наверное, ну да. Но не уволят. Признаюсь, наш главный врач дурак. В больнице нет самого необходимого, а он решил установить видеокамеры, чтобы за всеми следить… В ближайшее время я сам покину это заведение».

Профессор вдруг криво улыбнулся: «А старушку-то вы не того?… Ну, не топором. Вам-то было достаточно сделать один укольчик… Это не процентщица, конечно… Это на одни проценты можно процветать!»

«Валяйте… Вы, я вижу, тоже дурак. Пожалуй, идиот, – отвечу тем же. Мы ведь интеллигентные люди, не так ли? Только не обольщайтесь. Вы значительно более безнравственный человек, чем я. Вы оставили свою сестру умирать. Ну а я – я всего лишь помог ей умереть достойно».

Голос дядюшки возвысился – и задрожал: «Теперь вы там поселитесь, надо полагать?»

Тот улыбнулся: «А я в этой стране жить как-то и не собираюсь».

Профессор выдавил из себя: «Ну да, с такими-то деньгами!»

«Стойте… Если вы заметили – в квартире не поменяли замки. Считайте, что это приглашение. Заходите, берите что хотите. В милицию не позвоню. Что дорого, имеет ценность, ну я не знаю, семейные реликвии… Она ваша. Скажем, даю вам месяц. Мне понадобятся только стены».

Он мог бы бросить дядюшку, но все же поехал с ним.

«Ну что, доволен? Ты же этого хотел?!» – накинулся профессор. И со злостью крикнул: «Поехали! Простишься!»

Трехкомнатная гробница, полная вещей, на которых слоем лежала пыль.

Дядюшка метался в ее стенах – и теперь-то мучился, страдал.

Пока профессор хватал, складывал, он свободно и бессмысленно бродил по комнатам – в пустоте…

«Кто это?» – спросил бездумно, увидев на стене фотографию.

Дядя Сева дернулся, замер – и выпалил: «Твой родной дедушка, можешь познакомиться! Возьми себе на память. Не волнуйся, он тоже был академиком… Только где могила, не узнаешь, прости. Жертва сталинских репрессий! Придется ограничиться этим. Где, когда, за что – прошлый век. Квартира – она чего-то стоила в этом времени, здесь и сейчас. Я знал, говорил – останемся жить в нищете!»

«Это ваш отец?»

«Дурацкий вопрос, поэтому оставлю без ответа».

«И вы… вы всегда знали об этом?»

«Боже мой, уже заговорили стихами! Только не мучай, пожалуйста, свою мать… Алла боялась, не могла – и она ни при чем в конце концов. Лично я не помню, меня вырастил и воспитал другой… Это отец твой помнил, простить себе не мог… Никому не мог простить, если хочешь знать, никому! И эта все помнила, все! Но никакая память столько не вместила бы – только зависть и жадность! Я должен был когда-то рассказать, конечно… Думал, пришло время… Решается судьба квартиры… Наша судьба… Но ты не соизволил проявить интереса… Да, к ней… Ну вот, узнал. Наконец! Знаешь, ты прав, какая мы семья! Ее не было, семьи. Ты этого хотел? Этого?! Получи! Пожалуйста! Но тогда и урну с ее прахом получай… Вот именно! Я, как ты выражался, тоже никого не хочу любить. Есть и у меня такое право, воспользуюсь. Все, мой дорогой, я оплатил похороны – а со всем этим делай что хочешь! Что хочешь!»