Текст книги "Асистолия"

Презентация была назначена через неделю, на вечер. День и час, о которых почти сразу же забыл, так легко забывается все будущее.

Бесплатно. Это какой-то инстинкт, если сильнее воли, разума, совести. Получить что-то бесплатно. Согласиться – и ничего не купить, конечно же. Согласиться на уборку своей квартиры, плевать желая на чудо, пользуясь наивностью тех, кто понадеялся, глупенький, что-то таким образом продать. Дурачки. Наверное, каждое утро в офисах фирмы поют гимн компании… Все как один, один как все. Потому что должны верить: только их товар – это чудо… Чистят, утюжат одинаковые костюмчики, одинаковые белые сорочки – с этой верой, с этой верой! Приобрели из складских запасов европейских фирм – то ли веру, то ли костюмчики. Сток – отличный товар по низкой цене, плебейская распродажа аристократических коллекций. И старший менеджер вынесет поощрение… Тебя объявят лучшим продавцом недели! Месяца! Года! И ты сам станешь старшим менеджером! Будешь иметь свой процент с таких вот дурачков! И купишь новый костюмчик, новую белую сорочку в бутике с заслуженной репутацией!

Чудо прибыло на дом.

Растерялся… Вспомнил… Но было уже поздно.

На пороге стояли два молодых человека, одетых пока что в сиротские опрятные костюмчики. В руках одного – приличных размеров коробка, а у другого – небольшой чемоданчик.

Улыбчивые, застенчивые.

Представились. Коля и Толя.

Бейджики с именами на пиджаках. Николай… Анатолий…

Но прошли уже с видом каких-то архангелов, надзирающих, посланных убедиться, что к прибытию чуда все подготовлено: в наличии пыли и грязи.

Взглядом профессионалов – безжалостных судей.

Убедились.

«Вы делали недавно ремонт?»

Поинтересовавшись еще наличием детей, домашних животных.

Оценивая, как бы раздевая что-то стыдливо прикрытое.

Понимающе переглядываясь.

Так, сразу же, появилась слабость, неуверенное ожидание чего-то, зависимость от того, что произойдет.

В молчании медлительно превращалось содержимое большой коробки в то самое чудо. И в комнате, еще казавшейся чистой, началась – о, нет, не уборка – начался сбор доказательств физической, но и еще какой-то, более ощутимой, нечистоты.

Фильтры – черные, белые…

«Пройдемся по стенам» – белый бумажный фильтр, вставленный в пылесос, почернел от пыли.

Потом прошлись по ковру, по потолку… Точно бы брали всюду соскобы. Прошлись по дивану, на котором они спали, – но уже зарядив черный фильтр, предъявив для опознания какой-то мерзкий белесый налет. Оказалось, какашки клещей, частицы твоей же собственной кожи, сами клещи, которые всем этим питаются. Но у тебя нет от них защиты. Ты жалок. Как жалкий безродный пылесос, которым пользуешься разве что для очистки совести – но это видимость чистоты. Ты погряз, ты слаб, позволяя питаться собой даже каким-то ничтожным сапрофитам, гадящим в твою же постель, на тебя… Да, да! Ты уже давно покрыт с ног до головы их испражнениями!

Через час ковер устлан грязными фильтрами.

Коля: «Сапрофиты – это организмы, разрушающие остатки мертвых растений и животных».

Толя: «Вы же не хотите, чтобы ваши дети этим дышали?» Еще внушительней: «Задумайтесь об их будущем…» – забыл, у них нет детей. Только кот – но куда-то забился, спрятался.

И пришло время познакомиться с этой невидимой человеческому глазу вошью ближе. Представили: клещ, сапрофит. Папка-файл. Ксерокопия в прозрачном пластике. Это для того, чтобы пособие наглядное не повредилось. Показав, как бы не давая в руки, но почти заставляют рассмотреть: это рисунок, конечно, мерзкий урод крупным планом, увеличенный, наверное, в тысячу раз.

Цену озвучивают в самом конце.

Предлагают оформить рассрочку… Сто долларов сейчас. Завтра еще тысячу. Затем по триста сорок пять в течение восьми месяцев.

Коля: «Решайтесь, измените свою жизнь».

Толя: «Это ваш вклад в будущее своих детей».

Последнее беспомощное признание… И ушли, ничего не продав.

Они сидели рядом – и бессильно молчали. Она – после перелета, вернувшись домой. Он – после нескольких месяцев ожидания, устроив такую встречу. Убрала все за ними, просто вымела веником комнату. Стала заниматься уборкой в квартире, лишь бы что-то делать. Или привыкая заново, себя обретая и свой дом, ведь это ее дом. Оставила мать и все мысли – о ней… Что выписана после инсульта, что получит теперь какую-то группу инвалидности с нерабочей рукой – это было сказано. Понимал, понял. Только оторвалась, только ради него… Звонок. Толя… Или Коля… Пластиковая папка – забыли своего клеща. Бежал, задыхался. Топтался на пороге, надеясь, что вернут. Саша принесла: мешок с мусором. Сказала спокойно: «Пожалуйста». Тот обрадовался, нисколько не смутился – достал.

Чем ближе это, тем громче звонит телефон… О, ее же выучили, что все когда-нибудь продается и покупается! Обученно-вежливый голос девушки в трубке: «Здравствуйте, вас беспокоит риелторская компания „Перспектива“, вы не желаете улучшить свои жилищные условия?» – «Нет». Голосок грубеет от недоумения: «Это что, и в перспективе?» – «Нет». – «Так вы отказываетесь решать свой квартирный вопрос? Вы собственник своего жилья?» – «Прошу вас… Прекратите звонить!» – «Ой, а вам уже звонили? Но это была не наша компания. И какое ее название, какое? А номер лицензии?! Вот-вот! Они вам не сказали! А какая у вас квартира? Мы звоним вам в первый раз! Наша компания – лидер…» Успел подумать: как легко придумать имечко, когда торгуют надеждами на будущее… Перспектива. Вот и все. Фирма ритуальных услуг с такой вывеской не похоронила бы ни одного покойника, хоть обещала бы куда большее… Но девочка перезвонила. Услышал знакомый, но теперь уже взволнованный голос: «Мужчина, это я. А это вы? У меня с вами оборвалась связь… Так что вы решили? Алло… Алло… Вы слышите меня? Слышите… Наша компания – лидер на рынке жилья!»

Звонок, еще один звонок – Миша Арефьев. У него первая выставка, там, в каком-то венском дворце… Просит что-то написать для буклета о его картинах. Пообещал, хоть никогда ничего такого не писал: «Только это будет письмо. Я напишу тебе письмо». Арефьев, наверное, грустно улыбнулся: «Письмо без ответа».

Осень – опустели скамейки в сквере. И та, на которой они сидели со стариком… Казалось, больше не было такого человека: не стало. Николай Петрович. И он один помнил.

Подумает: кто-то же, кроме него, должен знать, а если с ним что-то случится? Однажды все-таки должен будет кому-то сказать?

Лежит, прислушивается к себе – к своему сердцу.

Слушал – и молчал.

Заноет сердце… Что же, если не сердце?

Глупое, само себе роет яму.

«Я тебя люблю…»

«И я…»

Больше ничего.

Нет, еще этот кот – живое существо, которое они оба любили…

Почувствовав, что кончилось время, когда он и она занимались каждый собой и теперь прилепляются друг к другу, чтобы потом наступил покой, это любимое живое существо дожидается, когда замолкают все звуки, став частью беззвучной темноты, которую лишь оно могло увидеть всю насквозь – и тогда приходит, укладывается между ними в темноте, занимает место, которое считает своим, в изголовье, как если бы послано что-то оберегать, и урчит свою древнюю мантру.

Страх – это падение, помнит душа. Но утешается, то ли обманутая, то ли обманывая, покоем. Пришло время испить чашу бессилия до дна, глотая безвкусную сырую воду и делая вид, что обретаешь мудрость пьяницы… Пришло время носить свои страхи как вериги, превращая явное в тайное, возвышаясь пользой всяческих воздержаний или, еще пошлее, мыслью о вечном… Преуспеть в искренности. Быть, быть… Нужно кем-то быть. В зале – зритель, на сцене – актер. Среди людей, кто же, если не слепой, отзываясь на каждое обращение… Господин, гражданин, товарищ, коллега, мужчина, друг, брат… Нахал! Подчинившись сигналу, напряжены мышцы, мысли. Лицо принимает какие-то едва ощутимые его же кожей выражения… В этом движении жизнеутверждающих сущностей, передающих тебя по своему замкнутому кругу эстафетной палочкой, тащишься к намеченной цели: прожить еще один день. Остался тверд или раздавлен, озлобился или кого-то сам озлобил, успел или опоздал – это подсчитает уставший мозг, перед тем как выключить в черепной коробке свой разумный свет. Но что-то, давая знать о существовании в твоей телесной оболочке двух мнений, будто кто-то, еще не родившийся, как близнец, просится на свет, прижмет больно сердце или пнет, отнимая дыхание, в живот, возникнет духом и даже словом, которое, беззвучное, услышишь в себе, подобно тому, как слепой читает по азбуке Брайля наощупь. Услышишь – и качнется маятник… Хорошо… Плохо… Что-то вспомнишь. Плохое… Хорошее… Пообещаешь себе же быть хорошим. Решимость подействует как вдохновенье. Вдруг легко оторвешься от земной тяжести личин и грехов. Умиляясь и согреваясь, будто начал выделять добренькое простудное тепло, вообразишь свой идеал: самого себя, явившись себе же, воскресший, чуть ли не в белых одеждах. Ощутишь мужество, с которым идут на смерть, и только боясь разбудить жену не заплачешь тут же от жалости ко всей планете, обретая невыносимую ясность чувств. Сон как гильотина отсекает голову от туловища. Уснешь с клятвой, что завтра же все исправишь в своей жизни. Проснешься клятвопреступником – и не вспомнишь. Молишься, ничего не понимая, чтобы еще поспать, хоть минуту. И, открывая глаза, находишь себя каждое утро в одной и той же комнате, по которой ползал ребенком. Жизнь – это ее стены. Стены ее слепы, глухи, немы. Кажется всегда, будто, пока ты спал, из комнаты что-то пропало, украдено у тебя. Что-то полученное по праву рождения. Что дано лишь тратить, хоть думаешь, будто можно сберечь. То, без чего так плохо. Это чувствуешь как одиночество… Вещей, оставшихся на своих местах. Оно даже в крови. Лежишь, как будто упал. Нужно вставать. Слышишь – или приказываешь сам себе: «Вставай!» Может быть, словно бы понимая, что с тобой происходит, всколыхнется зовущий в детство – и, кажется, только поэтому родной голос: «Любимый, пора вставать, просыпайся…» Но мгновение это растворится, потеряется, стоит лишь что-то сказать и что-то услышать в ответ. Слов, проникающих в сердце, уже так мало, как будто исчезают, отдавая свою нежность, похожую на дрожь… И осталось смеяться? Может, может быть смешно? Жизнь продолжается – катится отвалившимся колесом, превращаясь в падающее, но и вертящееся по кругу, отупляющее движение… Как это объяснить, ведь все нужно себе объяснить… То, что боишься сделать… То, о чем боишься сказать или даже думать… В детстве, чувствуя, как предательски дрожало тело, он много раз совершал нечто необъяснимое и бросался вперед с порывом победить его в себе, страх, будто нужно было для этого решиться убить себя. То же самое, должно быть, чувствуют, когда сводят счеты с жизнью и уже ни во что не верят – а это было готовностью принести в жертву ее, свою жизнь, даже не понимая кому, с верой, что получишь тут же спасительную силу… Это всего лишь миг, когда оторвался от земли, но не падаешь; глотаешь всем своим существом что-то такое же как воздух, но не дышишь…

Просыпается – а ее нет, потому что ушла на работу, – всего одно мгновение так одиноко, что не хочется жить.

Уходит из дома – но цепляется мать, – вспомнила, она вспомнила… Отец водил его один раз в цирк, в цирк! Какой цирк? Что она от него хочет? И сейчас она, конечно, снова заплачет? Теперь, когда вернулась Саша – но от нее что-то скрывают, ничего ей не говорят, – стала совсем плаксивой, кажется, впадает в детство… Да, ей кажется, что от нее отвернулись, и он отворачивается – ничего не может с собой сделать… Спросила, куда он уходит. Но сын не подпускает к себе так резко, сурово. Даже этот вопрос остается без ответа. Мама, мамочка… Слезы на глазах – значит, обидел… Пересилит себя, что-то скажет… Любые слова – но утешить, ложь, только ложь… Но когда говорит она – ничему не верит, никаким ее словам… Сказала, обещают дождь… Пусть он обязательно возьмет зонт. Он спешит, нет времени. Но еще задержит прямо на пороге телефонный звонок… Волнуется, переживает, что-то не дает покоя – это он, профессор… Но сказать, пожалев, ничего нельзя, только это: «Дядя Сева, знаешь, почему мне всегда было тебя в общем-то жалко? Помнишь, как отец отвесил тебе за что-то подзатыльник на моем дне рождения – а ты смеялся?» Профессор зарыдал… Как будто для этого. Испугавшись. Зарыдал – и повесил трубку.

Сорванное с какого-то подъезда объявление, где остались только эти буквы – ПРОДАЮ – уносит впереди по асфальту ветер.

Посмотрит на небо.

Увидит над собой небо – силищу, всю в стальных мышцах облаков.

Спустится под землю.

Увидит: беременная женщина на эскалаторе, похожая на ползущую куда-то назад улитку…

Увидит: хромой с палочкой, пританцовывающий, как будто хромота – это даже что-то очень элегантное…

Но ничего не почувствует, ничего не почувствует.

Когда толпы выходят из вагонов и толпы входят – кажется, это толпы зрителей меняются местами каждые несколько минут. Так только на кольцевой линии: круговорот…

Увидел – как будто вагон, в который только что протиснулся, вдруг совершенно опустел – к противоположной неоткрывающейся двери прижалась девушка, обнимая двумя руками макет жилого дома, такой большой… Или нет, конечно же, маленький домик, такой, с покатой крышей, загородный… И куда-то ехала в этой давке – в институт, занималась архитектурой, студентка? Фантом. Мираж. Это хрупкое. Рукотворное. Что не могло бы защитить – а нужно укрывать собой, защищать… И почудилось, вот он – уголок жизни… Возник – но исчез. Просто схлынул на очередной станции поток – и девушка исчезла, а он сам поспешил занять свободное место, потому что они вдруг появились, свободные места…

Полупустой вагон…

Это место у выхода – где всегда и было спокойней, свободней, потому что не подпирают с двух сторон…

Мальчик, подросток… Да, какой-то больной… Пустые глаза…

Возник – но еще минуту назад здесь не стоял.

Так появляются, исчезают, но лишь в метро – люди, лица…

Проскочил – или остался, когда схлынула людская волна. То ли потерянный, то ли загнанный. Одичавший, никому не нужный ребенок. Теперь стоял перед ним, как-то сторонясь, ближе к дверям. Держался за боковой поручень – немытая рука перед глазами, грязный рукав куртки… Так что сразу же подумал: беспризорник. Нет, он не понимал… Уроды, живущие в стране, где только бездомных детей несколько миллионов, еще хотят быть похожими на людей… Но мысли оборвались. Этот зверек что-то прятал в рукаве куртки. И он заметил… Он не понимал… Это были ножницы. Но если прятал, если стоял около него, если чего-то ждал, не становясь лицом к дверям, но и не двигаясь, то чего же, чего… Ведь это просто ножницы… Пырнуть – и убежать… Это такая игра… Того, кто сидит у дверей… Если должен успеть выскочить, сбежать… Мысли, мысли… Нет, нет – не думал, видел – так все это произойдет всего через несколько минут… Мог встать – и пересесть, пока еще вагон несло по туннелю… Мог схватить за руку… Но не верил, не верил… Не мог этого понять… Так просто… За что?! И было поздно, было уже поздно… Ничего не мог, ничего не мог… Улыбнулся… Душащий, жгущий, раздирающий… Только закроет глаза. Отец! Услышит этот гул, гул… И что-то ужасное ударит вдруг в спину.

Она не поверит… Только что на ее мобильном телефоне высветилось, что это позвонил муж. Чужой женский голос. Но этого не могло быть, не могло быть… Как долго, как долго, отказываясь понимать, что может не успеть, не успеть – через весь город ехала к нему, к нему… Шла под дождем. Уже у самой больницы. Купила – соки, фрукты. И продавщица в киоске заставила осознать: что все это покупала, что должна заплатить, заплатить… Как заставили осознать охранники в больнице – проговорить до конца все слова, – что ее муж находится в реанимации… Тишина. Пустота. Эти легкие подвижные дверки… Но не смеет войти, потому что нельзя никому, только врачам… Сырость, промокла так, что ощущает кожей, как будто это прикасаются чьи-то пальцы… Чужой мужчина, который что-то объяснял, но почему-то отводил глаза, глаза… И она стояла перед ним, как голая, голая… Нельзя увидеть… Ничего нельзя передать… Должна только ждать, ждать… Но сжалился, спросил, есть ли у нее мобильный телефон…

Сказал, наберите этот номер – ждал, достав свой, когда заиграла мелодия… «Сейчас…» Слышала шаги… Этот гул… Чей-то смех… И вдруг эта песенка… Где-то там… Услышала его голос… Так быстро, быстро… «Алло! Алло!» И оборвалась связь… Он будет жить, она знает. Все будет хорошо – и надо ехать домой, чтобы ждать, ждать… Вот уже дом. Ждет. Остановились машины. Она переходит через дорогу… Осталось совсем чуть-чуть… Дождь… Пешеходный переход… Замер поток машин, в которых люди… Но так пусто, так пусто… Ни одного человека… Электронное табло светофора отсчитывает секунды… Только эта фигура: коричневый плащ, резиновые боты… Переходит, тащится навстречу… Кажется, согнулась старуха… Но вот мелькнуло под капюшоном опухшее сизое лицо, злые безумные глазки… Улыбалась… И молча, наотмашь ударила, поровнявшись: кулаком по лицу… Эти тяжелые пакеты в руках, они притягивают к земле, не дают упасть… Дошла до конца, лишь тогда остановилась. Обернулась – но уже не увидела никого. Только дождь – и потоки машин. Она не понимала, не понимала… За что? Заплачет, расплачется – там, под дождем – но возьмет себя в руки, заставит себя, вспомнив о нем, о нем… Она жива – значит, он жив. Он жив – значит, жива она. Или это она, она – сломала ему жизнь, жизнь… Испугается Алла Иванова, вскрикнет: «Я знала! Я знала!» Но Саша приведет в чувство – как маленькую, – успокоит, запретив думать об этом, думать об этом… Раздался телефонный звонок… Какое-то агентство недвижимости… Звонок… И ей торжественно объявляют, что ее муж награждается чудо-скидкой… Кружится голова… Голоса, голоса… И всем нужен ее муж… Кажется, это он все устроил, хочет рассмешить – и она смеется, смеется, слыша свой смех, смех… Вот и звонок в дверь, ну конечно… Сосед, старик. Загадочно молчал, протягивая яблоко. И когда она приняла, онемев, этот дар – ничего не говоря, поклонился, отошел. Вот оно в ее руке: тяжелое, полное жизнью… И не знает, что же с ним делать: не знает, кому и за что…

И что-то еще, что-то еще – только для нее, для нее…

Тогда увидела – белый, почти гибельный мазок.

«Это самолет. Маленький, потому что такое огромное небо».

«Небо… И что?»

«В нем люди».

«Люди?»

«Люди, много людей, в этом самолете люди».

И запикает вдруг ее мобильный телефон, и поступит, точно бы скитавшееся где-то долго, сообщение…

САХАЛИНСКИЙ ПРИВЕТ!

КАК ЖИВЕТЕ, ДОРОГИЕ МОИ МОСКВИЧИ?

ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Письмо Михаилу

«Здравствуй, Миша. Ну вот, я и пишу, а письмо будет доставлено электронной почтой за несколько секунд. Как это представить: за несколько секунд, из Москвы до Вены, с такой скоростью. Все опустошается, ее впитав – это само безумие. Образ его в твоих картинах: одинаковые столбы небоскребов, когда они тычутся и проваливаются в пустое небо… Тихие укромные уголки деревень, замершие лодочки на воде, уплывающие в небеса церквушки – из другого мира, где время остановилось. Но эти два мира, они не соединяются в целое. И возникают пугающие провалы… Уже не понимаем, не помним… Кто мы? Откуда и зачем пришли? Твоя живопись трагична, потому что в ней нет никакой игры, то есть она вовсе не обращается к зрителю, ведь для искусства игра то с массами, то со снобами стала чуть ли не единственным способом привлечь интерес – но что же, что же еще способно вызвать в людях сопереживание, сочувствие? Твое пространство предельно одиноко – и честно. Оно для кого-то одного. Оно размыто, оно таинственно, призрачно. И ничто в нем не обретает реальности. Все еще очень мнимо, мучительно, неуспокоенное в движении, что рождается не смешением красок, а резче и больней – разрывом всех узнаваемых впечатлений. Твоя живопись, в сущности, почти беспредметна, но что-то очень важное, весомое не позволяет ей опрокинуться в абстракцию, в беспредметность как таковую. То, что можно только почувствовать – и я чувствую, потому что это мне, моей душе, темно или светло, холодно или тепло, свободно или тесно. Твой мир – это Дом. Это или одинокий дом, или целое их одиночество, в скоплении себе подобных. Вот дом радости… Вот скорби… Вот – в котором сходишь с ума, теряешь память и рассудок… Но все они опустели, пустуют… Таким ты видишь одиночество мира: пустующий дом для человеческой души. И теперь я объяснюсь со всей ясностью. То, что видишь и чувствуешь, приближает к великому страданию человека – оно все великое. Это жестокий и неизбежный час. Но когда-то что-то все же заставит нас страдать. Так откроется мир. Твой – или мой? Другой – или наш? Но мы уже никогда не избавимся от того, что увидели, пережили… И ничего не в силах изменить, все мы должны это почувствовать… Эту боль в сердце я бы назвал тоской. Тоской по любви. Сказал же распятый за людей: если бы вы были от мира, то мир любил бы свое… В последнее время повторяю и повторяю эти слова, слышу в себе – они примиряют с жизнью, успокаивают. Любил бы свое… Любил бы… Любил…»